— Разложить…
Пороли всегда до обморока.
Самый страшный допрос был в присутствии Ерохина. В ту ночь ей стали втыкать булавки под ногти.
Это ни с чем не сравнимая мука… Одно желание — умереть, перестать чувствовать.
Палачи давали передышку:
— Будешь, стерва, говорить?
«Говорить?!» — Марию приводило в отчаяние уже то, что она не может сдержаться, не кричать… Говорить она не стала бы, даже если бы ей все пальцы отрезали!
Степка Ерохин стал выворачивать руки.
«Умираю…» — подумала с облегчением Мария.
Очнулась она в камере.
Больше ее не вызывали. Измученное тело отдыхало. Боль в раздутых багровых пальцах и в переломе день ото дня тишала… но душевным мукам не было конца.
Как-то перед утром возвратилась «с допроса» в камеру Поля — общая любимица, шестнадцатилетняя девочка, сидевшая за отца-красноармейца… вошла, рухнула на нары и завыла… ее изнасиловали ерохинцы.
Вскоре увели на расстрел жену комиссара Лёзова. В ту же ночь мать ее сошла с ума. В мертвой тишине камеры послышалось вдруг пение… свадебной песни. Старушка падала — «хлесталась» на нары, как невеста на стол, и причитала визгливым голосом:
Отдает родимый батюшка
Из теплых рук во студеные,
Из мягких рук во железные!
— Ой! Не щиплите, гуси серые! — взвизгивала старуха, защищая руками избитое тело.
Не сама я к вам залетела!
Занесло меня неволею,
Что такой большой погодушкой!
И поставили младешеньку…
— К стеночке? — вдруг, точно опомнившись, спросила она и обвела взглядом плачущих женщин. — Это Лизу-то? Лизу-то? Рожоную?
А заключенным даже поговорить между собой нельзя было: за каждым словом следила «подсаженная» в камеру девочка-проститутка с хриплым голосом и большими бесстыдными глазами.
Смутная надежда бежать с этапа заставила Марию подумать, как ей сберечь остаток сил. Чтобы не тащить лишнюю тяжесть, она оставила пальто в камере… чтобы вылезшие гвозди не изранили ступни, она оторвала от платья тряпицу, положила вместо стельки в башмак.
Партию погнали по городу.
Поражало безлюдье на центральных улицах. Радовал вид распахнутых ворот и парадных дверей опустевших богатых домов… Солома, мочало, бумага, обрывки веревок — весь этот сор эвакуации радовал глаза!
От самой станции Перевал-второй до переезда вдоль линии раскинулся лагерь беженцев, еще не успевших уехать. Женщины, дети, подростки сидели и лежали среди своей поклажи. Мужчины, очевидно, были на станции, хлопотали об отъезде.
У переезда партия арестованных остановилась. Шлагбаум был закрыт, потому что поезда шли почти без перерыва. Воинские составы с прицепленными к ним классными вагонами, товарные поезда, за ними опять воинские и беженские.
Вдруг земля дрогнула от страшного взрыва и над станцией Перевал-первый заклубился черный, окрашенный пламенем дым…
Среди беженцев началась паника… крик… рев: «Кра-а-сные!»
— Господа! Спокойствие! — раздался сильный мужской голос. Мария узнала Зборовского. Одной рукой он придерживал велосипед, другую поднял, призывая толпу к молчанию. — Господа! Советую вам разойтись по домам! Надежды попасть на поезд нет!
Приподняв шляпу, он оседлал свой велосипед и укатил.
Сердитые, разгоряченные мужчины в это время подошли к ожидавшим их семьям. Мария слышала, как один из них сказал жене:
— Надежды нет!
— Что это было, Коля? — спросила жена. — Я до сих пор не могу прийти в себя… Мы думали — красные!
— Взрывы? Это вагоны с пленными взорвали.
— Ужас!
— Ужас в том, что не пожалели вагонов! Ехать больше не в чем!
…Полосатый шлагбаум поднялся, колонна арестованных перешла линию, двинулась по пустынному Сибирскому тракту.
Окаймленный толстыми плакучими березами с пестрой потрескавшейся корой, он уходил к горизонту широкой полосой цвета небеленого полотна.
Впереди горячий воздух прозрачен, а колонна шла в сером облаке… Слабые ноги бороздили пыль, доходящую до щиколоток, — она медленно оседала в безветрии.
От жары, от пыли, от жажды Мария изнемогала. В глазах стоял багровый туман.
Вдруг всем телом она почувствовала свежесть! Туман из глаз ушел, Мария увидела широкое озеро, покрытое у берегов зеленой цвелью.
Конвоиры и сами измучились от жары. Послышалась команда: «Стой!»
Арестованных к озеру не подпустили. Им приказали садиться, и каждый, где стоял, там и сел в горячую пыль. Конвоиры умылись, поели, мрачно ковыряя ножами в жестяных консервных банках. Голодных арестантов напоили из ведра мутной озерной водой.
Короткий отдых всех освежил… но, когда двинулись дальше, еще невыносимее стали жажда и пеклый жар.
«Хоть бы тучка!.. Хоть бы лесок впереди!» — думала Мария, едва переставляя ноги. Она увидела, как во сне, что на тракте лежит женщина, и колонна обходит ее стороной. Прошли. Сзади послышался выстрел. Никто не вздрогнул, головы не повернул. Запоздало пришла мысль, что это, наверное, пристрелили ту женщину. «Отмучилась!» — подумала Мария, борясь с желанием лечь на дорогу и не вставать.
Ночь пришла лунная, о побеге нечего было и думать. Арестованных уложили рядами, рассчитали по десяткам. На лугу не было ни кустика, ни ямочки — все, как на ладони.
Однако Мария не спала, ждала: не накатится ли тучка на луну, не задремлют ли часовые. Она видела: то тут, то там приподымется осторожно, осмотрится кругом арестант и поникнет снова головой в траву. Часовые не спят.
Перед утром линия очистилась, поезда ушли. На восходе солнца арестантов подняли и опять погнали по бесконечному тракту.
После вчерашнего дня и бессонной ночи Мария чувствовала полный упадок сил. В этот день арестованные шли медленно, и выстрелы хлопали чаще, чем вчера.
Около полудня Мария запошатывалась, стала спотыкаться. Свет из глаз ушел. В ушах зашумело и зазвенело. В это время послышалось:
— Стой!.. Садиться!
Мария дотащилась до канавы и села в тени шелестящей березы.
И она поняла, что больше ей не встать.
Вот снова раздалась команда, и на дороге зашевелились полуживые безмолвные люди.
Мария откинулась, прижалась к скату канавы.
Она видела, как строится колонна, как конвоиры идут от головы к хвосту… сейчас обнаружат, что ее нет.
И, как последняя вспышка жизни, к ней вернулась полная ясность мысли и способность чувствовать. «Жить! Жить!» Она попыталась подняться, но даже ногу согнуть не смогла.
Колонна сдвинулась с места… поползла…
Молодой конвоир с винтовкой на изготовку направился к Марии. Она слышала, как он сам попросил разрешения начальника: «Разрешите мне…»
«Подлец!» — и всю силу ожившей души вложила она во взгляд. Синий гневный блеск точно ударил солдата. Она с усилием выпрямилась.
— Не бойся, тетя! Я мобилизованный, — сказал он торопливо, приглушенно.
Дрожащими руками направил дуло винтовки чуть правее ее виска.
— Падай! Падай, дура!
И выстрелял. Мария упала. Парень побежал догонять колонну.
Когда пыльное облако, поднятое колонной, улеглось, Мария поползла к лесу. Задыхаясь, она ползла по пшеничному полю. Стебли колосьев рябили в глазах, раздвигались с сухим шелестом. Кроме этого шелеста да хриплого ее дыхания, не было слышно ни звука.
Наконец поле кончилось. Прохладный зеленый лес дохнул на нее.
Забившись в кусты, Мария заснула.
…Утро блеснуло так жизнерадостно, что все пережитое не то что забылось, но как бы заслонилось настоящим.
Мария нашла лесной ключик, умылась, напилась… Голод мучил ее, она набрала сыроежек, малины, поела немного.
«Лесами пойду обратно в Перевал! Ночью в какой- нибудь деревне попрошу поесть… Скорее, скорее к нашим!»
Перевал освобожден.
На рассвете под звон колоколов и приветственные крики вступила в город дивизия-освободительница.
Бойцов встретили рабочие с молоком и хлебом. Заключенные, потрясая решетки окон, кричали «ура!». А в это время со станции уходили последние эшелоны белых, и над вокзалом стояло зарево подожженных пакгаузов.
Дивизия не задержалась в освобожденном городе, пошла дальше, погнала колчаковцев, цепляющихся за каждый рубеж, в глубь Сибири, к бесславному их концу.
Один из комиссаров полка — Роман Ярков — остался в Перевале на работе в только что созданном ревкоме.
Тотчас после освобождения началась восстановительная работа. Налаживать разрушенное белыми хозяйство было трудно. Не хватало топлива, электроэнергии, хлеба, соли. Не было даже спичек и керосина. Разбитые паровозы и вагоны один за другим шли в ремонт. Белогвардейцы при отступлении взрывали мосты, портили и увозили заводское оборудование.
Большинство заводов замерло. В переполненных бараках метались в бреду тифозные.
Фронт с каждым днем отдалялся от Перевала, но дыхание его еще чувствовалось в городе.
По ночам разъезжали конные патрули. Красноармейцы охраняли ревком, военкомат, телеграф, электростанцию и другие важные пункты. На выезде из города стояли заставы. Рабочие обучались военному делу. Многие рвались на фронт добить врага.
Роман Ярков по уши ушел в работу. Он переживал счастливое время. Упивался победой. Восторженно радовался каждому новому успеху восстановительной работы. Гордился женой, которая так стойко боролась в подполье. Гордился кудряшом Борькой, красивым, смышленым мальчишкой, не мог нарадоваться тому, что мать жива и умирать не собирается.
Но были часы, дни и ночи, когда Роман становился мрачным, начинал тосковать и не мог заглушить тоску ни в работе, ни в семье.
— Места не могу изобрать, опять Давыда вспомнил! — жаловался он Анфисе. — Вот так стоит и стоит перед глазами… Такое торжество победы, а его нету! Да как к этому привыкнешь? Знаешь, Фисунька, я не успокоюсь, пока не найду его и с честью не похороним.
В Перевале уже было известно, где и когда погиб Илья.
— Где уж найти, Ромаша! Год прошел…