– Хорошо, Марья Антоновна, приходите завтра, может быть, что-нибудь придумаем.
От Второвой – к Гучкову, принявшему меня, как всегда, комплиментами по моему адресу. Я рассказала о положении на Дону, о моем разговор с Второвой. Гучков стал успокаивать:
– Не огорчайтесь, раз обещали, наверное дадут. Возможно, что сейчас нет денег…
– Деньги можно достать из банка, хотя бы через наш союз… Если бы я знала, что придется помощь выпрашивать, как милостыню, не начинала бы своей работы…
– Да, всему бывает конец, – согласился Гучков. – У меня тоже денег нет.
– Так на что же мы купим обмундировку и отправим новую партию офицеров? – спросила я.
– Будем надеяться, Бог поможет, – только руками развел Гучков, – а я чудес совершить не могу.
И он опять повторил излюбленную фразу: «У меня вся Сибирь на шее…»
– Вы все о чудесах говорите… Вижу, что придется дело бросить… Знаете что – вновь прибывающих офицеров и их семьи я буду направлять прямо к вам.
– Ну нет, – испугался Гучков, – этого вы не сделаете! Нельзя бросать… Необходимо ввиду усиливающегося террора вывезти из Москвы как можно больше офицеров…
– А деньги?
Гучков снова развел руками.
– Когда вы думаете обратно? – спросил он, помолчав.
– Вот видите, – заметила я, – только приехала, а уж вы спрашиваете, когда обратно? Сами-то хотя бы разок попробовали съездить на Дон.
– Да, да, знаю, все это тяжко. Приходите завтра утром, надеюсь, что-нибудь раздобудем для вас.
Я передала на прощанье разговор мой с Брусиловым и его женою. Гучков казался потрясенным.
– Да, все меняется, Марья Антоновна. Когда Государь пожаловал Брусилову аксельбанты, стал он на колени и поцеловал Государю руку. А при Временном правительстве – пришел к Керенскому и, показывая на свои погоны, вздохнул: «Давят меня эти вензеля».
От Гучкова я ушла в комитет, по виду Андриенко я поняла, что там что-то происходит неладное. На мой вопрос Андриенко ответил, что действительно все недовольны… Без денег нельзя браться ни за какое дело…
– А впрочем, Крылов объяснит, – кончил он.
На заседании Крылов заявил:
– Марья Антоновна, ввиду того, что ваша работа затягивается, мы хотели поговорить сегодня с вами. У нас в комитете некоторые члены недовольны, что вам и Андриенко приходится часто ездить, рискуя жизнью, в ущерб вашему прямому делу – помощи пленным. Работая для создания новой армии, мы не должны забывать, что в плену более 3 000 000 солдат ждут помощи только от нас. Так работать, как сейчас, мы далее не можем. Каждый день все больше приходит офицеров, прося о помощи, но помочь всем мы не в состоянии; ни денег нет, ни одежды – все роздано. Хоть вы и скрываете, сами отлично видим, с каким трудом вы всякий рубль добываете. Буржуазия, на которую вы надеетесь, денег дать не хочет. Так пусть и пеняет на себя! Небось большевики только свистни – в зубах деньги понесет. Подумайте, у каждого из нас семья. Если раскусят нашу организацию, никому несдобровать. Что будет тогда с нашими семьями? Кто поможет? Не те ли, кто кричит о спасении России, ничем не желая пожертвовать? Вот мы и хотели все это выяснить. Видите, что делается, – добавил с отчаянием Крылов, – ну разве можно этим людям отказать, каким для того надо быть мерзавцем!
Боже, как изныла у меня душа! Крылов был прав, солдаты видели, с каким трудом я доставала каждый рубль, деньги пленных были тоже затронуты. Как могла я оправдаться перед солдатами? Оставалось только уйти.
– Выяснять нечего, господа. С первого дня моей работы я объявила вам, что уйду из комитета. Вы сами просили остаться и предложили свои услуги. Что касается денег, вы правы, очень трудно доставать их. Обеспечить каждого офицера хотя бы 2000 рублей я не могла, не получив суммы, обещанной Второвым. Вы знаете, он посулил было 100 000 рублей, а дал всего-навсего 22 500.
– Марья Антоновна, – перебил меня Крылов, – вспомните мое слово: и вас подведут эти господа. В лучшем случае – тюрьмы не миновать. Вот увидите, и для вас ничего не сделают. Все трусы они, нет патриотов в России. Не думайте только, Марья Антоновна, что и мы струсили. О нет! Мы-то хотим работать, да без денег ничего не сделаешь.
– Чтобы не было неприятностей, – сказала я, – сегодня я состою в комитете последний день. – И, обращаясь к Андриенко, я спросила, будет ли он сопровождать меня на Дон.
– Как ездил с вами, так и буду ездить. Если это комитету мешает, могу уйти вмсте с вами.
Солдаты молчали, видимо подавленные. Могла ли я сердиться на них? По существу, ведь они были правы.
Из комитета я поехала домой с мигренью. Обещая быть утром, я сказала собравшимся офицерам, что через день или два двинемся на Дон. В моей комнате оказалось много народу: офицеры, дети, старики. Что делать, неужели всех бросить? Они шли ко мне, зная, что я могу часами слушать их, что чувствую их нужду и всякое горе переживаю с ними… Со мной не нужны были прошения, которые разбираются в заседаниях; я понимала, что помощь требовалась немедленная. В Москве этого не учитывали: сытый голодному не товарищ.
Но видно, за испытания этого дня Бог захотел меня утешить. Дома передали мне пакет с 10 000 рублей и запиской: «Прошу принять скромную лепту на ваше великое и святое дело – спасение бедного офицерства. Русский человек».
Я так никогда и не узнала, кто был этот жертвователь. Совершилось прямо чудо! В такую решительную для меня минуту на ожидание мое откликнулась добрая душа человеческая…
Выдав документы и деньги отправлявшимся в одиночку на Дон офицерам и сделав все возможное для их семей, я осталась одна-оди-нешенька. Утешало меня только то, что я успела захватить с собой большое количество комитетских удостоверений, – ведь ввиду ухода моего из комитета, я могла и не получить их больше. Не с кем было посоветоваться. Домашние мои и без того огорчились, догадываясь, что я переживаю какую-то драму. Я чувствовала себя совсем больной, легла рано спать – в первый раз за много дней – около 11 часов вечера. Скоро уснула. Утром пришел Андриенко, мой верный союзник. Принес бланки из комитета, всего было около 300 удостоверений.
– Я напечатал их вместе с Крыловым, – сказал он. – А сейчас пойдемте с вами в совет депутатов, авось удастся дело с мукой.
В совете к нам подошел какой-то большевик, которому мы и представили наш мандат уполномоченных для переговоров об обмене муки на одежду и белье. Член совета отправил нас в комитет по продовольствию Москвы, находившийся там же в совете и состоявший исключительно из евреев. Андриенко показал нашу бумагу. Просмотрев ее, член совета решил:
– Очень хорошо. Продовольствия в Москве мало, мука нужна. Может быть, товарищи, вы могли бы взять 30 вагонов муки в обмен на мануфактуру?
– Да. Но как доставить муку? – спросила я. – Ведь не скрыть, что везем 30 вагонов с мукой; какие-нибудь бандиты убьют нас и муку разграбят.
Член совета призадумался.
– И это правильно. Нынче все скоты, не люди. Но у вас есть вооруженная команда.
Мы поспешили согласиться.
– Хорошо, едем. Но привезти сразу 30 вагонов, вы сами понимаете, нет возможности. Будем провозить по 5–6 вагонов. Да и для этого нужна команда вооруженных солдат немалая.
– Отлично, отлично, – одобрил член совета, – нужные бумаги сейчас вам выдадут. Идемте со мной.
Мы попали в одну из комнат совета.
Не знаю, можно ли назвать ее канцелярией… Тут и шкафы, и пишущие машинки, и разбросанный сахар, и куски хлеба, и коробки от консервов. Ужасающая грязь и сор. Член совета приказал машинистке напечатать такие бумаги, какие мы сами укажем.
– Вы, товарищи, не говорите на Дону, что эта мука – для нас. Скажите, что на сухари для пленных. А то не дадут казаки, все – сволочь, которую вырезать надо.
Бумаги были написаны следующие: «Половцову. Новочеркасск. Комитет союза бежавших из плена солдат и офицеров согласен на обмен муки на мануфактуру и необходимые вещи. Уполномочены для переговоров товарищ Андриенко и председательница благотворительного отдела при союзе сестра Нестерович».
Вторая бумага гласила так: «Московский совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов командирует товарищей Андриенко и сестру милосердия Нестерович на Дон за мукою для рабочего население Москвы, просит по пути все власти оказывать помощь товарищам Андриенко и Нестерович. Вагоны с мукою будет сопровождать команда бежавших из плена, с оружием».
Бумагу подписал за председателя какой-то Циммервальд.
Получением таких документов открывалась новая возможность помощи офицерам. Мы почувствовали себя с Андриенко такими счастливыми, что и передать трудно. Отправились в комитет, где произошло бурное заседание: солдаты еще раз старались уговорить меня бросить работу, которая должна неминуемо окончиться для меня в лучшем случае тюрьмою. Я не спорила, но все же решительно заявила, что из комитета ухожу, о чем прошу сейчас же записать в протоколе заседания. Андриенко тоже заявил об уходе. Никакие уговоры солдат на нас не подействовали. Когда мы вышли из комитета, Крылов выбежал на лестницу и, схватив меня за руки, заплакал:
– Неужели, Марья Антоновна, мы расстаемся с вами?
– Да, Крылов, все в жизни кончается.
– А приходить к вам можно?
– Конечно, можно.
Андриенко пошел в команду подготовить офицеров к отъезду, а я поехала к Гучкову. Тот, как увидел меня, ахнул:
– Что случилось? На вас лица нет.
– Все кончено, – ответила я. – Ушла из комитета навсегда.
– Да не может быть, – поразился Гучков.
– Да, ушла и больше не вернусь. Говорила вам, что когда-нибудь настанет конец. Вот теперь и пострадали офицеры.
– Нет, этого никак допустить нельзя. Это нужно исправить.
– Поздно. Не надо было допускать до этого.
– Значит, вы больше не будете ездить на Дон?
– Очевидно, нет.
– Что же будет с офицерами?
– Не знаю, я вас предупреждала, солдаты прекратят помощь.
– Марья Антоновна, приходите вечером, я что-нибудь придумаю.