сано. Пообедали у крестьян. Потом неистово долго возились с моторами. Полету осталось очень мало времени. Взлетели в 5 ч. 15 мин. Через 10–12 минут вышли на железную дорогу и пошли на Режицу. Видим – уже солнце садится. Надо сесть и нам. Выбрали место около Виндаво-Рыбинской железной дороги.
Только подходим – оттуда огоньки. Стрельба, да какая! Пошли на Варшавскую железную дорогу. Только подходим садиться – опять стрельба. Да еще целые снопы огня ратничьих берданов. Ушли совсем в сторону. А тут затемнело совершенно. Снизились. Вижу – пахота, и лошадь бежит. Но ровно или не ровно, не знаю.
Кричу: «Контакт!» Панкрат не сразу, но все-таки выключил. Мы стали на колеса, покатились. Вдруг перед нами пустота. «Я говорил, полоса короткая!» – возопил Панкрат, беря на себя. В это время – сильный треск, удар, и все остановилось.
«Вот и готово! – сказал я, ощупывая Панкратьева. – Алексей Васильевич, ты цел?» В это время назад уже не было видно, так как пол между пилотской и кают компанией поднялся.
Эй, вы там, живы?
Живы! А вы?
Тоже живы.
Ну, слава Богу, что дешево отделались.
Я, оказывается, таки хватился грудью о броневое кресло и стал потом задыхаться и кашлять кровью. Звонников разорвал себе кисть руки и весь окровавился. Он побежал на станцию, так как должен был проходить наш эшелон, но по дороге был взят в плен бабами. Когда нам передали, что захвачен в плен летчик «не в нашей шапке» (шлем), раненый и босой (ботинки и обмотки), то мы тотчас же послали мужиков, чтобы немедленно выпустить его и проводить на вокзал. Сам я с Кулешовым и Ушаковым полез к моторам выпускать воду из рубашек цилиндров, так как ночь могла быть морозная, и тогда моторы пропали бы окончательно.
В темноте крушение представлялось грандиозным. Но надежда сразу явилась в сердце: а все-таки сделаем машину. Сами сломали, сами и построим. Около моторов мне стало нехорошо. Я выполз, сел и начал задыхаться. При кашле на платке оказалась кровь. Ну да разве на такие пустяки обращаешь внимание?
Прибежали наши солдаты – ахают, охают. Поставили охрану и – к вокзалу. Нас ждали дроги, но я ехать не мог и пошел пешком. При разборе дела оказалось: приказ не стрелять по «муромцу» отдан по Варшавской линии. Виндаво-Рыбинской же ничего не известно. Увидав «чудовище», ратники у мостов и караулок подняли отчаянную стрельбу, которой даже руководил жандарм. Когда мы пошли на Варшавскую дорогу, то она только подхватила стрельбу Виндаво-Рыбинской.
Да и откуда кому знать, коли даже начальство, подходя к «муромцу», спрашивает: «А что, это то же самое, что цеппелин?» Или же: «Да, хорошо, а откуда же он надувается?» Вряд ли самый маленький сопатый немчик не ответит вам на вопрос, что такое «цеппелин». А скажите-ка кому-нибудь о роли тяжелой авиации на войне, о «муромцах». Да он просто глазами захлопает: «…Да, я слыхал что-то в начале войны о «муромцах». Они оказались негодными, не могли высоко подниматься…»
Эх, да и жаль же, что у немцев не было «муромцев». Тогда, вероятно, все бы о них знали. Принести на какую-либо большую станцию, ну хоть Двинск, например, 22 пуда бомб, сделать шесть кругов и выпустить бомбы с убийственной точностью, не дав ни одного промаха. Через 20 минут подходит второй, потом третий, и все это, несмотря на всякую стрельбу и истребителей, методически, как на ученье. «Да тогда и воевать нельзя!» – скажут вам. Ну а немцы могли, когда немецкий комендант станции Млава поседел после второго налета Горшкова? Небось кто был на станции Рожище, тот к аэропланам далеко не питает презрения.
А немцы бросали бомбы скверно, и почти все. По-видимому, они этим вопросом мало интересовались, особенно пилоты. А от пилота зависит три четверти успеха.
На другое утро пошли осматривать машину и составлять акт о поломке. Поломка, в общем, немалая. При ударе снесло нижнюю площадку, и кабина, упершись под углом, остановилась. Остальной фюзеляж после остановки лег на землю, дав перелом за пилотской каютой. Крылья с моторами, упершись нижними краями, пошли дальше. Все моторы легли на землю. Следовательно, надо заменить всю переднюю часть фюзеляжа и по крайней мере в четырех коробках – нижние поверхности.
Сказано – сделано. Живо разобрали корабль. Нашли место для аэродрома. Послали телеграммы в Питер, и уже через три недели аппарат был готов. Готов, да не совсем. В первом 200‐сильном «сальмсоне» оказался погнут вал. Просим мотор. Не дают. В это время в Питере разбивается еще один «муромец».
Балтийцы не находят ничего умнее, как разобрать моторы и свалить в общую кучу. Говорят: «Вот из этого вам сделают мотор».
В конце ноября теряем терпение, разбираем аппарат, грузим на поезд и едем в Брест-Литовск. Там собираем. Но, оказывается, на заводе драма. Милые крошки инженеры завода собрали мотор и навесили его на гномовский станок. Там находился наш моторист Ушаков. Во-первых, сборка оказалась неправильной. Ушаков поправил. Потом Ушаков говорит: «Станок слаб; он для 80‐сильного «гнома», а в «сальмсоне» 200 сил».
«Ничего, – говорят, – хорошо будет».
Пробуют на малом газе – хорошо. Ушаков говорит: «Дальше мы сами отрегулируем».
«Нет, – говорят, – нельзя, надо дать полный газ».
Дали полный – станок опрокинулся, и мотор разбился.
Ноябрь 1914 г.
Конечно, шляпа Панкратьев! Надо было требовать у завода новый мотор. А нет – так взять силой через военного министра. А тут Ушаков приехал ни с чем, и стали они лепить опять что-то. Тогда поехали мы в Варшаву к генералу А.В. Каульбарсу (выдающийся деятель русского военного воздухоплавания, в 1914 г. – командующий авиацией Северо-Западного фронта. – Примеч. ред.). Тот руками развел: сделать, дескать, ничего не могу. Повидали Грезо и Крутеня (летчики легких авиаотрядов. – Примеч. ред.). Говорим: «У нас есть два чудных «сальмсона» по 135 сил для аппарата «вуазен». (А «вуазен» был тогда последним словом техники.) Но и там не добились ничего.
В это время погиб механик Кулешов, возвращаясь в Брест на автомобиле «рено». Скользкая дорога, рвануло руль, зад забросило, ударило о камень, разбило колесо. Машина перевернулась и раздавила трахею Николаю Семеновичу. Грустно это было. Веселый, жизнерадостный, знающий и с такой охотой делавший свое дело милый наш Николай Семенович, и вдруг погиб от такого пустячного случая.
Съездил я в Питер торопить мотор. Что-то сложили и на днях посылают нам. У нас давно все готово.
В это время Руднев во Львове забуянил. Вдруг поднял крик, что на «муромце» нельзя летать, что он больше 1100 м не может взять и т. п. Я думаю, что ему было обещано хорошее место великим князем Александром Михайловичем, который всегда был врагом «муромцев». Но свою репутацию Руднев погубил.
Ведь над Перемышлем наши «фарманы» ходили на 500 м. Ну, иди на 1000, хоть была взята высота в 2000 метров попробуй, покажи, что над «муромцем» надо работать! Ведь два-три полета, и Перемышлю пришлось бы весьма плохо. Да и про высоту неправда, потому что я сам видел, как потом, когда привезли аппарат Руднева, Сикорский взял на нем 2000 м. Да и мы с огромной нагрузкой были на 1400.
Эх, Михаил Владимирович Шидловский! Не знаю, где вы теперь. Знаю только, что послать бы вам тогда один исправный мотор 2‐му «муромцу». Тем более 200‐сильный! Ведь все равно потом их все в хлам выбросили. И загнули бы мы вам и «муромцам» такую рекламу, что не надо было бы потом стольких усилий.
А глядя на нас, и Руднев выкатился бы. Человек он самолюбивый, и нам первым лететь никогда не позволил бы. А вы почему-то смотрели на нас враждебно, особенно старались потом отнять сколько можно людей и имущества. Да, не умели вы подбирать людей, и великий князь Александр Михайлович вам порядком напакостил, присылая летчиков, выгнанных из отрядов. Ведь, грешным делом, Эскадра наша была такая богадельня! Из 58 свободных офицеров я не мог найти себе на 14‐й корабль второго артиллериста, и должность у меня так и осталась вакантной. И после вашего ухода, когда мне было замечено, что я лишаю одного человека в Эскадре столовых денег, мне пришлось заявить, что достойного получать их не нашел. Эх, Бог вам судья; а жаль, жаль…
Получили мы следующую телеграмму: «Сформирована Эскадра воздушных кораблей, собирается в Яблонне под Варшавой. 2‐му «муромцу» присоединиться к эскадре». (Приказ о формировании Эскадры воздушных кораблей Высочайше утвержден 10 декабря 1914 г. – Примеч. ред.)
Одновременно получили сведения, что мотор везут. Мотор решили поставить и перелететь в Яблонну.
Январь. Звонников уехал в полк. Я было тоже хотел податься туда же. Поговорил с Панкратом, как лучше. С другой стороны, мы оба уже многое знаем по тяжелой авиации. Стоит ли бросать дело? Решили ради дела оставаться и работать вместе.
Мотор прислали, поставили… Не годится никуда. Разобрали корабль и поехали в Яблонну. В Яблонне, кроме своих, нас встретили недружелюбно. Мы поселились не в местечке, а на дачах. Там же, в лесу на противоположном конце аэродрома, поставили палатку. Собрали корабль. Я стал собирать «Фарман-7», который вывез из Бреста.
Наконец, получили мотор. Кажется, для этого еще кто-то должен был угробиться («Илья Муромец IV» разбит при сдаче 30 октября 1914 г. – Примеч. ред.). Вылетели на пробу. Корабль (такое теперь стало официальное название) рванулся кверху. Я вижу, что скорость нормальная. Ну, значит, ничего. Панкрат шумит: «Не могу справиться, лезет кверху!» Я говорю: «Ну что, тогда я уменьшу газ, пойдет ровнее».
– Нет, нет, – кричит, – не надо!
– Ах так? Ну так посмотри!
Я уменьшил газ, и корабль пошел ровнее.
– Ну что, видал?
– Уф, – говорит, – а я испугался, думал, что регулировка неправильная.
– Нет, – говорю, – корабль совсем порожний, ну, его и потянуло кверху. И ради Бога, не смотри ты на эти дурацкие ступеньки с углами. Во-первых, они для сапожников, а во-вторых, у нас есть индикатор «Саф», который все отлично показывает.
Мотор все-таки «бьет», но плюем на все и идем на высоту. Я точно заметил скорость, на которой мы оторвались. И вот идем выше 1000. Сел я за руль и набираю сотню за сотней. Когда перевалило за 2000, Панкрат взмолился: