И вот встают новые столбы рыжего дыма – это Алехнович бьет Фридрихсгоф. Алехнович отходит, подходим мы, а влево назад виден уже Нижевский. Красота, да и только. Подходит первый, кружит и бросает. Покружился, отходит. Подходит второй, а третий уже ждет, когда освободится место, чтобы побросать в свою очередь. Воображаю состояние тех, кто в это время был в Фридрихсгофе.
Алехнович отошел. Подходим мы; пристреливаемся одной пудовкой и бросаем две двухпудовки. Делаем круг и подходим с 15‐пудовкой. В этот момент я замечаю, что третий мотор выбрасывает из труб красный огонь и что шум его что-то изменился. Смотрю – на счетчике 900 оборотов вместо 1200. Пытаюсь прибавить газ. Но нет, обороты падают. Уже 700. Я говорю Панкратьеву: «Третий мотор!» Он смотрит, видит, что обороты упали уже до 600, и хладнокровно выключает мотор. «Передай, чтобы сбрасывали бомбу». Гляжу – Фридрихсгоф уже под нами. Иду к люку и вижу, что все насторожились и сейчас бросят. Мелькает мысль: сказать – бомбу бросят в поле, переждать несколько секунд – бомба попадет все-таки в станцию.
Возвращаюсь к Панкратьеву. В это время бомбу отцепляют. Передаю: «Сбросили!» Панкратьев жалуется: «Не могу удержать, левую ногу ужасно давит!» Что делать? Бегу назад за инструментами; в момент возникает решение помочь ноге, тянуть за трос управления. По дороге вижу в люк облако дыма над станцией. Ура! Значит, попали. Не зря промедлил. Да и как жаль было терять эдакую махину.
Беру плоскогубцы, кусок проволоки. Вижу амортизатор (резиновый шнур в оплетке из ниток). В голове моментально создается план: тянуть им. Двигаюсь быстро, почти бегом. На ходу передаю публике у люка: «Стал третий мотор». Выражение лиц сразу меняется. Горшков тотчас же идет вперед и становится за стулом. Лицо серьезное, но великолепно спокойное. Как это красиво! Я говорю Панкратьеву: «Потерпи еще секунду, сейчас сделаю». Обертываю крест-накрест проволокой оба левых троса. Мотор стал с правой стороны, к счастью, не крайний, а ближайший к кабине. Поэтому аппарат заворачивает вправо, и, чтобы вести его ровно, надо ворочать влево и левой ногой несосветимо давить. Закрепляю тросы «удавкой» и привя зываю амортизатор. Пробую – крепко ли – и закидываю другой его конец за ножку стула. Вся операция эта заняла не более полминуты.
– Как, – спрашиваю, – легче?
– Легче, но еще давит.
Подтягиваю до того, что перестает давить, и завязываю амортизатор. Панкрат отдает приказание: «Смотри по анероиду! Павлову все время мерить скорость относительно земли». Передал.
Вся драма в том, что мы в 40 верстах в тылу, это расстояние до ближайших наших позиций. А в первую минуту мы потеряли не меньше 100 м. Всего же у нас высоты было 2800. И весь вопрос в том, успеем ли мы дойти до своих или придется сесть в плен. Смотрю на часы и на анероид. Вторая минута, третья, четвертая. Замечаю, что теряем как будто меньше. Пятая, шестая – определенно меньше, уже 70 м в минуту.
Вспоминаю про барограф. Бегу к нему и вижу: о радость! – линия спуска сначала крутая, а дальше идет все положе и положе. Вынимаю барограф из футляра, показываю Панкрату и Горшкову, а линия на глазах делается все положе. Уф, как отлегло на сердце! Любовался, глядя на Горшкова и его спокойствие. У него только масса ласки в голосе, когда обращается к Панкратьеву или ко мне. Панкратьев серьезен, но тверд, и очень красив был его жест, когда, увидев на счетчике 600 и красный огонь из труб мотора, коротко и решительно поворотом рукоятки отдельного контакта остановил «больной» мотор. Принцип у нас обдуман: жги мотор, но выходи. Но ведь 600 оборотов, винт уже не тянет, а тормозит.
Сменяю Панкрата, но корабль виляет. Не могу наладиться и понять, что надо, и Панкратьев садится опять. Проходим Митаву. Снизились до 1800 м и идем горизонтально. Понимаю свою ошибку. Надо было неработающую сторону держать выше, идти с креном. Из Митавы какая- то батарея бьет по нас, но недолеты почти в целую версту. Мы с Горшковым у дверей и при каждом разрыве хохочем. Вспоминаю про спрятанные бомбы. Вытаскиваю их, но целей нет. Сбрасываю одну, целясь в перекресток дорог, – перелет. В это время внизу речушка и мост через нее на трех баржах. Пристрелка, есть, – бросаю. Ура! Бомба – прямо в баржу, ближе к носу, и в ту, что стояла у северного берега. Зовет Панкрат – бегу.
– Потрещи из пулемета!
– Есть!
Иду и сыплю в окопы. Делаю несколько выстрелов из своего «винчестера», и мы дома. Немного уменьшаем газ и садимся на аэродроме. Садятся Нижевский, Лавров… Башко еще нет. Идем к дому, обмениваемся впечатлениями. Вдали показался Башко. Ну, к счастью, все. Пишем донесения.
Мы исковыряли Фридрихсгоф, а складов не нашли. Лавров пощипал Туккум. У Башко замечательный полет – за 100 верст в глубину от фронта. По дороге нашел штаб фон Белова в большом замке, во дворе автомобили. Бросили туда пудовку. Попали в середину двора. В замке, очевидно, появился большой спрос на оконные стекла, что по морозному времени штабу армии большое удовольствие. Но вот дальше-то: в Шавлях несколько составов, видно движение поездов. Около вокзала войска. Бросали в два круга. Попадания отличные. Молодчина Наумов!
Сидят в полуверсте от окопов в болоте. Корабль цел, но надо разбирать и вывозить по частям. Просят выслать весь экипаж корабля. Оказалось следующее. В полет с ними пошел Витковский. Пошли на Бауск, бросали бомбы в обозы. Еще подумали, делать ли второй круг над Бауском. Но, не сделав, повернули домой. Высота 3200 м. Вдруг все моторы сразу зачихали, затрыкали и стали. «Илья» планирует, а до наших окопов верст 25. Ну, пропали! Башко тянет на пределе. Корабль начинает уже покачиваться. Ветер попутный, но слаб. Все кончено, значит – плен. Корабль все ниже и ниже, а до наших еще далеко. И вот Наумов со слезами на глазах начинает выбрасывать за борт пулеметы, патроны, фотографический аппарат, анероид и все, что можно выбросить. Наконец, на 200 м проходят над окопами немцев и плюхаются в болото, но уже у нас. При прохождении окопов у немцев вылезает резерв и начинает окатывать корабль непрерывным дождем пуль. Спасло только то, что все они целились прямо в корабль. В крыльях 5–6 пуль, каюта уже серьезнее, а хвост избит вдребезги, прямо решето. В корабле звон стекол, течет бензин из пробитых баков. Стреляя по кораблю, резерв противника обнаружил себя. Наша пехота передала на батареи, и их разделали под орех. По-видимому, они даже не заметили, где сел корабль, потому что германская артиллерия не стреляла по этому району.
Причиной остановки моторов явилось замерзание осадочной воды в бензинопроводе. Корабль разобрали, вывезли на вагонетках по частям и привезли в Зегевольд. Теперь его собирают. Алехнович привез чудные снимки со снежком – ясные-ясные.
Во-первых, наш корабль бомбил несколько пунктов. Привозят отличные снимки Буркановского укрепленного узла на реке Стрыпе, настолько ясные благодаря выпавшему снежку, что видны проволочные заграждения. «Киевский» корабль двухпудовой бомбой попадает в столовую штаба корпуса в Бучаче во время обеда и избивает там около 25 офицеров.
Наш «пароход» производит два налета на Монастержиско и производит там, по выражению самих жителей, «страшный суд». Утром несет 25 пудов и вечером 30. Вокзал и город (здания, занятые под казармы войск) разнесены вдребезги. Налет на Подгайцы и опять «страшный суд». Пупс-Павлик бил поперек станции сериями с расчетом: недолет – станция, перелет – город. Уничтожено около десяти двухэтажных домов, причем разрывы имели красный цвет от кирпичной пыли. Когда пленных спрашивали о Подгайцах, они хватались за головы и говорили: «Ой-ой-ой, что вы там наделали!»
25 марта
При полете к Монастержиско корабль был атакован тремя «фоккерами», приближение которых к кораблю прозевали. Точно горохом обсыпало весь корабль. Звон разбитых стекол и летящие в разные стороны щепки. Вторая атака уже встречена огнем. Опять «горох» и щепки. Но первый «фоккер», нырнувший под корабль, получает в упор обойму из «мадсена», пущенную Ушаковым, и падает. В это время второй ранит Ушакова и штабс-капитана Федорова. Ушакова – смертельно, разрывной пулей в верхнюю часть ноги, а штабс-капитана Федорова разрывною же пулей в руку ниже плеча. Ушаков опускается из люка и садится на пол. Верхний пулемет заел. Остается «льюис» у Павлика, да Федоров, сбросив бомбы в деревню Барыш, стреляет из «маузера». Дело плохо. Но и «фоккеры» уже нерешительны. Павлик подбивает второго. Он садится в поле и разбивается. Третий ходит вне выстрелов и наконец отстает окончательно.
В это время на корабль набрасываются бучачские батареи, но он уже выходит на своих. У Ушакова страшнейшее кровотечение. Молодежь растерялась и не догадалась перетянуть ногу через пах резиновым жгутом амортизатора. Садятся на аэродроме. Ушакова и Федорова везут в госпиталь. Но Ушаков тотчас же умирает.
Между прочим, он отказался от перевязки в корабле, ответив: «Ведите бой, потом». Еще тяжелая потеря для корабля. Наш старый моторист и механик, наш милый Миша Ушаков пал смертью храбрых и похоронен на кладбище в Скалате. Спокойный, ровный, знающий, отличный товарищ, еще моторист Гатчинской школы.
Мир праху твоему! Уже после, когда вышел приказ о награждении крестом, отправились мы все на кладбище и повесили на крест из пропеллеров георгиевскую ленточку. Корабль избит жестоко. Надо его чинить.
9 апреля, нагрузив 21 пуд (корабль заметно ослабел и туго лез вверх), пошли мы бомбардировать Язловец. Подошли, пристреливаюсь по окопам. Заранее поставил прицел приблизительно 12,5 деления.
Окопов – три линии. Бросаю в среднюю. Недолет: бомба попала прямо в первую линию. Значит, не пропала даром. Можно бы переставить прицел, да не стоит. Просто можно перепустить цель через стрелку.
Приспособления у нас такие. Прицел стоит в люке, я – на коленях перед ним. Рядом, против бомбового люка, висит уже кассета, и я, дернув рычажок, сбрасываю первую. Дальше я или толкаю кассету, или командую: «Пошел!» – и бомбы толпою спешат в люк и градом обрушиваются на обреченных. У меня на шее висит рожок. Сигнал пилоту: один гудок – внимание! И смотри на стрелку. У пилота внизу линия, на которую он «нанизывает» цель. О курсе, как подходить, мы уже условились заранее по метеорологическим данным. Теперь, если надо взять немного правее или левее, я двигаю рычажок с передачей, и перед пилотом дергается стрелка, пока