На другой день я направилась к Урину. Он взялся сейчас же познакомить меня с одним лицом, у которого есть деньги для Добровольческой армии. Когда я спросила – кто это лицо, Урин ответил, что назвать его не может и что не называл ему и моей фамилии. Отправились. Вижу вывеску товарищества Оловянишникова.
– Куда вы? Я уже была у Оловянишникова. Он грубо отказал.
– Нет, Марья Антоновна, Оловянишниковых много. Чем вы рискуете?
Мы вошли в огромный кабинет. За столом сидел Оловянишников, тот самый, у которого я была.
– A-а, вы все еще попрошайничаете, – встретил меня Оловянишников, – ведь я просил вас передать Алексееву, чтобы к нам за деньгами не присылал. Денег не дадим.
И долго еще он продолжал меня отчитывать.
Я поняла, что он прежде всего был против генерала Алексеева. Говорил резко, грубо. Типичный хам с миллионами, заработанными на поставках армии во время войны. Желая прекратить поток его речей, я встала, поклонилась и, не подавая руки, вышла из комнаты. Через минуту за мной вышел Урин. Видя слезы на моих глазах, он извинился:
– Не знаю, право, ума не приложу, почему это он так настроен против Алексеева?
Дома я все рассказала текинцу, приехавшему с капитаном Карамазовым и проживавшему у нас. Текинец сорвался и хотел немедленно «резать» Оловянишникова. Едва отговорила.
Весь день я просидела дома от усталости. Горлом опять шла кровь. Часов в 11 ночи – мы уже спать было укладывались – кто-то резко позвонил. Все перепугались, думали – обыск. Но оказался… офицер с письмом от генерала Алексеева.
«Убедительно прошу, Марья Антоновна, исполнить следующее, – писал генерал Алексеев, – ввиду событий в Одессе и Севастополе и ожидающейся поголовной резни офицеров, очень прошу вас послать в эти города, через верных людей, как можно больше удостоверений и денег, чтобы помочь офицерам бежать оттуда к нам в армию».
Поручение было настолько важно, что требовало немедленного исполнения. Рано утром я бросилась к Н.И. Гучкову. Помню, что и в этот раз мы повздорили, так как, несмотря на письмо генерала Алексеева, Гучков продолжал долбить, что денег нет, что своих не даст, что всему бывает предел и т. д. Наконец я пугнула Гучкова:
– Хорошо, в таком случае поеду на Дон и передам всем офицерам, что вы, капиталисты, денег дать не хотите. Списки офицерских семейств верну офицерам и скажу, что и семейств их вы обеспечить отказываетесь.
– Но вы не имеете никакого права так поступать, – заволновался Гучков.
– Что же прикажете мне делать? Обманывать офицеров, что их семьи накормлены? Нет! Пусть Добровольческая армия знает правду о «спасителях России»…
– Нет, Марья Антоновна, вы этого не сделаете, денег я постараюсь достать в течение трех-четырех дней.
– А как же быть с деньгами, которые просит выслать генерал Алексеев в Севастополь и Одессу?
– Ну, это не так спешно, вышлем позже. Вы такая горячая, все хотите, чтобы делалось немедленно.
– Может быть. Но вы доведете дело до того, что вырежут всех офицеров, а потом примутся и за вашего брата.
– Ну вот: списки семей оставьте у себя на квартире. Ведь своим домашним вы доверяете?
– Безусловно.
– Деньги я пришлю к вам на квартиру.
– Дайте честное слово, что пришлете!
– Да, да, даю честное слово.
От Гучкова – к Когану. Прочитав письмо Алексеева, он сказал, что я права и нельзя откладывать ни на один день. Необходимо сейчас же выслать деньги в Одессу и Севастополь, особенно в Севастополь, где такая масса офицеров. Добрейший Коган принес мне 7000 рублей. Потом я вернулась домой, где меня ждал поручик Закржевский. Он дал мне расписки офицеров Польского легиона на только что полученные деньги. Я заплатила мой долг домовому комитету. Осталось около 5000 рублей. Ну что можно сделать на эту ничтожную сумму? Я попросила домашних одолжить мне несколько тысяч. Согласились. Кто-то прислал еще тысячу Так собралось у меня всего 17 000 рублей.
Пришел поручик Савицкий, о котором так хорошо отзывались офицеры в Новочеркасске, тоже с письмом от генерала Алексеева. Я дала ему 250 удостоверений и 10 000 рублей и отправила в Одессу с письмом к одному из членов нашего комитета, имевшему в Одессе сапожную мастерскую. Вскоре я узнала, что Савицкий благополучно добрался до Одессы и при содействии члена нашего комитета организовал там бегство офицеров.
В то время в Одессе произошла резня офицеров под руководством Муравьева[222]. На кораблях «Аврора» и «Алмаз» помещался морской военный трибунал. Офицеров бросали в печи или ставили голыми на палубе в мороз и поливали водой, пока не превратятся в глыбы льда… Тогда их сбрасывали в море.
В тот же день вечером я отправила знакомую в Минск за полковником Кузьминским, дав денег на дорогу и документы. Самой пришлось лечь в постель: кровь горлом и температура… Доктор велел лежать, да и сил не было. Это состояние продолжалось около недели.
5 января я послала генералу Алексееву письмо с извещением, что его поручение было немедленно исполнено.
Вместе с Крыловым пришли рабочие из артиллерийских московских складов и заявили:
– Мы, сестрица, против того, что сейчас творится в России. Если дальше так – править нами жиды будут… Предлагаем, сестрица, продать вам кольтовские пулеметы по 300 рублей за штуку. Сколько хотите!
– Марья Антоновна, – добавил Крылов, – не сформировать ли из нашей команды карательный отряд, будто против добровольцев, с тем чтобы отправиться, вооружившись пулеметами, в сторону Новочеркасска, а там перейти к дроздовцам? Начальником отряда и я готов…
Я в ту же минуту вскочила с постели, поехала к Гучкову и рассказала об этих планах.
– Все хорошо, да денег нет, – вечным припевом отозвался Гучков. Так ничего и не вышло.
6 января прибыл из Новочеркасска капитан Козин со своим денщиком, оба сибиряки. Капитан заявил, что пробирается в Сибирь, что на Дону все должно провалиться.
В Сибири с большевиками ведет борьбу есаул Семенов[223], там порядка больше. Посидев у нас часа два, Козин ушел (я дала денег и ему, и денщику и документы на проезд в Сибирь). Крылов принес еще несколько сот комитетских и большевистских удостоверений.
Полковник Кузьминский, тоже с денщиком, приехал 10 января; свой отъезд поэтому мы перенесли на 11-е. Чувствовала я себя совсем слабой. Не рассчитывая больше вернуться в Москву, я уложила необходимые вещи и еще раз поехала к Гучкову – напомнить о данном слов относительно высылки денег по спискам. Прощаясь с ним, я спросила, сама не знаю почему, точно предчувствуя:
– А если меня арестуют, вы примете меры к моему освобождению?
– Еще бы, сделаем все решительно. Сейчас же предложим такой выкуп за вас, такой выкуп, что освободить немедленно…
Итак, вечером 11 января, вместе с полковником Кузьминским и дамой, ездившей в Минск, я уехала в Новочеркасск. И я, и дама спрятали у себя в блузках около тысячи удостоверений, нужных для армии. Кроме того, я везла все бумаги, касавшиеся моей работы. Повернули в сторону Лисок. Боже, такого кошмара не запомню ни в одну из поездок! Разместились мы на ступеньках вагонов, иначе было невозможно. Денщик полковника Кузьминского взобрался на крышу вагона. Между тем свирепствовала жестокая снежная буря… Около Воронежа матросы сжалились над нами и впустили к себе в вагон 2-го класса, битком набитый пьяными. Ругань стояла головокружительная, песни распевались еще почище. Ехавшие с матросами женщины безобразничали еще буйнее. Не знаю, откуда и куда ехала эта банда, но видно, после основательного грабежа: матросы вынимали из карманов пригоршни драгоценностей и проигрывали их друг другу в карты, рассказывая о своих разбойничьих похождениях. Говорили на разные лады и о том, что скоро будет в России «Варфоломеевская ночь», когда вырежут всех буржуев, после чего настанет порядок.
Ко мне подошел какой-то матрос, вынул из-за пазухи ризу с бриллиантами, сорванную с иконы, и стал предлагать за 5000 рублей. Я вежливо отклонила сделку… Очень опасалась я, как бы не стали приставать матросы… Но грубы они не были, благодаря тому, вероятно, что у меня все время шла горлом кровь. Один из них даже место мне уступил в купе, чтобы я лечь могла, а другие принесли красного вина.
На какой-то станции нам объявили, что сломалась ось у вагона и потому предстоит пересесть в теплушки. Тут уж мы решили не расставаться с нашими матросами. Все же – знакомые!
Матросня шумно требовала вагонов 2-го класса: «Подавай нам микст, теплушки буржуям!» Напуганные железнодорожники разбежались. Тем не менее мы сели в теплушки. Но только доехали до какой-то станции, как опять что-то сломалось и пришлось вновь пересаживаться. На этой злополучной станции мы просидели всю ночь. Матросы решили идти разделываться с буржуазией. Не знаю откуда, появились два вооруженных еврея, члены местного совета. Невзирая на ночь, они собрали матросов, устроили митинг и призывали грабить имение какого-то графа в округе и монастыря неподалеку. К счастью, на рассвете подали теплушки, которые брались с боя. Когда все сели, мы толпой примостились на площадке вагона. Но было еще шесть пересадок до Лисок в самых ужасающих условиях.
Лиски обратились в военный лагерь: военные всех полков, матросы, казаки, китайцы, латыши. Нам прежде всего объявили, что поезд дальше не пойдет; я спросила у красноармейца причину.
– Чаво? Не знаешь, что ли? Каледин наступает, – ответил красноармеец.
Другие «товарищи» говорили, что в Миллерово идут бои с добровольцами. Точно – никто ничего не знал. Здесь на наших глазах, на самой станции, казнили трех офицеров и двух солдат – за то, что они якобы призывали к выступлению против большевиков. Какой-то солдат объяснил нам, что сейчас отойдет поезд в Чертково: кто хочет, может сесть, но ехать не рекомендуется – по линии всюду бои. Надеясь пробраться в Новочеркасск, мы все же влезли в теплушки, которые, к удивлению нашему, оказались пустыми. Потом вошли к нам казаки, молодые и старые, стали спорить. Молодежь доказывала, что не стоит отца родного жалеть, ежели он против советской власти, что дети должны стариков нагайками пороть, пока те не признают большевизма.