рое пятно. Вот еще запряжки. Бросаю, сильно не доходя. Едва зацепил противоположный край. А в корабле возня: немец! Ну, дело не мое. Публики много, а у меня еще три бомбы. Смотрю на уровень, пузырьков не видно. Кручу винт, его не хватает. Поднял прицел рукой, подложил под него что-то; пузырек показался. Бросаю – промах!
Оказывается, идем со снижением, да еще по ветру. Наши разбежались по люкам: Гаврилов – в верхнем, Костя Смирнов – в заднем, Павлик – у двери. Подхожу тоже к двери. Оказывается, к «13‐му» прицепились два «фоккера», и мы идем на помощь. Подходим и становимся уступом слева. «Фоккеры» поворачивают и исчезают в отдалении. Возвращаюсь к прицелу, опять идем нормально. С «13‐го» нас видят, и мы обмениваемся взаимными приветствиями.
Вынимаю подкладку, устанавливаю прицел. Вот Гниловоды. За деревней, за каменными постройками, – батарея и тут же ящики. Бросаю. Бах! Прямо в батарею. Дым разрыва и еще какой-то посторонний. Очевидно, что-то подорвал. Загляделся и чуть было не опоздал с последней бомбой. Зацепила только крайние дома. Туда же пошли и оставшиеся стрелы (я все время отпускал полными горстями каждому пятну обозов и резерва).
Сверху трещит пулемет. Выглядываю: в чем дело? Оказывается, Гаврилов увидал неприятельский змейковый аэростат и сыпет по нему. Ага, молодчина – не даром сидит наверху, значит, не трусит и в обстановке разбирается.
Идем домой, садимся. «13‐й» уже сел. Там довольны, хотя маловато видели. Дополняю им разведку, отмечаю точно Гниловодскую батарею и еще одну около дороги из Курдвановки.
17 июля идем целой компанией. С нами брат Алексея Васильевича, уже прапорщик, Панкратьев и штабс-капитан Македонский. Берем бомбы, идем на Монастержиско. Учу Панкратьева бросать бомбы; ставлю прицел на 12 и выбрасываю пять штук по городу и станции. Город сразу окутывается дымом. Немного недоумеваю, но решаю, что пожары, так как видны огни. Дым-то дым, да ведь он затянул весь город и протянулся за него еще верст на пять. Надо бы его сфотографировать да представить в штаб. Ведь это чистый Георгиевский крест по статусу. Там в городе горели и взрывались штабели снарядов, только что привезенных и сложенных недалеко от вокзала. А мы не тем заняты. Вон правее города две батареи и стреляют в нас. Тут же идет какой-то обоз. Уже два пулемета работают по ним, но обстрел продолжается.
Взял пулемет, говорю Македонскому. Он достал пулемет, и мы вчетвером – я с Панкратьевым в люк, Гаврилов в двери и Македонский в окно – шпарим по ним. Батареи не выдержали, прекратили огонь. Беру бинокль: ага, побежали, ну и отлично! Дальше, в Вычулках, обозы. Панкратьев уже самостоятельно кидает бомбы, во что ему нравится.
Идем обратно. В ложбине ручья южнее Монастержиско масса обозов. Но бомб уже нет. Наши бьют из пулеметов. Высовываюсь в люк, в руках ящик стрел. Взмахиваю ящиком поперек курса и одновременно открываю крышку. С грустным звоном вырывается целый сноп стрел, развертывается веером и тает в пространстве. «Стоп стрелять! На своих вышли!»
Идем. Вдруг впереди крик: «Немец!» Гаврилов – Петрушкой наверх, Панкратьев у двери, я – в задний люк. Секунда, и над левым крылом появляется большой темный аппарат. Сразу ударили по нему из трех пулеметов. Он проносится мимо и исчезает вдали. Успеваем заметить фигуру наблюдателя, поднимавшегося к пулемету, стоявшему у верхней поверхности и, по-видимому, вращающемуся. Застыл на полпути, прижался к стойкам. Так и не долез…
Садимся. В донесении диктую: «Севернее шоссе Монастержиско – Езержаны в овраге против буквы «И» надписи… городок из 50 землянок». Панкратьев вдруг возмущается: «Почему пятьдесят? Там меньше!» Я говорю, что прикинул на глаз, и, по-моему, не менее 50. «Пиши двадцать!» Упрямлюсь: «Пятьдесят!»
Долго торгуемся. Заупрямился окончательно, вставляю фразу: «А вот насчет батарей – не помню где». Панкратьев сдается. Уступаю и я. Сговариваемся на 30, но тут же держим пари: я утверждаю, что больше 50. Отмечаем три батареи, обозы, пишем о больших пожарах в Монастержиско.
У нас гостит военный кинематограф. Часть их выехала на позицию снимать атаку.
20 июля наш авиационный праздник. Приглашаем начальство. Накануне телеграмма: штаб просит разведать линии противника по ручью Коропец и узнать, есть ли тыловые позиции; просят дать кроки на карте.
Утром 20‐го идем.
Беру две 10‐фунтовки для собственного развлечения. Захватили и стрелы. С нами идет только что приехавший и уже поправившийся от ранения штабс-капитан Федоров. Наверху сильный северный ветер, 16 м/с. Выходим на позиции южнее Монастержиско, поворачиваем по ветру и несемся на юг. Доходим до Днестра, поворачиваем на своих и над ними долго поднимаемся опять к Монастержиско. Опять влезаем к противнику и несемся по ветру. Нас встречают живым обстрелом, особенно неистовствует Монастержиско. За нами даже гонятся и стреляют маленькими зеленоватыми «орешками» два броневых автомобиля. Несколько разрывов очень близко. У нас кое-где лопаются стекла, по фюзеляжу идет горох. Но все это быстро отстает.
Вижу тыловую позицию, наношу ее на карту. Масса обозов, они прикрыты зеленью, но зелень пожелтела на солнце, и пятна прекрасно видны. Вместе с Федоровым ищем батареи, издеваемся над стоящими на поле. Хлеб уже убран, и снопы сложены так называемыми крестами. И вот батареи, вместо того чтобы незаметно лишь удвоить число крестов и поставить между ними пушки, просто стащили ближайшие кресты и загородились ими спереди. А сверху-то все как на ладони! Тут же обозы и артиллерийские резервы.
Выбросил в них две бомбы, посыпал стрелами, и катим из пулеметов. Черчу прямо на карте тыловую позицию. Затем беру поповский фотографический аппарат и снимаю все позиции. Снимаю, кстати, назад. А там – млечный путь из дымков шрапнели.
Остается много свободного времени. Жаль, что нам не дали кинематографического аппарата. День такой чудный, вышло бы хорошо. Ведь мы, собственно говоря, предлагали, да представители что-то замялись и аппарата не дали. Должно быть, боялись за его целость.
Видим замаскированную батарею на лесной просеке. Идем домой, причем приходится выгребать против ветра, и мы еще долго видим позиции. На редкость хорошая видимость: в бинокль просматриваются все детали. Сегодня вообще удачная разведка.
После личного доклада в штабе об общем впечатлении удар, перенесенный южнее Велеснюва, дал успех. Пал Монастержиско, а за ним покатилась и остальная линия; не удержался даже знаменитый Бурканов.
Под Минском орудует Башко, но у него несчастье: сбит и упал в неприятельском расположении 16‐й корабль Макшеев (12 сентября 1916 г. – Примеч. ред.). На него накинулись три «альбатроса», а потом еще артиллерия. Перебили фюзеляж. Корабль уже в воздухе загорелся и разбился вдребезги. Немцы прислали фотографию с братской могилы четырех летчиков. Во Пскове разбился штабс-капитан Иньков, и с ним четверо. Уцелел один механик.
За полеты 25–26 мая Панкратьев получает Георгиевский крест.
27 июля вылетаем.
Полет обычный, особого ничего не заметили. Тудынка по нас не стреляет, молчит, как воды в рот набрала. Уже около Плотычей одна из батарей задумала стрелять по нашим окопам. Мы сочли это наглостью и тотчас же накрыли ее из трех пулеметов. Конечно, сразу же замолчала.
Не то было в Хатках. Надо отдать справедливость – батарея прекрасная. Она охраняла склады и свой долг выполняла достойно. Я сам выпустил по ней 13 обойм исключительно разрывных пуль, и хоть бы что. Ясно были видны ее вспышки, по вспышкам мы и хлестали. Единственное, что можно сказать, это что батарея, видимо, нервничала и давала разрывы выше нас. Отмечу, что мой «мадсен» из 13 выпущенных подряд обойм не дал ни одной задержки.
1 августа.
Летим искать, где остановился противник. Летим в северном направлении, держа курс на Козову-Бржезаны. Пока что никого и ничего не видно. Накопано много линий, но все пустые. Буквально впиваюсь глазами в местность. Ага, вот они! Кричу во весь голос: «Нашел! Нашел!» Трудно объяснить, почему именно это и есть линия противника. Окопчик легкий, полевой, по виду ничем не отличается от остальных. Просто чутьем угадывается в нем жизнь, и жизнь именно враждебная. Возможно, какое-нибудь неуловимое для глаз движение – блеск лопатки, котелка, но в мозгу сразу мысль: здесь! А вот и подтверждение: в воздухе бултыхнула шрапнель. Ну, значит, здесь, голубчики. Никуда теперь не денетесь.
Линия идет впереди Комарувки на Литятин и Потуторы. Спускаемся в долину реки Золотой Липы. Но над долиной волны тумана, много не рассмотришь. Делаем фотографии и идем назад.
2‐го летим опять туда же.
Линия еще отодвинулась. Мы следим ее с севера: Зарудзе – Бышки; дальше, очевидно, Баранувка – Шибалин. Но туман в долинах мешает видеть. Нашли две батареи и долго перестреливались с ними. Они в нас слегка попали, не знаю, как мы в них. Во всяком случае, в долгу не остались. Кстати, нашли землянки резервов, и в значительном количестве.
5 августа дивный полет.
Колоссальная и до невероятия точная разведка. Еще бы – 45 верст позиций сфотографированы. Все нанесено на карту. Найдено и отмечено десять батарей. Найдены и сфотографированы части только что подошедшей на фронт турецкой дивизии (из боязни преувеличения назвали ее бригадой).
Она неизвестно почему стала простым биваком.
А было так: пошли мы прямо к деревне Конюхи. День был мглистый, и подходили мы к линиям из-под солнышка. Наши, конечно, не преминули нас обстрелять. Выпустили снарядов 30–40, но так скверно, что просто стыдно и говорить об этом. Но дальше вот что: Федоров в кабине у Панкратьева, я с картой, биноклем и пулеметом в правой двери, фотографы Смирнов и Колянковский у люков, Павлик следит за немцами. Вдруг кричит: «Немец! Два немца!» Тащит меня за плечо, а у меня как раз не ладятся кроки. Позиции ушли в лес, и надо рассматривать их в бинокль. Говорю: «Отстань! Когда подойдут совсем близко, скажешь». Немцы, к счастью, не приставали. Один пострелял издали и скрылся. Ухожу весь в бинокль и карту. Опять неладно!