— Аренда? Что же… это их дело… — Забалуев поспешно поправился: — Их желание! Может быть, и вытянут!.. А противозаконного, товарищ Орлов, тут нет ничего. Частные лица могут брать в аренду… Верхний завод отнесен ведь к третьей категории.
— «Частные лица»! — сердито повторил Орлов. — Ну, ладно!.. А ваше дело — сторона, если «арендаторы» не справятся?
Забалуев пожал плечами:
— Трест занят восстановлением других предприятий!
— Ну, до свидания, — резко сказал Орлов и встал с места. — Мы вас, вероятно, еще раз побеспокоим, товарищ Забалуев, а пока… Попрошу дать лошадь, забросить нас на Верхний завод.
Верхний завод производил странное и трогательное впечатление: он медленно оживал.
Едва войдя на территорию завода, комиссия увидела: по узкоколейке шел состав с торфом, и паровозик-кукушка тонким веселым голосом подавал гудки. На дворе, очищенном от лома, сора и битого кирпича, протянулся обоз, груженный блестящими рельсами. «Куда рельсы везете?» — спросил один из членов комиссии. «На рудник!» — ответили ему. Из ворот механического цеха выползла только что отремонтированная жатвенная машина, сияющая, как солнце, желтой окраской. Из чугунолитейного рабочий вывез вагонетку, наполненную колесами для тачек. Кто знал Верхний завод только во всем его блеске, тот при взгляде на эту картину опечалился бы… Но человек, видевший мертвый завод, с полуразрушенными цехами, не мог не радоваться: живет, дышит завод, выздоравливает понемногу…
— Где Ярков? — нетерпеливо спросил Гордей рабочего, подметавшего двор перед входом в столярный цех.
— Он на мельнице.
Члены комиссии с недоумением переглянулись и попросили проводить их на мельницу.
Это невысокое здание было построено в выемке плотины еще в годы империалистической войны. Мельница верно служила заводу. Ближние крестьяне везли сюда зерно. За помол платили мукой. Так «арендаторы» налаживали снабжение рабочих.
Спускаясь по пологому скату, Гордей издали увидел вереницу подвод с мешками зерна. Мужики, ожидая своей очереди, сидели на бревнах, сложенных у стены. Лицом к ним, спиной к Орлову стоял, расставив ноги, Роман Ярков в короткой, перешитой из шинели поддевке, в сапогах и в черной ушанке.
Судя по тому, как внимательно слушали мужики, разговор шел о чем-то важном.
Гордей неслышно подошел, ступая по тающему, размешанному ногами и полозьями снегу.
— Да, трактор может поворачиваться только на больших полях! — говорил Роман, перекрывая голосом рабочий шум мельницы. — Вот начнется сев, поезжайте, съездите в Угловский совхоз, поглядите, как работает трактор, поймете скорее, что надо нарушить межи к черту! Перейти от своих убыточных мелких хозяйств к крупным! А теперь я на ваш вопрос отвечу, дед! — уважительно обратился он к сутулому старику в лохматой яге и старой шапке. — Ленин видит далеко, как орел! Что он сказал — то крепко! Ну, вот он сказал примерно так: у рабочих и крестьян был военный союз… теперь нужен союз, чтобы восстановить хозяйство… чтобы построить социализм.
— Я не про то спрашивал, — прошамкал старик. — Налогом мы довольны, не в пример разверстке! Спасибо… Хлеб на лишке останется, это хорошо… Я спрашиваю, пошто кулакам ходу дали.
— Черт с ними! — сказал Роман. — Пусть до поры до времени поширятся! Мы вот окрепнем, придет время — совсем уничтожим капитализм в нашей стране…
— Митингуешь? — спросил Орлов, положив на плечо Романа свою тяжелую руку.
Роман повернул к нему лицо с обсыпанными мучным бусом бровями. В радостном испуге раскрыл рот… и вдруг кинулся целоваться, крепко стиснув Орлова.
— Товарищ Гордей!
Оторвавшись, но не выпуская Гордея из объятий, он долго глядел на него, вспоминая и камеру, где он учился у Орлова, и массовку в лесу, и Софью…
— Да!.. А вот Давыда-то с нами и нету! — сказал он наконец.
Комиссия прошла по цехам, потом Ярков повел их в контору, в кабинет, где когда-то сидел Зборовский.
— Ну, рассказывай, как хозяйствуешь, как получилась эта аренда… Все рассказывай!
— Как получилось? — запальчиво начал Роман, и видно было, что его тронули за больное место. — Получилось безобразие! Единственное металлургическое предприятие в городе решили закрыть… Да хотя бы совнархоз ответил на наше письмо! Хоть бы гукнул нам «да» или «нет»! Безобразие!.. Вот только дела не отпускают, а то я бы до Ленина дошел.
— В совнархозе вашего письма нет, товарищ Ярков, — сказал член комиссии, представитель совнархоза. — После вашего письма в ЦК я лично пересмотрел всю подшивку— нет этого письма!
— Значит, перехвачено… Нам от этого не легче… А дело наше ясное…
И Роман принялся доказывать, что ставить Верхний завод на консервацию никак нельзя.
— Кровельное железо не нужно для товарообмена? Рельсы не нужны? Котлы не нужны? А хозяйственная шундра-мундра — вьюшки, заслонки, сковородки — не нужна? До зарезу наша продукция нужна и государству, и деревне, а нас прихлопнули, как надоедную муху!
— Денег нет на восстановление, товарищ Ярков, — сдержанно сказал представитель совнархоза, — средств нет, материалов…
Роман его не слушал. Он говорил, обращаясь к Гордею Орлову:
— Этим решением нас, как обухом по голове… и по рукам ударили. Ведь что здесь было после Колчака? Ведь с каким порывом народ пошел на восстановление! Ну, то-то, вот оно и есть… Стал я директором, пошли мы коммунисты, по заводу, сердце в комочек сжалось… Машины нарушены, топлива нету, рельсы разворочены, кукушку белые угнали на станцию… Мартен закозлили — козел там, застывший металл. Ну, созвали общее собрание: так и так, восстанавливать, товарищи, надо родной завод! Вначале — кто в лес, кто по дрова, каждый кричит: наш цех надо сперва восстановить, потом другие! И у каждого свое доказательство. Потом мы договорились — механический стали восстанавливать…
Он рассказывал, и перед слушателями вставали картины общенародного труда.
Вот субботник по очистке завода… На дворе сотни людей — не только рабочие, но и их жены, отцы, сыновья и дочери. Складывают кирпич в штабеля, а обломки, мусор, щебенку заметают в яму. Лом тащат на копровый двор. Забивают фанерой зияющие отверстия в окнах. Наводят чистоту в цехах.
Вот на остатках топлива загудела электростанция, замерцало сквозь отверстия заслонки пламя в нагревательной печи. Загромыхал прокатный стан. Неподвижная паутина трансмиссий и приводных ремней в механическом цехе двинулась, задрожала, ожила…
Сотни землекопов наваливают насыпь, плотники несут шпалы, рабочие укладывают рельсы… И через две недели узкоколейка протянулась до самого торфяника, где сохранились огромные запасы топлива.
— И в это самое время нас — хлоп по рукам! — с возмущением говорил Роман, расхаживая по кабинету. — Что оставалось делать? Допустить, чтобы опять мерзостью запустения запахло на заводе? Рабочий класс Верхнего завода сказал: «Нет! Не позволим!» — вот и стали мы черт-те что… не государственный завод, а вроде частного предприятия, — с горечью добавил он.
В кабинет между тем, узнав о приезде комиссии, собирался народ. После Романа заговорили рабочие, стали требовать: «Снимите консервацию!», доказывали, что Верхний завод «надо утвердить хотя бы во вторую категорию!»
— Вот кончим снарядные заготовки, откуда будем брать металл? — спрашивал пожилой токарь с серебристыми висками. — Свой мартен еще стоит… Значит, покупай металл на других заводах? Так? Но ведь государственный завод не продаст нам, в плане на снабжение нас нет… значит, покупай у концессионеров? Так?
— Гормет нас толкнул на линию частника! — горячился молодой рабочий на деревяшке. — Мы что, мы мельницей кормимся, верно, и зарплата нам идет из половины выручки… Но разве не обидно нам, коренным рабочим, разве не обидно нам, товарищи из центра, стоять на линии частника? Товарищ Ярков зубами заскрипел тогда… Заскрипишь!
— Успокойтесь, товарищи! — густым окающим басом сказал Орлов. — Для того мы и приехали, чтобы разобраться. Для меня лично дело ясное… Комиссия обсудит все это, и мы поставим вопрос перед совнархозом…
Пообещав Яркову прийти к нему завтра домой на целый вечер, попрощавшись с членами комиссии, Орлов пошел пешком в Перевал. Хотелось побыть одному. Все в нем кипело. Негодование душило его. Он не только был не согласен с решением о закрытии завода, его возмущало это решение. Он видел в нем чью-то злую волю…
Серенький теплый денек, когда нет солнца, но с крыш капает, в канавах журчит, снег исчезает на глазах, близился к концу. Гордей Орлов шел по бульвару, окаймленному сквозными кустами. Бульвар этот тоже носил следы разрухи: скамеек не было, только столбики напоминали о них. Кое-где и столбики выворотили из земли и сожгли в печурках…
Волнение стало утихать, и Гордей, оглядевшись кругом, вспомнил, как когда-то водил шпика за собой, как ехал в тюремной карете по этой улице. Вдали мелькнули очертания тюремных корпусов.
Хорошо пройтись по Перевалу, не думая о шпиках, не видя полицейских. Вспомнилась ему счастливая встреча с Софьей, вечер у Чекаревых, милый облик Марии… Молодостью пахнуло на него.
«Приеду, устроим вечер воспоминаний с Софьей… Эх! Описать бы это все! Подрастет Андрей — пусть узнает, как отец с матерью молодость проводили».
Он так задумался, что чуть не налетел на какую-то маленькую женщину, торопливо вышедшую из-за угла.
— Извините…
И он хотел пройти, но взглянул на ее сросшиеся брови и остановился.
— Вы жена Давыда?
— Товарищ Гордей?!
Узнал он и голос, серебристый, грустный.
— Да, это я. Я вам писал.
— Да… я тогда просто не могла. Простите.
— Понятно, понятно, — сказал Гордей. — Где вы живете, где работаете сейчас?
— В облоно работаю и по совместительству в облздраве. А живу вон там, — и она указала на двухэтажный дом с разбитой дверью парадного крыльца.
«В облоно, — с невольным разочарованием говорил себе Гордей, тяжело подымаясь по лестнице. — Думал, она боевитее!»
— И чем же вы там занимаетесь? Школами?