Так доехали мы до Черткова, где уселись к нам три вооруженных рабочих. Мы и не подозревали, что это приставлена к нам стража…
На станции Миллерово мы узнали, что в Глубокой сосредоточены главные большевистские силы. Тут-то внезапно и окружила нас толпа вооруженных рабочих.
– Вы арестованы, – сказал один из них. – Знаем вас. Офицеров на Дон возите!
Затем повели нас в какую-то маленькую комнатку при входе на станцию (с левой стороны). Она была наполнена арестованными – военные, статские, женщины, дети.
– Есть оружие? – спросили меня.
– Нет.
– Коль найдем при обыске, плохо будет.
Полковник Кузьминский, его денщик и моя спутница стояли бледные как полотно. Да и я порядком испугалась, в особенности когда увидела в окно, прямо перед домом на снегу, трупы офицеров – яс ужасом рассмотрела их, – явно зарубленных шашками… «Боже мой, зарубят и нас! Как страшно! – думала я. – Уж лучше расстрел». Возле окна стоял столик, заваленный бумагами… Комната смерти! Отсюда живыми не выходят! Что делать? Пощады не могло быть, тем более что при личном обыске у меня и моей спутницы найдут целые кипы удостоверений и бумаг. В изнеможении я села на стол с бумагами: ноги отнялись со страху, хоть наружно я и старалась казаться спокойной.
Вошел высокий казачий офицер. Спросил, нет ли оружия. Это и был комиссар и комендант станции.
– Сейчас начнется личный обыск, – зашептались кругом.
Одна мысль сверлила мне мозг: только бы уж скорей расстреливали, лишь бы не шашками зарубили, как казаки в Миллерове…
– Что вы уселись на бумаги? – спросил меня комиссар.
– Очень слаба, стоять не могу…
– Ваши документы, – спросил он сурово.
Я показала мое удостоверение бежавшей из плена: «Предъявительница сего удостоверения, вернувшаяся из германского плена сестра милосердия М.А. Нестерович, председательница благотворительного отдела союза бежавших из плена солдат и офицеров, что подписью с приложением печати удостоверяется. Председатель Крылов. Секретарь Будусов».
Просмотрев удостоверение, комиссар сказал уж менее резко:
– Вы свободны, сестра, но, собственно говоря, зачем вам на Дон?
– Мне вовсе не на Дон. Я – в Кисловодск лечиться. – Тут я прибегла к обычному моему средству: – Вот видите, что со мной? – Ия вынула из кармана окровавленный платок. – Эта дама меня сопровождает, а это мой отчим…
– Вы свободны, но я не советую ехать. Всюду бои. Не доберетесь до Кисловодска.
Прикидываясь наивной, я спросила:
– А если – на Царицын?
– Тоже вряд ли…
– Как быть? – опять спросила я комиссара, уж очень мне хотелось узнать, что там, в Новочеркасске. – Неужели у добровольцев такие силы?
– Много собралось этой сволочи… Да ничего, всех прикончим, – ответил комиссар.
Мы вышли из «комнаты смерти» будто с того света. Комиссар предложил нам сесть в обратный поезд на Москву, состоявший из одних международных вагонов. Другого выхода не было. Мы устроились в купе 1-го класса. Комиссар совсем расчувствовался, провожал нас, поцеловал мне на прощанье руку и пожелал благополучно доехать…
– Может быть, напишете бумажку, чтобы нас в пути не трогали? – спросила я из вагона.
– С удовольствием, сейчас. Заодно и поесть пришлю чего-нибудь.
– Пожалуйста!
Не прошло и двадцати минут, как двое вооруженных рабочих принесли нам какое-то жаркое с картошкой и хлеба. А на бумажке комиссара значилось: «Революционный казачий трибунал Миллерова просит оказывать помощь по пути следования в Москву вернувшейся из плена сестре милосердия М.А. Нестерович и ее семье. Сестра Нестерович революционному комитету хорошо известна». Подпись была неразборчива. Я дала рабочим по 50 рублей. Мы съели жаркое и стали терпеливо ждать отхода поезда.
– Вот как хорошо все кончилось, – сказала я своей спутнице.
Но та ничего не ответила, только непонятно дернулась руками: с ней сделался нервный припадок.
– Знаете что, – обратилась я к полковнику Кузьминскому, – пойду попрошу комиссара освободить и остальных арестованных.
– Вы с ума сошли! Благодарите Бога, что сами выскочили. Ведь у меня в подушках два браунинга зашито, – признался полковник.
Поезд тронулся. На этом страшном обратном пути – какой леденящий сердце ужас! – на наших глазах, на перронах, расстреляли восемь офицеров. Обыски происходили непрерывно. Особенной жестокостью отличался комендант станции Чертково, какой-то 17— 20-летний мальчишка-изувер. В нашем вагоне ехал старый генерал с женою – их не только освободили, но и не отняли у старика золото го оружия. В Миллерове ему выдали бумагу, удостоверяющую его право на ношение оружия. Поезд остановился в Черткове, комендант, окруженный рабочими, подошел к генералу.
– Что это вы с оружием? – крикнул комендант.
– Это золотое оружие за японскую войну, у меня есть разрешение от комиссара Миллерова. – И генерал протянул бумажку коменданту.
– Можете ехать, но оружие мы заберем.
– Да как же так! Ведь мне разрешили, – не сдавался генерал.
– Молчать! – рявкнул комендант и схватился за генеральскую шашку.
– Нет, не отдам… Лучше меня заберите! – кричал генерал, вырывая шашку из рук комиссара.
– Расстрелять эту сволочь! – скомандовал комиссар.
– Расстреляйте и меня, – сорвалась с места генеральша и завопила истерически: – Наемники жидовские, убийцы!
– Выводи их, – распорядился комиссар.
Стали выводить. Кто-то спросил:
– А вещи ваши?
– А на что они нам? – ответил генерал. – На том свете не нужны.
Он пошел, прижимая к груди свое оружие. Я не стерпела и обратилась к комиссару:
– Зачем отнимать оружие, если у генерала разрешение от комиссара из Миллерова?
– Миллерово есть Миллерово, а здесь распоряжаюсь я! Вот и все, – ответил комиссар.
Мы видели затем, как вели пятнадцать офицеров, вместе с этим генералом и его женою, куда-то по железнодорожному полотну. Не было сомнений, что их ведут на расстрел. И действительно, не прошло и четверти часа, как послышались ружейные залпы. Все перекрестились. Немного спустя вошли два красноармейца и стали забирать чемоданы генерала.
– Зачем берете? Это же не ваши, – заметила я.
– А чьи же? – ответил рабочий.
– Генерала. Он может вернуться…
– Не-ет! Его поминай как звали, – засмеялся рабочий, взял чемоданы и вышел из вагона.
– Расстреляли, – сказали хором находившиеся в вагоне.
Не стану описывать других кровавых сцен, чуть не на каждой станции…
Н. Львов[224]Свет во тьме[225]
Вооруженная толпа ворвалась в Зимний дворец. Министры схвачены и посажены в Петропавловскую крепость. Керенский бежал. Временное правительство пало.
Восемь месяцев шла игра в революцию. Комедия кончилась и началась трагедия – оргия дикая и кровавая.
Толпы хлынули с фронта. Дезертиры, бродяги, убийцы и среди них шпионы, провокаторы, уголовные, выпущенные из тюрем, наводнили поездные составы, вокзалы, улицы городов, площади, базары, села.
Всюду насилия, грабежи, убийства и погромы.
И в эти дни ужаса и крови на маленькой станции Новочеркасск высаживается генерал Алексеев.
Я видел его. Он жил в вагоне на запасных путях. В штатском платье, один, без всяких средств, но, как всегда, спокойный… Все тот же глубокий, вдумчивый взгляд из-под нависших бровей.
Не для того, чтобы найти себе убежище, приехал генерал Алексеев в Новочеркасск, а для того, чтобы упорно продолжать свое дело, а делом его была русская армия.
Генералы Корнилов, Деникин, Лукомский, Марков заключены в Быховской тюрьме. Вскоре зверски убит генерал Духонин. Крыленко с шайкой убийц разгромил Ставку.
Ни следа не осталось от того, что несколько месяцев назад бы могучей русской армией.
Русского офицера не стало: кто убит, кто выгнан, кто скрылся.
Не стало и русского солдата. Был дезертир-предатель, вооруженная толпа бродяг и громил.
Натиск германских армий, вся сила германской техники не могли сломить русской мощи; подточила ее моральная ржавчина.
Армия пережила постыдные дни керенщины, наступали дни Брест-Литовска.
Но ничто не в силах поколебать генерала Алексеева. Шульгин[226]вспоминает, что приехавший с ним из Киева Лопуховский[227] был четырнадцатым, записавшимся в отряд Алексеева. Четырнадцатый доброволец из 13-миллионной русской армии. Нелегка была задача!
На Дону к генералу Алексееву относились с подозрением. Только что минуло тревожное время борьбы Керенского с атаманом Калединым. Боязнь быть заподозренными в контрреволюции заставляла сторониться от генерала Алексеева. Приходилось вести дело скрытно. Под видом выздоравливающих раненых были размещены первые добровольцы в лазарете на Барочной улице. Не было оружия, не было теплой одежды, не было денег. Донское правительство отказывало. Из Москвы не присылали. Нестерпимую муку переживал генерал Алексеев в вечной заботе, откуда добыть денег для оплаты счетов по произведенным расходам.
Добровольцы кормились и одевались на случайные пожертвования добрых людей, и во время боев под Ростовом им отвозили на позиции сапоги и теплую одежду, собранные у жителей Новочеркасска, кто что даст. Орудия добывали сами. Первые два орудия были выкрадены в Лежанке у красных, и во всей упряжке доставлены в Новочеркасск. Вторые тайком куплены у казачьей батареи. За орудиями были посланы юнкера в Екатеринодар, но были схвачены и отправлены в Новороссийскую тюрьму. Вот как начиналась Добровольческая армия.
И в эти дни, когда приходилось видеть генерала Алексеева, нагнувшегося над столом, в очках, старательно записывающего своим четким почерком в маленькую тетрадь каждую истраченную копейку, я проникался чувством преклонения перед ним, старым Верховным Главнокомандующим рус