зывая: право, право или лево, лево.
Так держать! Опять один гудок – замри! Я поверяю уровень на прицеле. Цель подходит: пли! Заряд летит – два гудка. Пилот свободен в маневре. Поворачивает, делает круг и опять выходит на цель. Опять один гудок – замер. Опять летит серия, два гудка – свободен. Еще круг, и довольно. Бомбы все, идем домой. Это классическое бомбометание.
Павлик с пулеметом караулит немцев. Пулеметчик и фотограф помогают управляться с бомбами и принимают порожние кассеты. После пристрелки выходим на Язловец. Местечко как местечко. Целей никаких. Показалось что-то подозрительным одно место улицы, а на ней какие-то люди, запряжка, как будто артиллерийская. На полу около люка лежала, загромождая дорогу, трехпудовая осколочная. Я ее и свернул туда. Да наши выбросили две 20‐фунтовки через дверь. Остановил их, так как целей нет. Смотрим вниз: хлопнула как раз на улице. Вот еще два дымка. Ну и красиво рвет трехпудовку! Взрыв, и точно вихри какие-то идут волнами во все стороны. Видимо, осколки с пылью. С какого-то домишки сорвало крышу. Дальше, на площади, обозы. Пустили в них серию, попали! Остальную мелочь разбросали во что попало. Одну побольше дал пулеметчику – пустить в замок. Попал во двор. Но, в общем, результат неважный: целей никаких, хотя попадания отличные. Взялся за пулемет и бью вниз. Обстреливали лениво, потом перестали. Пошли домой.
Уже много после оказалось, что трехпудовка и две 20‐фунтовки попали прямо на батарею. Она стояла в этом месте между домами и была замаскирована. Тяжелые орудия стояли в плетеных сарайчиках. О потерях противника так ничего и не знаем. Штаб просит поберечь машину.
13 апреля в Зегевольде артиллерией подбит 10‐й корабль. Над станцией Даудзеевас ранен шрапнелью в грудь навылет командир корабля поручик Констенчик. Он свалился со стула и завяз в управлении. Корабль начинает падать. Дружными усилиями Констенчика вынимают из управления. Садится помощник поручик Янковиус, подхватывает падающий корабль и приводит его на аэродром. После посадки вдребезги избитый корабль, остановившись, начинает разламываться и почти совершенно рассыпается.
21 апреля летим опять. По сведениям штаба, на северном углу деревни Соколов в большом сарае и дворе – склад снарядов. Они прикрыты блеклой зеленью. Есть еще что-то. Пристрелочную опять посадили в окопы. Сделали два круга, разбили сарай и исковеркали весь двор. Видимых результатов никаких. Пошел к Панкратьеву. Говорю: «Это все ерунда, тут ничего нет. «Блеклую зелень» всю раскидал, а толку никакого. Пойдем дальше».
Видим впереди обозы, может быть, найдем что-то подходящее. Бомб еще несколько штук осталось. Пошли. Обозов по шоссе масса. Треснули две или три 20‐фунтовки. Разбили несколько повозок и залились вместе с Павликом из пулеметов. Впереди большое село или городок Поток Злотый. Эге, на площади что-то есть. Насторожился, приготовил бомбы. Так и есть. На площади какие-то войска, что-то делают. По площади разбросаны маленькие кучки, но на одном краю стоит в строю роты две-три. Не то учение, не то смотр какой-то.
Хлопнул пудовкой в площадь и вывалил трехпудовую осколочную. Попал, точно руками положил. Разрыва пудовки я уже и не приметил. Тут произошел такой ужас, что даже холодно стало. Трехпудовка попала прямо в строй, но ближе к одному из флангов. Разрыв, опять вихри – и все чисто. Сдуло, буквально сдуло, как мошкару с ладони. Все чисто, точно ничего не было. Тьфу, сила чертова! Довольно, идем домой. Все уже выкинуто. Опять треск по обозам. При проходе линий довольно живой обстрел. Хлопают довольно близко, но больше сзади. Раза два слышен «горох» по фюзеляжу, и корабль вздрагивает. Сыпем вниз из пулеметов. Вот уже над своими. Обстрел кончился. Пришли домой.
4 мая летим бомбардировать Раковец по линии Стрыпы, севернее Бурканова. Приготовились. Только подошли к позициям, начинаю пристрелку, как на нас обрушился целый град разрывов. Пробовали считать – где уж тут! В минуту выпускали более 500 снарядов. Дело в том, что в том месте параллельно Стрыпе шел овраг – речка Гудынка. Там все оказалось буквально забито батареями. И все это бросилось на нас. Ну погодите же, я вас!
Три бомбы в Раковец. Целей нет. Деревня разбита. Лишь в лощине два домика и около них люди. В них и бросил. Идем дальше. Двухпудовую бомбу пускаю в тяжелую батарею. Попал чуть за ней, шагов на сорок. Поворот направо, вдоль батарей. «Павлик, бей их!» Павлик строчит. Выбрасываю одну за другой все бомбы. Заметил несколько хороших попаданий, остальных не видал. Ну, да тут так тесно, что кому-нибудь попало. Дальше видны склады, но бомб уже нет.
Хватаю пулемет, показываю пулеметчику Воробьеву – «Бей!» И вот в три пулемета строчим, строчим… Поворачиваем, опять бьем. Огонь почти прекратился. Тишина, только глушат пулеметы. И – «Стой, на своих выходим!» Ну и поработали! Оказывается, могла быть драма. Я посылал Воробьева к Панкратьеву с просьбой повернуть на Соснув и дальше на Гудынку.
В это время у самой кабины и перед ней хлопается шрапнель. Панкратьев и Воробьев около него оба оглушены, не слышат друг друга, и так несколько минут. Есть и забавное. Когда выходили на Раковец, внизу масса розово-белых разрывов. Пока что их не слышно, и они проплывают под кораблем. Воробьев смотрит в люк и спрашивает:
– Ваше Высокоблагородие, что это?
– А это, – говорю, – война. Нас обстреливают.
– А-а, – говорит.
Особенно старалась по нас отличная батарея, стоявшая в Хатках около Соснува. Пришли домой. Панкратьева тошнит, и шум в ушах. Воробьев жалуется на тяжесть в голове. Я лично ничего не испытал особенного, так как был в середине корабля и только секунды две не слышал моторов.
Интересно отметить первую встречу нас на Руднике и сравнить с последующими нашими полетами туда же. Но об этом ниже. Дома застаем пакет. Спешно просят сфотографировать исходящий угол Язловца от гипсовой мельницы до южного предместья включительно. Просят нас, так как легкую авиацию уж очень сильно обстреливают и уже один аппарат подбили. Ладно, завтра идем.
Сговариваемся, готовимся. Да и на Гудынку-то должен был идти 13‐й, но почему-то не мог. На съемку идти ему даже и не предлагаем.
5 мая забираем бомбы в 10 и 20 фунтов и идем мимо Язловца. Пристреливаюсь по окопам. Конечно, по обыкновению посадил бомбу в окоп. Идем дальше. Только стали идти в тыл, посыпала шрапнель. Идем на Лещанце – Сороки. Разбиваю двумя бомбами какие-то два домика с красными крышами в деревне Лещанце. При этом один загорелся и горел белым дымом. Дальше какие-то обозы. В деревне Сороки целей нет. Идем обратно. Убираю прицел, освобождаю люки, уступая их фотографам. Фотографируют двое: Колянковский и моторист Терентьев. Иду к дверям, волоку туда же оставшиеся бомбы. Подходим к Язловцу.
Я вижу две батареи, которые опять начинают стрельбу по нас. Жду, когда примерно подойдем к ним, и начинаю их угощать бомбами. Бросал в двери, не пользуясь прицелом. Выкинул бомбы и схватился за пулемет. Показал Павлику батареи, и мы сыпем без перерыва. Устраиваем «сыгровку». Павлик строчит, я меняю обойму. Вижу, что Павлик сейчас перестанет, и я начинаю. В это время Павлик кончает обойму, меняет ее и тоже вступает. И так треск непрерывный, то двойной, то одиночный. Пулеметы работают идеально.
А что это? Пляска шрапнели совершенно прекратилась. Ни одного выстрела. Фотографы уже работают. Мы величественно плывем с одного конца участка на другой. Поворачиваем опять, проходим участок, опять поворачиваем и идем вдоль окопов. Мы все стреляем, бьем куда попало. А немцы точно умерли. Ни одного выстрела. Как же так? Это бомбы да пулеметный огонь их проняли. Радуемся, хохочем.
«Что же ты этих мало посыпал?» Успевает попасть всем. Съемку производим совершенно без всякой помехи, спокойно, как у себя на аэродроме. А туда шли, были даже пробоины. Справляюсь у фотографов, кончили ли работу. «Давно все сняли, и раза по три». Вижу, что Панкрат нетерпеливо оборачивается. Машу ему рукой, что, дескать, можно идти домой. Идем домой, огонь из пулеметов прекращаем.
Начинаем приборку корабля, так как из-за множества гильз трудно ходить. Сперва выбрасываю несколько горстей. Потом вспоминаю, что можно кого-нибудь до смерти перепугать внизу. Да и Эскадра просит присылать пустые. Сметаю их на закрытый предварительно прицельный люк. Все же они откуда-то опять появляются и катаются под ногами в подавляющем количестве.
Колянковский, окончив фотографирование, отправился назад, разлегся на лежанке и благодушествует. Вынул из кармана газету и, лежа, ее читает. Нас с Павликом это возмущает. Начинаем бомбардировать его стреляными гильзами. Одна попадает в газету. Колянковский вскакивает и ругается:
– Что вы делаете, черти? Пенсне разобьете!
Уверяем его, что во время полета читать газету неприлично, и усаживаем около двери на патронном ящике. Болтаем. Хорошо! Дело сделали, идем домой.
У моторов малый газ. Можно свободно болтать, и мы, точно у себя на балконе, собрались у дверей. Терентьев сидит рядом с Панкратьевым и учится управлять. В воздухе тихо, и на малом газе корабль идет как-то особенно плавно, можно надолго бросать управление. Вот и дома. Садимся.
Проявляют фотографии. Пока пьем кофе, приносят уже первые снимки. Расшифровываем, отыскиваем лучшие и подклеиваем один к другому. Получается непрерывная линия, верст 15 в длину и верст 5 шириной. Великолепно. И на 40 снимках с лишком – ни одного разрыва. А как шли туда и сняли Стрыпу около Русилова, на одном снимке вышло четыре разрыва под кораблем. Ура! Я сам добился этого сегодня. В первый раз помещаем в донесении: «Бомбами и пулеметным огнем с корабля Язловецкие батареи были принуждены прекратить обстрел». Вот уже первые плоды дум и рассуждений о действиях тяжелых аэропланов.
Штаб армии присылает телеграмму с сугубой благодарностью, а также отдает таковую в приказе.
Воробьев и Терентьев получают Георгиевские кресты за полеты. Устраиваем торжество. Читаем приказ и поздравляем новых кавалеров.