— Ну не красота ли — и двух зайцев убить можно!
Эта тетка вслед за Ёнсун, пропалывающей сорняки тяпкой, тоже пропалывала, сидя рядом с ней на корточках и выдирая сорную траву руками; и каждый раз, когда Ёнсун продвигалась вперед, торговка тоже двигалась вслед за ней и приговаривала:
— Я тебе сполна заплачу. И похорошеешь, и деньгами разживешься…
— У мамы разрешения спросить надо.
— Можно и так. Мать твоя наверняка против не будет.
Девушка вдруг подумала: кто знает, может, мама и вправду будет не против. Она хоть и говорила, что любит волосы Ёнсун, но тогда еще не знала, каких они денег могут стоить. Даже в прошлый раз, когда приходила скупщица волос, мама спросила: «Дочь! Ты смотри-ка, цена-то на волосы поднялась! Может, обрежем твои да на деньги обменяем?» Конечно же, мама лишь подначивала ее, не думая всерьез продать волосы дочери. Однако если бы Ёнсун позволила, то, возможно, и продала бы. Хотя обрезать и обменять волосы на деньги — как-то неудобно это. Скорее всего, из-за того, что среди сверстниц Ёнсун еще никто так не поступал. Возможно, все они выжидали с оглядкой друг на друга, но в основном продавали волосы старушки с шиньонами на голове, поэтому молодым девушкам в деревне даже в голову не приходило обрезать свои косы. Впрочем, как бы там ни считали подружки, Ёнсун и сама подумывала, что, может, и стоит продать волосы, а вырученные деньги отдать матери, но мысль об Ингу останавливала ее. И все-таки тогда в ответ на мамино шутливое предложение она проговорила: «А что, мам, может, и вправду остричь и продать? Новым ведь недолго отрасти…»
Однако мать тут же спохватилась. Хлопнув по двум сотенным купюрам, она воскликнула: «Да ну брось! Шучу я! Разве нам не хватит того, что мы выручили за мои волосы?»
— Моя мама тоже не разрешит… — проговорила Ёнсун.
— Да что же это такое?! Верить в глупые предрассудки! Даже если и остричь, не успеешь оглянуться, как новые отрастут, не хуже прежних!
— Все равно она не согласится…
— Да не сомневайся, продавай! Иногда и супротив можно пойти… Я тебе без долгих разговоров четыреста вон дам, продай, а?
Четыреста вон! До этих пор в руках Ёнсун даже сотенная бумажка бывала раза три, не больше. Да что там говорить про сто, если ей самой за все это время удавалось всего пару раз заработать вон по десять… Несколько лет назад, взвалив вязанку дров на голову, она сходила на городской базар, где выручила за нее десять вон. А на обратном пути поскользнулась на льду и вывихнула ногу, после чего мать сказала, что больше ни за какие коврижки не отправит свою дочь в такую даль, и с тех пор просила соседей свезти дрова на базар на телеге.
— Мне пусть и охота денег заработать, но у меня есть обстоятельства, которые не дают расстаться с волосами, — со вздохом промолвила Ёнсун.
— Что же там за обстоятельства такие? Что у тебя, чирей, что ли, вскочит, если ты немного волосы подстрижешь?
— Я не могу вам сказать. О таком не будешь всем и каждому рассказывать.
— А мне-то чего нельзя сказать? Мне тут с вами не жить. Сегодня — здесь, завтра — там, перекати-поле я, да и ты что за такая известная личность, чтобы я про тебя в других селеньях слухи распускала?
Торговка была права. Поэтому Ёнсун решила все рассказать как есть…
— По правде сказать, завтра… я… завтра приедет в отпуск человек, с которым мы хотим пожениться…
— А, так значит вон оно что! Говоришь, любимый приезжает! А он что, только твои волосы любит, что ли?
— Нет, это не так… просто я… просто ему не понравится, если я подстригусь…
— Это ж почему? Да не может того быть! Если у него глаза на месте, то он тоже уже повидал, с какими волосами ходят городские девицы… Смотри, можно же так сделать! Из вырученных за волосы денег чуточку заплатить в городской парикмахерской, там тебя и красиво подровняют, и прическу хорошую сделают. А после этого и с любимым встретишься, а у него от восхищения глаза загорятся. Точно тебе говорю! Уж поверь мне, старой перечнице, на слово.
Может, эта тетушка и права. А что деньги очень нужны, так это без сомнения. Были бы деньги, можно было бы купить Ингу, проделавшему такой долгий путь по этой жаре, хотя бы фруктовый лед на палочке. Однако Ёнсун смех пробирал только от одной мысли, как она будет выглядеть с химией на голове после стрижки. В деревне считали, что только замужние женщины делают себе химическую завивку. Как-то незамужняя дочка хозяйки постоялого двора сделала себе химию, а местная детвора довела ее до слез, бегая вслед за ней и дразня: «Барашка-кучеряшка!»
— Нет, не могу, — проговорила Ёнсун, с силой опуская мотыгу и выдирая сорняк.
— Ну а теперь-то что?
— Просто не получится — и все тут!
— Да ты не сумневайся, делай, как говорю! Талдычу одно по одному, вот и выходит, будто я тебя на что-то нехорошее подбиваю. Ну что же плохого-то в том, чтобы обрезать волосы и продать? Ладно, если бы только хуже от этого стало, а то ведь наоборот, только похорошеешь!
Она снова подумала об Ингу. Как он, обливаясь потом, преодолевает долгую дорогу, а по пути встречает городских красавиц. Как же он поведет себя, увидев ее, простушку деревенскую…
— И все же сегодня не получится…
— А завтра, выходит, получится? Лады. Хочешь посоветоваться с любимым, а уж потом стричься? Ну что ж, и то ладно!
— Я вам не могу сейчас ничего обещать, — сказала Ёнсун. Что бы там ни думали деревенские, но если эта торговка права и Ингу не будет против, то она точно продаст свои волосы. — Тетенька! А вы будете здесь до завтра?
— Ну конечно, куда ж мне деваться! Ты смотри-ка, как тяжело решиться-то… — радуясь, проговорила торговка. И продолжила, протяжно вздохнув: — И на что мне сдалась эта торговля, на старости-то лет да по такой жаре… под палящими лучами солнца… Сын единственный детишек словно щенят настругал и раньше меня, старухи, в иной мир отошел, ну что ты будешь делать… Вот и подумай, милая… За этой торговлей я даже неизвестно когда домой-то появлюсь: то ли раз в полмесяца, то ли вообще за месяц раз… Сыт сегодня будешь или нет — кто знает… а пока меня дома нет, как там бедная невестка выкручивается, одному Богу известно… Еще бы от продажи от этой чего бы оставалось на прожиток… Насобираешь целый узел, отнесешь продавать, а на руках всего ничего остается, хорошо, если тысяча вон наберется… Как прикажешь на эти деньги целый месяц жить? Это при нонешних временах-то, когда и рис покупать приходится…
Женщина перестала выдергивать траву и, искоса бросив взгляд на Ёнсун, добавила:
— Уж пожалей старуху: сегодня вечером по возвращении в деревню своим подружкам попредлагай волосы-то по чуть-чуть обрезать и продать, а?
— Не знаю, получится ли, но я попробую, — ответила Ёнсун. И представила, как ее подружки обрезали волосы и всей гурьбой пошли в городскую парикмахерскую. «А что, очень даже весело!» Только все ли товарки согласятся на это…
— А прополка-то — дело не из легких! — проворчала торговка. — Пот так глаза заливает, что и не открыть… Пойду в тенечке отдохну чуток…
Женщина стряхнула с одежды землю и поднялась. А Ёнсун, мельком глянув, сколько еще осталось, с удвоенным усердием продолжила махать мотыгой.
— Ну и дочка у вас — и скромница, и красавица! — словно бы в благодарность за ужин без умолку болтала торговка, сидящая на мару[11] под крышей дома, потирая слезящиеся глаза, которые щипало от дымокура для отпугивания комаров.
— Вот если бы на день-два пораньше пришли… Поди, расстроились, что зря ноги оббивали… — проговорила мать Ёнсун, усиленно обмахиваясь веером.
— Да, торговля ведь дело такое, то везет, то не везет…
Казалось, что старуха говорит об этом спокойно. Ёнсун покончила с мытьем посуды и, чтобы сдержать обещание, данное торговке, пошла к колодцу, где собирались местные. Кто-то из девушек там мыл голову, другие, рассевшись вокруг, болтали о том о сем. Ёнсун рассчитывала помыть здесь голову, а как мать заснет, вымыться наскоро дома, на кухне.
Помыв голову и подсев к подружкам, Ёнсун не знала, как заговорить о торговке волосами, поэтому сидела и слушала разговоры остальных. Одна из девушек рассказывала про шахту, которую намереваются открыть за горой.
— Говорят, что если шахту построят, то наша деревня разбогатеет…
— Неужто наравне с городом станем? — воскликнула другая.
— А наш папаша только головой качает… — проговорила еще одна. — Мол, дочкам нужно ухо востро держать, потому как чернющие шахтеры будут слюни пускать, глазея на местных девчонок…
Все дружно в голос расхохотались.
А Ёнсун все пыталась улучить момент, чтобы вставить слово о торговке. Она словно бы сама превратилась в эту самую торговку, и ее от напряжения даже мутило. Только что скажут девчонки, коли предложить им обрезать волосы и пойти в городскую парикмахерскую? Скорее всего, они посмеются над нею, говоря, мол, что это на тебя нашло такое! В это время как раз одна из девушек заговорила о скупщице волос:
— Что-то больно много нынче скупщиц волос ходит!
— И точно! — поддакнула ей другая.
— Несколько дней назад была одна, а сегодня еще вторая — откуда ни возьмись! Сижу давеча, толку в ступе ячмень, а она ко мне пристала как банный лист, продай волосы да продай… И за пест-то мой хватается, якобы подсобить хочет.
— А может, обрежем накоротко, а то надоело возиться с этим мытьем… — подзадорила одна.
— А что, и вправду, взять — и обстричься! — поддакнула ей другая.
Однако Ёнсун знала, что они так говорили в шутку.
— А вот если мы все разом укоротим волосы, так и не засмеют авось? — закинула она удочки.
— Если мы все обстрижемся, ой, что будет-то!.. У меня сразу перед глазами рассерженное лицо деда встает…
Одна из девушек проговорила сердитым голосом, передразнивая старика:
— И какой леший в этих пигалиц вселился, с ума они сбрендили, что ли?
Девчонки опять расхохотались. На этом разговор о скупщице волос прекратился и перешел на подругу, что недавно вышла замуж. Ёнсун подумала об Ингу, который сейчас ехал в поезде. А еще подумала про воду, которая уже, наверно, закипела в котле. Надо поспешить домой да поскорее помыться. Ёнсун тихонько выскользнула из кружка подружек. Мать все еще беседовала с торговкой волос. Ёнсун пробралась в кухню и, заперев изнутри дверь, сбросила одежду. Она старалась мыться как можно тише, когда послышался еле слышный стук в заднюю дверь кухни.