У такого предприятия не могло не быть и обратной стороны медали, и она заключалась в том, что вокруг этого святого дела стали слетаться люди, жаждущие авантюры. Еще до приезда генерала Корнилова в нашей гостинице я заметил людей, которые довольно явно старались пробиться к власти, пользуясь именем генерала Корнилова. Во главе их был Завойко, бывший ординарцем у генерала Корнилова, игравший при нем во время керенщины крупную и не очень выигрышную роль.
Появился Добрынский, таинственный господин с таинственной репутацией, впоследствии бывший на побегушках у немцев, и даже некий господин М., говоривший о своих миллионах в Париже, мечтавший организовать политическую комбинацию под названием «Рак».
Слагалась она из первых букв имен председателя Думы Родзянко, генерала Алексеева и атамана генерала Каледина. Я предложил ему хотя бы изменить эту неблагозвучную комбинацию на «АКР» или «Кар», но он стоял на своем и вскоре, обиженный общим недоверием, уехал к своим миллионам со своим «Раком».
Съехались и некоторые политические деятели. Приезжал Милюков, тогда еще не уверовавший в необходимость дружбы с немцами, о чем он писал генералу Алексееву летом 1918 года. Приезжал Струве и вечный неудачник, до старости оставшийся политическим вундеркиндом, М.М. Федоров. У всех этих деятелей, кроме профессорского таланта Милюкова, ничего не было, и их работа в армии осталась незаметной. Для меня она оказалась крайне неприятной, так как кадеты, подкрепленные своим лидером, не дали мне возможности открыть газету в Ростове, так как они никак не могли допустить мысли, чтобы печать не была бы в их руках. А ведь от них что-то ждали, как и теперь от них кое-что ждут, как от тех молодых людей, которые вечно подают надежды и ничего больше.
Нынешний друг Милюкова, Керенский, тоже как-то прискакал в Новочеркасск, после своего бегства от большевиков, но его никто не принял, и он немедленно скрылся с той поспешностью ловкого трансформатора, которая позволяет ему так же неожиданно и выскакивать из русской политической коробки с сюрпризами.
Из других политических деятелей здесь были М.В. Родзянко, М.Н. Львов и приезжал Савинков. Родзянко был в личной обиде на генерала Алексеева за то, что тот не призывал его к активной деятельности. Н.Н. Львов, этот прекрасный образец честнейшего политического деятеля, самоотверженного и глубокого патриота, не ищущего ничего для себя, до самого последнего часа и доныне, когда я пишу эти строки, оставшийся с армией, как верный ее друг, всегда пользовался общими симпатиями, и только следует сожалеть, что его скромность не позволяет ему сыграть более крупной роли.
Самую интересную роль ждали от Савинкова. Он приехал в январе. У Савинкова быть ореол революционного деятеля, за которым могли бы пойти революционные войска. Он не пользовался симпатиями генерала Алексеева, а генерал Корнилов после своего августовского выступления, когда Савинков, во всем поддерживавший Корнилова, остался в стане Керенского и изменил Корнилову, не мог относиться к нему с прежним доверием.
Корнилов пробрался на Дон в середине или в первой половине декабря. Его ждали в армии, но все-таки его приезд был довольно неожиданным. Этот человек железной воли вышел из Быхова с кучкой своих верных текинцев. Но, попав в окружение, не рассчитывая пробиться, не желая рисковать своими людьми, он распустил их и сам, переодевшись крестьянином, где пешком, где на подводе, где на поезде среди солдат, возвращавшихся с фронта, проклинавших Корнилова за поддержание дисциплины, проехал на Дон.
Он сам рассказывал, как в вагоне его ругали солдаты, не подозревавшие того, что этот маленький мужичонка и есть их бывший Верховный Главнокомандующий.
Несмотря на чувство антипатии, Савинкова все-таки приняли и с ним совещались, но ничего из этого не вышло. Очень скверное на всех впечатление произвел его помощник или адъютант Вендзягольский – тип необычайно самонадеянного и самоуверенного поляка, хваставшийся тем, что за ним пойдут «корпуса». Эти корпуса так и остались в мечтательном распоряжении этого господина, сохранившего от всех тайну своего военного обаяния.
С Савинковым на Дону я встретился два раза. В первый раз это было в маленьком кавказском погребке «Арарат» в Новочеркасске. Познакомил меня с ним мой сотрудник К.
Мы поужинали и говорили о многом. Савинков указывал на недостаточное доверие к нему, незаслуженное по его словам, со стороны генералов и как будто бы верил в свое влияние и силу. Вендзягольский просто хвастался.
В конце беседы я обратился к Савинкову с вопросом, который крайне меня интересовал и до сих пор интересует.
– Скажите, Борис Викторович, – спросил я, – почему вы, такой специалист этого дела, не организовали убийства Ленина и Троцкого?
– Почему вы думаете, что я такой специалист? – ответил он.
– Я читал «Ропшина», «Коня Бледнаго» и «То, чего не было».
Савинков не сразу ответил.
– Тут были другие, – сказал он.
– Но неужели же мог иметь такое влияние Азеф?
– Нет, не только Азеф.
– Так неужто же эта бездарность Чернов?
На это ответа не было, и он переменил разговор, и я так и до сих пор не знаю, почему для наших воинствующих эсеров какой-нибудь царский министр казался такой интересной жертвой и почему большевистские владыки не казались достойными революционной бомбы.
Во второй раз я встретился с Савинковым в гостинице «Нью-Йорк», почему-то в номере Добрынского (или, как он себя называл, хана Татарского). Там был писатель, автор прекрасного романа «Наше преступление» Родионов и мой сотрудник Е.П. Семенов. Из их разговора я понял, что ничего у Савинкова с генералами не выйдет, да и нет у него ничего серьезного.
Кто меня поразил, так это Родионов, с пеной у рта говоривший об армии и требовавший, чтобы их, казаков, она оставила бы в покое, так как они, казаки, сами справятся с большевизмом. Через месяц он ушел с нашей армией, не доверившись казакам, хотя, вернувшись с нами на Дон, вновь заболел неукротимой и озлобленной казакоманией.
Мой друг Семенов оставался тем же неисправимым идеалистом, мечтавшим о всеобщем объединении. Добрынский из кожи лез, чтобы играть роль, Вендзягольский позировал и жонглировал своими корпусами.
Савинков был очень сдержан. Впечатление он произвел на меня довольно сильное. В нем чувствовалось много воли, но в то же время и неукротимого честолюбия, незнакомого с уступчивостью. Слишком большая пропасть, углубленная Корниловским выступлением, разделяла его от наших вождей. Через несколько дней я ехал в Ростов. На вокзале я встретил Савинкова, которого провожал С.С. Щетинин, близко стоявший к генералу Алексееву. Они холодно простились. Я видел, что Савинков уезжает из армии и больше не вернется. С тех пор мы уже не встречались.
Генерал Каледин был прирожденный военный и настоящий вождь. Коренной казак, скромный офицер, но бывший в гвардии, он одно время занимал довольно незаметное место начальника Донского юнкерского училища. На войне он заставил говорить о себе как о начальнике 12-й кавалерийской дивизии, едва ли не лучшей в русской армии, которая всегда справедливо гордилась своей блестящей кавалерией. В нее входили полки: Ахтырский гусарский, Стародубовский драгунский и Белгородский уланский. Как это полагалось, каждой дивизии был придан один казачий полк – Оренбургский. Одно название этих полков для каждого военного русского человека покажет, чего мог достигнуть талантливый начальник с такой частью.
Дивизию эту вскоре уже перестали называть 12-й, а называли просто Калединской. Знаменитое Галицийское (так называемое Брусиловское) наступление застает его уже командующим 8-й армией. Он берет Луцк, и ему обязаны мы первыми успехами этого блестящего наступления. Во время революции он был после ранения на Дону и громадным большинством избран в атаманы войсковым Кругом.
Когда заколебался весь наш фронт и вся армия подверглась разврату керенской и большевистской демагогии, начало которой положило неудачное, слабое министерство Гучкова, казачество все еще крепко держалось старых заветов и традиций.
Этот народ-воин, живший по своему особенному укладу, по своим вольным законам, которые близорукое русское правительство любило ограничивать, не мог поддаться так легко большевистской и большевизирующей демагогии. У казаков была своя психология – казачья. Казак был всегда казаком, а не солдатом. Не редко было услышать от казака об офицере регулярной армии как о «солдатском офицере». Кроме того, казаки были богаче других землевладельцев России. Связь их дворянства с простым казачеством была гораздо сильнее, чем в остальной России. Несмотря на то что военные обязанности лежали тяжелым гнетом на казачестве: «казак должен был являться одетым и с конем», целый ряд привилегий охранял его права.
Революция закрепила эти права и сократила обязанности, и казачеству ничего привлекательного не могла обещать голодная демагогия большевизма. Во главе этого народа и стоял генерал Каледин.
Я помню его на Июльском собрании в Москве, собранном Керенским для объединения в Большом театре. Он категорически поддержал требование сохранения старой дисциплины, то есть того, на чем горячо настаивали Алексеев и Корнилов.
Сам по себе это был человек не словоохотливый и довольно сумрачный. Про него говорили, что редко кто видел его улыбающимся, а не только смеющимся. Почему-то этот казак был женат на француженке, но и жена не могла заставить нарушить его замкнутый образ жизни.
Пока цело было казачество, оно всецело ему доверяло. Посланец Керенского – Скобелев, богатый социалист из купцов, торговавших с Персией, которым молва приписывала спекуляцию на персидские туманы, попробовал подорвать доверие к Каледину среди членов демократического Донского Круга, но плачевно провалился, и тот же Керенский, который продавал казачество, искал защиты у донских казаков генерала Краснова, когда рухнул карточный домик нашей «великой» революции.
С успехами большевизма положение атамана стало особенно тяжелым. Разврат коснулся и казачества. Инстинктивно боясь его, большевики не смели сразу объявить ему войну, но искали всяких поводов, чтобы проникнуть на Дон, пользуясь сравнительно бесправным положением неказачьего земледельческого населения, так называемых «иногородних». С ноября они уже повели довольно интенсивную борьбу.