– Что говорить?
– Что взрослые мужчины так себя не ведут!
Мари-Софи с трудом подавила вдруг подкативший к горлу смешок: инхаберина не собиралась устраивать разгон, ее не волновали мужнины несчастья, она пришла сюда за сочувствием! Девушка возблагодарила судьбу за столь удобный случай усугубить разлад между супругами, настроившими против нее жениха.
– Ну? – инхаберина сердито притопнула. – Или ты, может, на его стороне в этом домашнем насилии?
– Да вы что? Почему, думаете, я устроила ему сегодня королевский душ? Да потому что он и ко мне применяет насилие!
Инхаберина задохнулась:
– Эта скотина!!
Она уже собралась вылететь из комнаты, но Мари-Софи, отставив в сторону поднос, крепко вцепилась в руку хозяйки и удержала ее: инхаберина была зла на мужа сильнее, чем предполагала девушка, – она жаждала крови. И хотя это было бы не так уж и плохо, инхаберина была достаточно здравомыслящей женщиной, чтобы сознавать, что встретит со стороны властей больше понимания, укокошив супруга за изнасилование персонала, а не за то, что он прервал ее ночные грезы, тем не менее гостевой дом не мог позволить себе быть замешанным в расследовании убийства сейчас, когда от них зависела жизнь бедолаги.
– Это не то, о чем вы подумали!
– Ну? – и нхаберина не могла скрыть разочарования. – О н тебя не изнасиловал?
Мари-Софи возмущенно хмыкнула:
– Я никому не позволю меня насиловать, а уж тем более – простите – вашему мужу!
Бедолага терпеливо слушал Мари-Софи. Усевшись на край кровати, она кормила его сваренной на воде кашей вперемешку с рассказами о своих подвигах. Когда она вошла в каморку с подносом, он изображал забытье. Несчастный собирался держаться на грани голодной смерти до тех пор, пока они не сдадутся и не пристрелят его, но девушке, видимо, был дан приказ пихать в него еду независимо от того, был он в сознании или нет. И Мари-Софи послушно усадила его, нацепила на него слюнявчик и принялась добросовестно перекладывать овсянку с тарелки ему в рот. Бедолага бессильно шевелил челюстями, стараясь растерять изо рта достаточно каши, чтобы убедить ее в том, что находился в другом мире. Он задавался вопросом, была ли эта абсурдная история, которую она ему рассказывала, частью данного ей задания? Возможно, в историю были вплетены секретные детали, призванные подтолкнуть его к неосторожным комментариям? К чему-нибудь столь же наивному, как: «Да? И она дала тебе выходной, чтобы встретиться с женихом?» (На допросах они превращали самые невинные его показания в доказательства международного заговора против непреложного воззрения Фюрера на действительность.) Однако, по мере развития повествования, он начал сомневаться в том, что ее рассказ был заучен наизусть и разыгрывался как спектакль – настолько он был непоследовательным и нелепым.
Закончив кормить бедолагу, Мари-Софи позвонила вниз и вынесла поднос с посудой в комнату номер двадцать три. Инхаберина была слишком рассерженной и вряд ли поверила, что ее супруг пытался вклиниться между Мари-Софи и Карлом. Но если мешать девушке ее возраста встречаться со своим суженым – не насилие, то что это вообще? Тогда одному Богу известно, что было у хозяина на уме! И хотя инхаберина терпеть не могла ни самого Карла, ни его визитов в гостиницу, сегодня она разрешила девушке отлучиться на час во время полдника. Правда, сама она посидеть с бедолагой не могла, так как вместе с супругом собиралась отправиться в окрестные деревни за яйцами, поэтому в то время, пока не будет Мари-Софи, над ним подежурит повариха.
Когда мальчишка пришел забирать поднос и они с ним нахохотались до изнеможения, Мари-Софи накропала короткое послание на салфетке, аккуратно сложила ее, нарисовала сверху свой значок – бабочку – и попросила мальчишку отнести записку Карлу. Это было легкое поручение и стоило недорого – один поцелуй в щеку.
Насвистывая под нос «Его имя – Вальдемар, и он просто вундербар!», Мари-Софи вернулась в пасторскую каморку к своему подопечному.
Теперь оставалось только ждать. Те двое должны явиться в полдень, чтобы получить отчет о состоянии бедолаги. Инхаберина обещала позаботиться о том, чтобы они разрешили оставить бедолагу под присмотром поварихи».
12
«Мари-Софи приоткрыла мансардное окошко, сняла с себя форменное платье горничной, разложила его на кровати и достала перламутровую шкатулку – та была спрятана под бельем на самой нижней полке шкафа. Ополоснув лицо водой, что клубилась паром из умывального тазика, девушка открыла шкатулку, вынула оттуда крохотный кусочек душистого мыла и осторожно размылила его между ладоней.
Те двое дали ей разрешение, когда заглянули к ним с бедолагой в пасторский тайник, хотя она ненароком чуть сама все не испортила. Они спросили ее – да, именно ее, потому что теперь она знала его лучше всех, – безопасно ли оставлять его на попечение поварихи?
Проведя ночь рядом с бедолагой, Мари-Софи почему-то решила, что теперь он останется с ними в гостинице навсегда, что теперь он был вроде старого Томаса, о котором кто угодно мог заботиться, – и она, вопреки своему внутреннему убеждению, ответила, что повариха никакой не новичок, когда речь идет об уходе за больными, что человеку, выхаживавшему раненных на полях сражений последней войны, уж точно не составит труда присмотреть за этим беднягой. (На самом же деле повариха презирала сестринское дело всеми фибрами своей души. Что это за «профессия» такая, говорила она, понятно из истории жизни Флоренс Найтингейл. «О да, она явно была слаба на передок, и уж понятно, какого цвета был ее светильник!»)
Отойдя в сторонку, двое с серьезным видом взялись обсуждать ее слова, и Мари-Софи стало не по себе. Она занервничала и принялась балаболить о «последней войне», будто стараясь убедить их, что с кухаркой все в порядке и что она знает, о чем говорит: «Да, в ту последнюю войну… Разве она не должна была быть последней?»
Тогда двое, стрельнув в ее сторону взглядами, в один голос спросили: «Что это ты о войне тут заладила?»
Их резкий тон ошарашил ее: вопрос вихрем ворвался в уши, гласные звуки слились в один, а согласные рассыпались в диссонирующем хоре, заревевшем в ее сознании. Но по мере того, как внутреннее ухо привыкало к реву, она начала различать в нем голоса тех мужчин, что были ей дороги в детстве. Она услышала истошный вопль директора школы, когда его перепугали ее одноклассники, спрятавшись в канаве, а потом неожиданно выскочив из нее; она услышала приглушенные постанывания дяди Эрнста, который не мог глотать без боли; она услышала, как рыдал в одиночестве на кухне отец, думая, что Мари-Софи и ее братишка Боуи спали. И она услышала кое-что еще – мужской хор в ее голове пел стихотворение о возвращении домой:
Как подстреленная птица,
бежит рука твоя
от моей руки.
Как лунное затмение,
темнеет взгляд твой
от моего взгляда.
Как тень от пламени,
играет ребенок твой
моего ребенка.
Пели сражавшиеся за то, чтобы линия фронта никогда не разлучила этих рук. Пели те, кто хотел сохранить блеск в родных глазах и ради этого смотрел в глаза тому, чего никто не должен видеть. Пели те, кто не знал другой жизни, кроме жизни своих детей…
«И теперь какая-то пигалица, пережив всего-навсего одну мировую, тычет их носом в то, что они не положили конец всем войнам?»
Мари-Софи ответила, что ничего такого не имела в виду, что просто так говорят. На что они с возмущением покачали головами и ушли, оставив ее наедине с бедолагой.
Мари-Софи натянула тонкие чулочки, по которым нельзя было угадать, насколько они были теплыми, и накинула платье с узором в мелкую розочку. Такой наряд сегодня не помешает, совсем не лишне украсить цветами серые будни, когда небо затянуто тучами и готово вот-вот расплакаться. Достав припрятанную в шкафу помаду, девушка легонько потыкала в нее кончиком мизинца и подушечкой пальца нанесла на губы: не слишком много – для блюстителей нравственности, не слишком мало – для Карла.
Когда двое ушли и они снова остались в каморке одни, она изложила бедолаге ту женскую военную премудрость, которой не решилась поделиться с мужской парочкой. Мари-Софи где-то вычитала, что во сне все существа были бесполыми. А так как бедолага находился где-то в другом мире, то и не должен был обидеться на ее историю.
ИСТОРИЯ О СКИТАЛЬЦЕ
После окончания Первой мировой войны бродил по Европе некий скиталец, он навещал женщин, потерявших мужей или женихов на восточных и западных фронтах: во Фландрии, при Танненберге, на Галлипольском полуострове, в Дарданеллах, на Сомме, при Вердене, на Марне, при Витторио-Венето… Женщинам был хорошо знаком этот перечень, а также и связанная с ним безысходность. Скиталец шествовал из страны в страну, из города в город, из дома в дом. Вдов войны было немало, и он не пропустил ни одной.
Глухими темными ночами, когда вдовы лежали без сна, изнывая от тоски по ласковым пальцам на щеке и по упругим мышцам у бедра, в их спальне откуда ни возьмись появлялся скиталец – словно месяц из-за черной тучи. И они принимали его с радостью.
Они всегда находили в нем что-то, напоминавшее им о погибшем, что-то единственное, особенное, делавшее его их мужчиной. Одни узнавали прядку волос, непослушно спадавшую ему на левый глаз, другие – искривленный большой палец правой руки, третьи – родинку у адамова яблока, которую они поцеловали при последнем прощании.
Странник раздевался молча, позволяя вдовам рассмотреть себя, прежде чем ложился к ним под одеяло. Он был холодный после ночных блужданий. И женщины сами направляли все его движения, делая их схожими с теми, что были знакомы им из их отношений с мужьями или женихами.
А наутро он исчезал».
«Я уже слышала эту историю, я знаю, кто этот скиталец!»