Вот подробности. В Ковалювке истребители не вышли. Шаров идет в Липицу Дольнюю, выбрасывает бомбы и, вместо того чтобы идти домой, уклоняется к западу. На него нападают сперва три немца, а потом восемь. Начинается перестрелка. Шарова ранят одной пулей в живот насквозь, второй разрывной – в мягкую часть ноги. Помощник поручик Луц получает пулю в плечо, но все же сменяет командира. Артиллерист подполковник Барбович получает разрывную пулю в мягкие части ноги, но отбиваться продолжает. Мотористу простреливают ногу выше колена. Механик на верхней площадке цел, но не может перенести пулемета с передней установки на заднюю и потому в отбитии атаки участия не принимает. Отстреливается уже израненная публика. Наконец немцы, понеся тоже изрядные потери, отстают. Решено садиться у ближайшего же госпиталя, так как изо всех ручьями льет кровь. Снижаются у Подгайц. Луц жалуется, что не может управлять и боится за посадку. Тогда раненый Шаров поднимается с пола, сменяет его и сажает корабль. Ну и орлы же наши на 4‐м корабле!
Выходил поручик Грек, но был встречен сразу таким ураганом снарядов, что не выдержал и повернул, получив массу огромных пробоин, одна даже целым снарядом. Страшный гул артиллерийской канонады всю ночь.
Наутро 17 июня идем.
От меня идет Клембовский и еще сам Башко. Я иду головным и буду бить батареи, чем несколько облегчу путь остальным. Клембовский взлетает через 10 минут после меня, так как я зайду за Башко и за истребителями. На втором круге над Ковалювкой появляются истребители. Двое становятся у меня по бокам, остальные идут к Клембовскому и Башко. Не доходя до позиций, вылезаю в задний люк. Приветствую своих истребителей и любуюсь общей картиной налета. Идут уступом один за другим три корабля, имея по бокам истребителей. До чего это красиво! Но надо за штурвал.
Прилично опередил своих и выхожу на позиции. Сперва даже поразился, где же окопы? Их нет. Просто какое-то сильно вспаханное поле. Ага, это артиллерия разбила. Ну и ну! Это почище, чем под Язловцем. Но тут уж не до того. На меня яростно накидываются батареи и бьют почти исключительно бризантными. Разрывы все ближе и ближе. Вот поравнялись, вот уже два лопнули впереди. Надо менять курс, а то попадут. Раз! Резкий крен налево, выравниваю, и чуть направо курс. Сразу отошел метров на 200 левее. Да и действительно пора: на том месте, где мы должны были быть, развертывается громадный букет – залп не менее чем в 20 штук сразу. Показываю букет Комелову и объясняю ему маневр. Да, но теперь-то я уже зашел куда следует и сейчас возьму вас, голубчиков, в переплет. А главное – успел всех вас рассмотреть.
Ну теперь держитесь! Вызываю Юшкевича, показываю две батареи:
– Видел?
– Видел.
– Извольте попасть!
Выворачиваюсь против ветра и аккуратно нанизываю на нить. «Комелов, как только сбросят, сейчас же скажете!» Сбросили, поворот. Вот новые две. Опять вызываю Юшкевича.
– Смотри, между батареями городки пехоты. Хлестни их серией, чтобы попало пехоте.
– Есть, будет сделано.
Сбросили. Юшкевич прибегает, сообщает, что попали. Огонь почти прекратился. Накрываем еще одну и с радостью видим, как, никем не тревожимые, выходят на позицию Клембовский и Башко. Немцев нет. При подходе видели вдали несколько аппаратов, но они сразу куда-то запропали.
Все благополучно, можно идти домой. Наши залились из пулеметов и хлещут кого попало. Посадил Комелова за штурвал, а сам пошел в задний люк, поблагодарил истребителей и отпустил их, показав, что иду домой. Сегодня все довольны. Немцы даже не думают приставать к нашей «великой армаде», да, верно, и шаровский урок им не даром обошелся: после каждого такого афронта они некоторое время скромничают.
Клембовский очень доволен, что почти избавился от артиллерийского обстрела, тем более что он видел, как впереди на мой корабль накинулись батареи и неистово старались убить.
Утром 19 июня вылетаем.
Середницкий первым. Я за ним, так как я быстроходнее, и, когда у него выйдет высота, я уже успею перейти позиции раньше него. Кстати, приведу с собой истребителей. Не тут-то было. Над противником сплошные облака. Середницкий поворачивает, повернул и я. Сажусь первый. За штурвалом Гаврилов. Он делает посадку уже четвертый раз. Аэродром что-то затянут туманцем. Мне это не нравится. Говорю Гаврилову:
– Давай я сяду за штурвал и буду садиться со стороны леса.
– Нет-нет, ничего, и так сядем.
Почему-то согласился на это. Садимся. Вдруг туманец раздуло, и вижу, что мы мажем прямо в корни деревьев. Поворачивать поздно. Остается давать полный газ и идти на перетяжку. Дали полный. Но увы!
Оказывается, идем по ветру и перетянуть не успеем. Перед самыми верхушками Гаврилов затягивает, сколько можно, корабль. Но скорость уже 75, уже цепляем за верхушки деревьев, конец… Кричу назад мотористам: «Держи бомбы!»
Больше ничего не помню. В памяти остались треск и грохот. Следующее мгновение: Гаврилов лежит калачиком на стеклах; я лежу на обломках стула и грудью упираюсь в исковерканный штурвал. Оглядываюсь направо и налево, вижу крылья. Мелькает мысль: регулировка цела. В этот момент замечаю зловещие огни у моторов. Горят карбюраторы. Вскакиваю и кричу: «Огнетушители!» Кабина стоит наклонно вперед и до земли не дошла. Ясно слышу журчание бензина, текущего из разбитых баков. Помогаю подняться мотористу, придавленному свалившейся бомбовой кассетой.
В это время со странным гулом взвивается пламя и окружает кабину. Внутри еще пламени нет, и путь к дверям свободный. Один за другим спрыгиваем из дверей на землю. Прыгать приходится с двухметровой высоты. Начинается стрельба пулеметных патронов на верхней площадке. Вспоминаю про бомбы, кричу: «Удирай все! Сейчас бомбы рваться начнут!» Наши побежали, побежал и я. Отбежав шагов 60, чувствую, что задыхаюсь. Пошел шагом. Подбегает моторист и берет меня под руку. Мы делаем еще несколько шагов и видим яму. Спускаемся туда и садимся.
Страшный грохот, и вихри взрыва проносятся над нами. Мы оба прижались к земле. Начинают сыпаться обломки. Когда дождь обломков прекращается, мы встаем и выходим на аэродром. Не могу больше идти, задыхаюсь окончательно. Сажусь и кашляю сгустками крови. С поля на автомобиле подкатывает Смирнов. Наши меня окружают, усаживают в автомобиль и везут в Чортков, в госпиталь.
Меня укладывают в той же палате, где лежит раненный третьего дня Казаков. Он немца сбить-то сбил, но получил пулю и семь осколков около локтя и в предплечье правой руки. Мне безумно жаль погибший корабль. Казаков меня утешает. Через час привозят артиллерийского офицера Середницкого и Ефимова с помятой ногой. Середницкий тоже подломался, а Ефимов получил ушибы. Вижусь с Середницким и сдаю ему отряд. Советую тотчас же заменить поломанные части корабля таковыми с задержанного мною в отряде старого корабля Клембовского. Говорю о ненадежности фронта и о том, что надо приготовиться ко всяким случайностям.
На третий день мне делается плохо. Несколько дней лежу без памяти, причем брежу погибшим кораблем и потерей «Мореля». Казаков все старается меня утешить и говорит, что достанет «Морель» от первого же сбитого немца.
Фронт не выдержал и покатился назад. Бегут так, что немцы не в состоянии преследовать. Меня из госпиталя эвакуируют как безнадежного на первый попавшийся поезд. О ужас перевозки на санитарном автомобиле! Ведь все тело болит, а тут еще каждый толчок отзывается. На станцию прибыл мой денщик Андрей Полещук с чемоданом и шинелью. И вот вижу я, что несут меня в неприспособленный поезд и хотят сунуть в вагон 3‐го класса. Кричу: «Не хочу в товарный поезд, оставляйте лучше здесь! Андрейка, не пускай!» Заступничество Андрея спасло. Носилки поставили в стороне, и слышу совещание: что делать? Кто-то упоминает о Пироговском поезде. Стали ждать его. Поезд пришел, но мест нет. В это время выгрузили кого-то, только что умершего, и меня водворили на его место.
Везли нас до Винницы шесть дней. Я, оказывается, несмотря на то что числился безнадежным, перехитрил всех и не только не умер, а на третий день сильно захотел есть. На пятый прошелся по вагону, а на шестой, когда подошли к Виннице, вызвал санитара, оделся, велел кликнуть двух носильщиков и просто-напросто удрал из поезда. Сел на извозчика и поехал в Эскадру к брату.
Потом в газетах появилась моя фамилия как умершего от ран. Дело очень простое. Санитар, получивший хорошо на чай, молчал. В поезде по прибытии в Киев меня не оказалось. Значит, по дороге умер и был оставлен где-нибудь на станции.
Из Винницы через неделю эвакуировался в Крым для окончательной поправки.
4.3. «Муромцы» на боевой службе в красном воздушном флоте
Положение на Южном фронте в 1918 г. было очень сложным, и от Эскадры настойчиво требовали боевой работы. 7 ноября начавиаюжфронта Петрожицкий послал в Липецк телеграмму с заданием произвести бомбометание района Таловое – Бутурлин – Калач. К этому времени в ЭВК в готовности было 3 корабля: I – только что прилетевший из Н. Новгорода, II – находившийся в Ясаково, и III № 245 – только что собранный и еще не испытанный. Но выполнить задание не было возможности. Причина: «отсутствие карт и летчика-коммуниста». Бывшим офицерам Башко, Алехновичу и Панкратьеву не очень доверяли и не допускали их к полетам без военного комиссара. 8 ноября 1918 г. Башко на I-м корабле № 245 перелетел из Липецка в Эртиль на фронт. Военком ЭВК Семенов получил нагоняй от авиадарма Сергеева: «Делаю замечание, почему Башко вылетел без летчика-коммуниста, немедленно вышлите одного в Эртиль». 28 ноября на Южный фронт вылетел второй «муромец» (II № 242). Весь декабрь корабль простоял в Мордово под снегом, не сделав ни одного боевого вылета.
Ожидая приказаний Петрожицкого, «муромец» I № 245 находился на месте. Наконец был получен приказ перелететь из имения «Эртильская степь» на Ново-Покровский сахарный завод. 30 ноября 1918 г. корабль, ведомый Г.В. Алехновичем, отправился в свой последний полет. Через 15 минут после взлета «муромец» врезался в землю. Произошло следующее. Сразу же после взлета машина попала в густой туман. После поворота начались последовательные горки, затем со 100 м корабль пошел круто вниз и ударился о землю. Все члены экипажа отделались сильными ушибами, а Алехновича нашли с разбитой головой среди обломков фюзеляжа под левым мотором. Комиссия по расследованию происшествия так и не пришла к единому мнению о причинах трагедии.