От Гучкова я ушла в комитет, по виду Андриенко я поняла, что там что‑то происходит неладное. На мой вопрос Андриенко ответил, что действительно все недовольны… Без денег нельзя браться ни за какое дело…
— А впрочем, Крылов объяснит, — кончил он. На заседании Крылов заявил:
— Марья Антоновна, ввиду того, что ваша работа затягивается, мы хотели поговорить сегодня с вами. У нас в комитете некоторые члены недовольны, что вам и Андриенко приходится часто ездить, рискуя жизнью, в ущерб вашему прямому делу — помощи пленным. Работая для создания новой армии, мы не должны забывать, что в плену более 3 000 000 солдат ждут помощи только от нас. Так работать, как сейчас, мы далее не можем. Каждый день все больше приходит офицеров, прося о помощи, но помочь всем мы не в состоянии; ни денег нет, ни одежды — все роздано. Хоть вы и скрываете, сами отлично видим, с каким трудом вы всякий рубль добываете. Буржуазия, на которую вы надеетесь, денег дать не хочет. Так пусть и пеняет на себя! Небось большевики только свистни — в зубах деньги понесет. Подумайте, у каждого из нас семья. Если раскусят нашу организацию, никому несдобровать. Что будет тогда с нашими семьями? Кто поможет? Не те ли, кто кричит о спасении России, ничем не желая пожертвовать? Вот мы и хотели все это выяснить. Видите, что делается, — добавил с отчаянием Крылов, — ну разве можно этим людям отказать, каким для того надо быть мерзавцем!
Боже, как изныла у меня душа! Крылов был прав, солдаты видели, с каким трудом я доставала каждый рубль, деньги пленных были тоже затронуты. Как могла я оправдаться перед солдатами? Оставалось только уйти.
— Выяснять нечего, господа. С первого дня моей работы я объявила вам, что уйду из комитета. Вы сами просили остаться и предложили свои услуги. Что касается денег, вы правы, очень трудно доставать их. Обеспечить каждого офицера хотя бы 2000 рублей я не могла, не получив суммы, обещанной Второвым. Вы знаете, он посулил было 100 000 рублей, а дал всего–навсего 22 500.
— Марья Антоновна, — перебил меня Крылов, — вспомните мое слово: и вас подведут эти господа. В лучшем случае — тюрьмы не миновать. Вот увидите, и для вас ничего не сделают. Все трусы они, нет патриотов в России. Не думайте только, Марья Антоновна, что и мы струсили. О нет! Мы‑то хотим работать, да без денег ничего не сделаешь.
— Чтобы не было неприятностей, — сказала я,— сегодня я состою в комитете последний день. — И, обращаясь к Андриенко, я спросила, будет ли он сопровождать меня на Дон.
— Как ездил с вами, так и буду ездить. Если это комитету мешает, могу уйти вмете с вами.
Солдаты молчали, видимо подавленные. Могла ли я сердиться на них? По существу, ведь они были правы.
Из комитета я поехала домой с мигренью. Обещая быть утром, я сказала собравшимся офицерам, что через день или два двинемся на Дон. В моей комнате оказалось много народу: офицеры, дети, старики. Что делать, неужели всех бросить? Они шли ко мне, зная, что я могу часами слушать их, что чувствую их нужду и всякое горе переживаю с ними… Со мной не нужны были прошения, которые разбираются в заседаниях; я понимала, что помощь требовалась немедленная. В Москве этого не учитывали: сытый голодному не товарищ.
Но видно, за испытания этого дня Бог захотел меня утешить. Дома передали мне пакет с 10 000 рублей и запиской: «Прошу принять скромную лепту на ваше великое и святое дело — спасение бедного офицерства. Русский человек».
Я так никогда и не узнала, кто был этот жертвователь. Совершилось прямо чудо! В такую решительную для меня минуту на ожидание мое откликнулась добрая душа человеческая…
Выдав документы и деньги отправлявшимся в одиночку на Дон офицерам и сделав все возможное для их семей, я осталась одна–одинешенька. Утешало меня только то, что я успела захватить с собой большое количество комитетских удостоверений, — ведь ввиду ухода моего из комитета, я могла и не получить их больше. Не с кем было посоветоваться. Домашние мои и без того огорчились, догадываясь, что я переживаю какую‑то драму. Я чувствовала себя совсем больной, легла рано спать — в первый раз за много дней — около 11 часов вечера. Скоро уснула. Утром пришел Андриенко, мой верный союзник. Принес бланки из комитета, всего было около 300 удостоверений.
— Я напечатал их вместе с Крыловым, — сказал он. — А сейчас пойдемте с вами в совет депутатов, авось удастся дело с мукой.
В совете к нам подошел какой‑то большевик, которому мы и представили наш мандат уполномоченных для переговоров об обмене муки на одежду и белье. Член совета отправил нас в комитет по продовольствию Москвы, находившийся там же в совете и состоявший исключительно из евреев. Андриенко показал нашу бумагу. Просмотрев ее, член совета решил:
— Очень хорошо. Продовольствия в Москве мало, мука нужна. Может быть, товарищи, вы могли бы взять 30 вагонов муки в обмен на мануфактуру?
— Да. Но как доставить муку? — спросила я. — Ведь не скрыть, что везем 30 вагонов с мукой; какие‑нибудь бандиты убьют нас и муку разграбят.
Член совета призадумался.
— И это правильно. Нынче все скоты, не люди. Но у вас есть вооруженная команда.
Мы поспешили согласиться.
— Хорошо, едем. Но привезти сразу 30 вагонов, вы сами понимаете, нет возможности. Будем провозить по 5—6 вагонов. Да и для этого нужна команда вооруженных солдат немалая.
— Отлично, отлично, — одобрил член совета, — нужные бумаги сейчас вам выдадут. Идемте со мной.
Мы попали в одну из комнат совета.
Не знаю, можно ли назвать ее канцелярией… Тут и шкафы, и пишущие машинки, и разбросанный сахар, и куски хлеба, и коробки от консервов. Ужасающая грязь и сор. Член совета приказал машинистке напечатать такие бумаги, какие мы сами укажем.
— Вы, товарищи, не говорите на Дону, что эта мука — для нас. Скажите, что на сухари для пленных. А то не дадут казаки, все — сволочь, которую вырезать надо.
Бумаги были написаны следующие: «Половцову. Новочеркасск. Комитет союза бежавших из плена солдат и офицеров согласен на обмен муки на мануфактуру и необходимые вещи. Уполномочены для переговоров товарищ Андриенко и председательница благотворительного отдела при союзе сестра Нестерович».
Вторая бумага гласила так: «Московский совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов командирует товарищей Андриенко и сестру милосердия Нестерович на Дон за мукою для рабочего население Москвы, просит по пути все власти оказывать помощь товарищам Андриенко и Нестерович. Вагоны с мукою будет сопровождать команда бежавших из плена, с оружием».
Бумагу подписал за председателя какой‑то Циммервальд.
Получением таких документов открывалась новая возможность помощи офицерам. Мы почувствовали себя с Андриенко такими счастливыми, что и передать трудно. Отправились в комитет, где произошло бурное заседание: солдаты еще раз старались уговорить меня бросить работу, которая должна неминуемо окончиться для меня в лучшем случае тюрьмою. Я не спорила, но все же решительно заявила, что из комитета ухожу, о чем прошу сейчас же записать в протоколе заседания. Андриенко тоже заявил об уходе. Никакие уговоры солдат на нас не подействовали. Когда мы вышли из комитета, Крылов выбежал на лестницу и, схватив меня за руки, заплакал:
— Неужели, Марья Антоновна, мы расстаемся с вами?
— Да, Крылов, все в жизни кончается.
— А приходить к вам можно?
— Конечно, можно.
Андриенко пошел в команду подготовить офицеров к отъезду, а я поехала к Гучкову. Тот, как увидел меня, ахнул:
— Что случилось? На вас лица нет.
— Все кончено, — ответила я. — Ушла из комитета навсегда.
— Да не может быть, — поразился Гучков.
— Да, ушла и больше не вернусь. Говорила вам, что когда‑нибудь настанет конец. Вот теперь и пострадали офицеры.
— Нет, этого никак допустить нельзя. Это нужно исправить.
— Поздно. Не надо было допускать до этого.
— Значит, вы больше не будете ездить на Дон?
— Очевидно, нет.
— Что же будет с офицерами?
— Не знаю, я вас предупреждала, солдаты прекратят помощь.
— Марья Антоновна, приходите вечером, я что‑нибудь придумаю.
Я только этого и ждала. Нарочно не говорила Гучкову, что открылась другая возможность отправлять офицеров на Дон. Иначе сейчас бы сказал: «Вот какая вы ловкая» — и на этом бы успокоился. Нет! Пусть подумает…
От Гучкова я пошла к директору банка «Юнкер» Л. Дмитриеву. Дмитриеву были мы обязаны многим — не только наш союз, разросшийся благодаря ему, но и отдельные офицеры, для которых много сделал Дмитриев через комитет. Если бы не Дмитриев, не было бы и нашего союза. К нему я поехала на квартиру и все рассказала. В то время все банки уже были захвачены большевиками. Он выслушал меня внимательно:
— Да, мало кто учитывает положение России. Пойдите к Криво–шеину, я убежден, что он не откажет в деньгах. Нахожу, что вам необходимо вернуться в комитет. А вот пока что от меня на трех офицеров 600 рублей.
Я ответила Л. Н. Дмитриеву, что мне не хочется обращаться больше ни к кому — нет сил собирать милостыню.
— И все‑таки сейчас же пойдите в банк к Л. Г. Когану. Я совершенно уверен, что он поможет. Только не говорите, что я вас послал.
Я послушалась. Коган встретил меня очень радушно. Это был воспитанный и очень отзывчивый человек. Он сразу откликнулся на нужды офицеров:
— Хорошо, я постараюсь достать денег. Но сейчас это весьма трудно. У меня дома только 4000 рублей. Пока их и отдаю. Когда уезжаете?
— Завтра вечером.
— Так приходите завтра утром. Кое‑что, наверное, раздобуду. От Когана я поехала к Гучкову.
— Что, Н.И., получили деньги?
— Нет, помилуйте, такая снежная буря. Разве можно было выходить? Я завтра сделаю.
Какая ирония! Он, видите ли, выйти не мог. А как же я‑то выхожу?
Не в первый раз со слезами на глазах выходила я из особняка московского «спасителя России». Ах эти спасители! Неужели не видят ужаса, что творится кругом? Не видят, как мучают офицеров? И сердца нет у них? И не видят, сидя в теплых роскошных квартирах, своего неотвратимого конца?