Каледин и Богаевский должны были выступать перед Кругом с оправданиями против обвинений в контрреволюционности, и хотя обвинение было с них снято, но соглашение с партией кадетов для выборов в Учредительное собрание было расторгнуто.
Теперь, когда видишь всю нелепость и дикость господствовавших в то время настроений, диву даешься не тому, что победили большевики, но тому, что борьба против них могла подняться среди такого сплошного угара.
Когда на Дон приехал генерал Деникин, его попросили выехать из Новочеркасска, и Деникин, так же как и генералы Марков и Лукомский, принуждены были скрываться, кто в Екатеринодаре, кто во Владикавказе.
Немного было сил у атамана Каледина — несколько казачьих полков последних очередей, разбросанных для охраны по всей области, тысяч шесть — восемь конных и пеших, а в ростовских казармах, в бараках на Хотунке возле Новочеркасска, и в Таганроге было сосредоточено тысяч до сорока — пятидесяти солдат запасных батальонов, буйных, вышедших из повиновения, готовых на восстание.
Был дан приказ об их разоружении и роспуске. Наступили тревожные дни. Атаман Каледин не мог положиться на свои казачьи полки: были случаи отказа от исполнения боевого приказа. Атаман обратился за помощью к генералу Алексееву. Ни одной минуты не поколебался генерал Алексеев, и на другой же день жители Новочеркасска увидели отряд юнкеров и офицеров, в стройных рядах проходящий по городской площади.
В бараках на Хотунке солдаты были разоружены и отправлены по домам, но в Ростове вспыхнуло восстание; к взбунтовавшимся запасным примкнули рабочие железнодорожных мастерских, и город был захвачен. На баржах из Севастополя подошло несколько тысяч черноморских матросов. Начались бои под Ростовом.
Я помню завывание вьюги ночью на станции Кизитеринке. Штаб стоял в дощатых станционных постройках. Тусклый свет фонарей в ночном мраке. На запасных путях теплушки; туда переносили раненых и клали их на солому в холоде… Ночью копали мерзлую землю… Полушубки, чулки, валенки носили людям в окопы. В ноябрьскую стужу они пошли кто в чем был.
Три дня тонкая цепь наших рядов, раскинутая вдоль оврага, отбивала наступление большевиков. Я помню радость, когда в тылу у красных раздались пушечные выстрелы: генерал Назаров подошел из Таганрога. Наши переходят лощину. Красные выбиты из кирпичных заводов. Взята товарная станция. Солдаты бросают оружие. Толпами бегут и сдаются. Ростов взят. Огромная толпа с ликованием встречала атамана Каледина на Садовой улице.
При вступлении большевиков в Ростов на той же Садовой улице их встречала толпа с таким же ликованием; с радостными криками народные толпы приветствовали Кромвеля после его победы. Друзья указывали ему, как он любим народом. «Их собралось бы еще больше, — ответил Кромвель, — когда бы меня вели на казнь».
После взятия Ростова я поехал в станицу Кавказскую, Кубанской области, а оттуда в Кисловодск.
В поселке возле станции, на хуторе Романовском, под самыми окнами гостиницы был убит человек на глазах у всех, и труп его валялся на улице. Никто его не убирал. Я видел этот валявшийся труп человека, как труп какой‑нибудь собаки. Одни говорили, что убитый — горец, захваченный с пулеметными лентами, другие — что убили буржуя из Ростова, но никто доподлинно не знал, кого и за что убили, и никто не остановил и не задержал убийц. Никому не было дела до другого. Каждый только и думал, как бы самому уберечься, и старался держаться в стороне. Страх за самого себя был господствующим настроением.
В станице Кавказской я застал всех в напряженной тревоге. На той стороне реки стояли части 39–й пехотной дивизии, самовольно бросившей фронт по вызову кого‑то для захвата Екатеринодара. Солдаты заняли сахарный завод и поселок Гулькевичи и угрожали разнести станицу из орудий. Все жили под страхом нападения. На валу в крепости стояли казачьи дозоры.
В Кавказской я остановился в заезжем доме у вдовы — генеральши Архиповны. Это была дюжая баба–казачка. Она умела угостить своих постояльцев, но при случае не прочь была и расправиться с ними. На кухне всегда был слышен ее зычный голос и покрикивания на дочь и на слугу.
В том же заезжем доме стояли офицеры–артиллеристы, присланные с батареей из Екатеринодара для защиты станицы. Как‑то ночью их предупредили, что казаки постановили покончить с ними и должны сейчас прийти их арестовать. За что? Офицеры не могли понять. Нужно было видеть их отчаяние. Они жили дружно со своею батареею, доверяли своим людям — и вдруг предательство. Всю ночь мы провели в тревоге, не раздеваясь, вооруженные, ожидая нападения. Утром командир батареи пошел переговорить со своими казаками, и ему удалось дело уладить.
Оказалось, среди артиллеристов был пущен слух, что вышел приказ всем казакам расходиться по домам. Офицеры будто приказ этот скрыли и насильно заставляют людей оставаться на службе. И достаточно было такого слуха, чтобы самые надежные люди пришли в дикое озлобление и постановили убить своих офицеров, и не только постановили, но и могли бы в действительности убить, если бы ни какая‑то случайность, помешавшая им в ту же ночь привести в исполнение принятое решение.
«Вы не должны забывать, что вы имеете дело с помешанными, — говорил командир своим офицерам, — и действовать так, как если бы вы были в сумасшедшем доме». Так оно и было — какое‑то поголовное помешательство, вдруг охватившее людей.
В станице оставалось еще все старое станичное правление и свой станичный атаман, но на сходе выступали молодые казаки, перекрикивали стариков и выносили свои постановления. Старый полковник–атаман жил под постоянной угрозой расправы со стороны буйной толпы.
Между православными и старообрядцами, жившими в той же станице, разгорелась вражда. Старообрядческий начетчик подбивал казаков, своих единоверцев, против православного священника. С другой стороны, какой‑то псаломщик выступал с яростными речами против капиталистов, требуя, чтобы священника выгнали из его дома.
В Кавказской поселилось несколько московских семей, рассчитывавших найти себе безопасный приют в богатой кубанской станице. Среди них была семья Гагариных и Трубецких. Между казаками о приезжих стали ходить разные слухи. Одни говорили, что они царского рода; старики конвойцы отдавали честь детям Трубецких и собирались охранять их. Другие кричали, что они буржуи. Слово это повсеместно было распространено в самых глухих захолустьях; смысла его никто не понимал, и тем яростнее была ненависть.
Против Трубецких поднялась травля. Пошли слухи, что они прячут золото и камни, говорили, что их, буржуев проклятых, нужно убить. И кто же кричал больше всех о буржуях? Тот хозяин, у которого двор был полон скота и всякого добра и стояли скирды немоло–ченного хлеба от прошлого урожая!
Разнесся слух — на хуторе Романовском громят винный склад. Вся станица — кто на подводе, кто верхом, кто пеший — бросилась на хутор, и обратно потянулась целая вереница повозок, нагруженных посудой и вином. Привезли кто сколько успел забрать.
Наша вдова–генеральша — на двух подводах. И началось: крики, гам, гульба по всей станице и днем, и ночью. Из хозяйской комнаты доносились песни, слышны были топанье ног и дикое гоготанье, и среди всего этого шума звучал зычный голос пьяной Архиповны.
Все было забыто — и революция, и буржуи, и раздоры. Все предались одной бесшабашной гульбе.
Когда я, возвращаясь, проезжал хутор Романовский, я видел обгорелое здание винного склада. Говорили, что в пожаре погибло несколько человек.
На улице стояли лужи от пролитого вина, и люди черпали грязную жижу: кто тут же пил, кто вливал в посуду и уносил домой — взрослые, дети, женщины.
На станции все было пьяно. Валялись на полу вповалку — другие лезли в драку, горланили, обнимались и пили. В этом сраме, в диком и пьяном разгуле погибала Россия.
«Социализм, ах, как это хорошо», — сказала мне одна учительница в каком‑то упоенье от революции.
Наивной глупостью отличалась не одна провинциальная учительница, но и те, кто в это страшное, ответственное время встал во главе власти.
«Я счастлив, что живу в такое время, когда осуществились все наши надежды», — говорил князь Львов в речи, обращенной к собранию членов трех Государственных Дум, созванному в Петрограде при Временном правительстве.
В Кисловодске вы попадали сразу в другой мир. На великолепной террасе курзала масса знакомых из Петербурга и Москвы. Здесь мож–но было встретить и сановников, и дипломатов, и военных, и светских дам, и знаменитостей императорской сцены, и звезд балета.
Светлый высокий зал в блеске электричества, роскошно убранные обеденные столы, наряды, бокалы шампанского, сладости, непринужденный разговор и смех под звуки струнного оркестра — глазам не верилось после боев под Кизитеринкой.
В Кисловодске текла непрерывным потоком, теперь уже маленьким ручейком, но все та же светская жизнь. Ничто не могло ее остановить — ни мировая война, ни ужасы революции, никакие потрясения и катастрофы. Все те же визиты, чашки чая, приемы у Великой Княгини (в Кисловодске находилась Великая Княгиня Мария Павловна, мать Великого Князя Кирилла Владимировича, с сыновьями. — Н.Л.), бридж, разговор с Его Высочеством, кавалькады, вино, карты, ухаживания и дуэли (тут были даже дуэли — был убит полковник Д.). Весь этот карнавал катился над самой пропастью клокочущего вулкана.
И среди этого беспечного праздника какие‑то спекулянты обделывали свои дела, заключали договоры на лесные разработки и нефтяные земли с горским правительством. Каждый спешил что‑то сорвать для себя из тонущего корабля.
В зале ресторана я видел Караулова, нашего члена Государственной Думы, теперь терского атамана после революции. Как всегда, приподнято–веселый, за стаканом вина, речистый и беззаботный, он все еще находился в праздничном угаре своего атаманства. Через несколько дней я выехал из Кисловодска. На станции Минеральные Воды я узнал, что Караулов убит в своем вагоне толпою солдат при остановке поезда в Прохладной.