– Все уважаемые люди его рода на кладбище и в темных ямах давно кормят червей. А этот, длиннорясый, что-то долго задержался среди правильных людей! Не пора ли отправить его к праотцам! – распалился Шархан. – Веревка по тебе вьется, Хасан, шею свою береги… Жену твою… – вдруг запнулся Шархан и подозрительно посмотрел по сторонам. – Все руки тебе вырву!.. Собрался вброд перейти через речку, думаешь, как бы ноги не замочить…
– Закисшее молоко поднимается, выталкивает через край кадки сметану с творогом, в кадке остается одна сыворотка! – так Хасан за воротами Шархана успокаивал аксакала Шахбана.
Последние двадцать лет Шархан знал только одно – чувство ярости. Он обладал нисколько яростью, а нечто огромным, живым, пульсирующим внутри веществом, источающим яд. Он вытравил его душу, души всех, кто находился рядом с ним. Он искоренил из его сердца все, что когда-то у него там теплилось: любовь, слезы, радости встреч, горе расставаний. А теперь в его душе ничего не осталось, кроме яда, ярости, кроме всеобъемлющего раздражения и ненависти ко всем. Шархан был на грани истерики и нервного срыва. От него в жизни доставалось всем: жене, матери, близким, друзьям, соседям, сельчанам.
Он терпеть не мог непослушания, непочтения к своей персоне. За элементарное отступление от правил, установленных им дома, на работе, страшно наказывал. За малейшее отступление от его правил начинал истошно кричать, осыпать отступника проклятиями, часто к нему прикладывал руку. Ему все равно, кому эти проклятия предназначались – в ярости все сливалось в огромный багровый ком. А она, настаиваясь, созревая, наливалась отравленной жидкостью до такой степени, что в одно время с треском лопалась. Этот гнойный пузырь вместе с желчью выплескивался из него на членов семьи, друзей, знакомых, незнакомых. Он, видимо, не понимал, не хотел понять, что к близким, друзьям надо относиться бережно, с любовью. Его не волновало, кого он оскорбляет: молодого человека, старого, уважаемого представителя общества, друга или врага. Он не хотел осознавать, что все они одинаково страдают от нанесенной им обиды… Нет, Шархан это понимал, но не хватало выдержки останавливаться там, где надо было останавливаться. Как сегодня это случилось с Хасаном и Шахбаном. Эта привычка давно стала его второй натурой. Он понимал, что его терпение на исходе, понимал, пора останавливаться, но как? Дай проснуться в нем капле желчи, она накапливалась до такой степени, что элементарная мелочь выводила его из равновесия. И он приходил в такое состояние, что в это время все морские штурмы, бури, ураганы, сели в горах перед его яростью становились мелочными, капризами природы.
Каждое утро Шархан просыпался с чувством разочарования и досады – ему так не хотелось возвращаться к реалиям жизни. Сны стали единственной его отрадой. Утром с трудом вылезал из-под одеяла, не всегда умывался, завтракал. Седлал коня и спешно отправлялся на встречу к друзьям, к таким, как он, на ходу повторяя одно и то же слово: «Ненавижу!», «Ненавижу!». Этот бесконечный лепет со временем стал звучать, как молитва-заклинание, доводя его иногда до безумного экстаза. Он кипел, бушевал, презирал всех и вся вокруг. Остервенело орал, доводил до слез жену, мать, до истерики – сына, а потом сам валился на тулуп у печки почти без сознания. В таком состоянии Шархан физически ощущал летаргический сон, в который иногда он впадал…
Понимающая мать, всячески старалась беречь сына от яда его сердца. Как и сегодня с Хасаном и аксакалом Шахбаном.
– Перестань, Шархан! – упала перед ним на колени плачущая мать. – Бей, унижай меня, чем позорить уважаемого имама! Завяжи тугой веревкой пуповину ядовитой и ненасытной утробы вражды!
– Этого душмана я держу на коротком поводке! Как только захочу, затяну потуже…
– Короткий поводок, Шархан, «узлом» не завяжешь!
– Ее не только завяжем узлом, но скоро он в нем закачается в «танце»… Он и подобные ему задохнутся в своей крови!..
– Кровь и без тебя на земле льется каждый день, от самого сотворения Мира, Шархан.
– Мы сотрем с лица земли всех врагов, подобных Хасану, врагов Великого Исламского Халифата, врагов чистого ислама!
– Тогда человеческой крови, проливаемой на земле, не будет конца!
– До тех пор, пока земля не очистится от последнего иноверца!.. Мать, – переменил он тему разговора, – в одно время, я помню, ты замолвила, что в моих жилах течет крупинка крови покорителя Вселенной Надыр-шаха. Скажи, это правда?
– Наши предки в строжайшем секрете держали эту тайну. Грозились, убьют, если кто-либо откроет семейный секрет. Да, в нашем роду из поколения в поколение передавали по цепочке, что был такой грех, сотворенный нашей прапрабабушкой… Нашу прапрабабушку по материнской линии (завидная была, говорят, в молодости женщина) тогда бес попутал – свел ее с этим рыжим жеребцом… И родила от него рыжего мальчика…
– Та прапрабабушка, которая предала семерых братьев на хучнинской крепости?
– Да, – стыдливо опустила глаза мать.
Значит, я могуч и всесилен, как мой прапрадед, завоеватель Вселенной. И настало наше время?!..
– Чье, ваше время?! Сын мой, ты с ума сошел! – запричитала мать.
– Мое время и время моих великих соратников, братьев по духу, моего духовного братства!..
– Побойтесь Аллаха, кара Его беспредельна!
– Наш Бог сильнее Вашего…
– Астафируллах! – мать, закатив глаза, богобоязненно воздела трясущиеся руки к небесам.
Вдруг аксакал Шахбан за воротами, после всего этого услышанного, весь задрожал, губы задергались, в глазах появилась недобрая улыбка. За свой век он ни от кого не слышал столько грязных слов, каких за короткое время ему наговорил Шархан. Схватился за кинжал, висящий на узком поясе, стал заворачивать обратно, во двор Шархана.
– Не могу больше! Убью этого шакала!
– Ты с ума сошел, дядя Шахбан! Успокойся…. С кем связываешься? С этим ядовитым гадом?! Рано или поздно этого гада проглотит другой гад! Пошли, дядя Шахбан, подальше от этого проклятого дома! – Хасан под руку увел аксакала. – Соберем глав семей поселения и поговорим с ними на годекане…
– Глав семей говоришь?! – со стоном прохрипел аксакал. – Нет глав семей, нет сельского общества! Было когда-то у нас свое общество: сильное, дружное. А главы семей были хлебосольные, гостеприимные, отзывчивые! А теперь их нет! Нет и нет! И не осталось глав семей, настоящих мужчин в нашем поселении! Остался бы хоть один джигит, этот некастрированный козел так бы не бодался! Многие из них в лице этого животного видят преуспевающего бизнесмена. Охают, ахают, «каков он Шархан!» Была бы моя воля, давно бы его отправил на север на железной дороге шпалы укладывать! – от обиды у него глаза увлажнились… – Тьфу, нечестивец!
– Ты стал злее гиеновидной собаки, Шархан, – плакала мать, бегая вокруг аксакала и успокаивая его. – Твоя необузданность и неуемный гнев приносят тебе только одну боль и страдания! Могилой твоего отца прошу, уймись и, пока не поздно, мирись с Хасаном и аксакалом Шахбаном!
– Да, я зол на имама, мама! Не кажется ли тебе, что ты к этому облизанному кобелю слишком добра! Я с ним не мириться, а биться буду!
– Слышал поговорку: как только у козленка выросли рога, он забодал свою мать, потом соседа… Это о тебе, Шархан! – выпалила мать.
– Нет, мать, не обо мне. Это о Хасане и о его старших родичах, которые всю жизнь бодаются с нами. И не козленок он давно уже, а матерый козел. Он за свой век многим моим родичам своими рогами животы вспаривал.
– Хасану не до вас! Хасана в последние годы столько бед преследуют, если он кому-то стал опасным, то только себе.
Трудно ворочая неповоротливым от бесконечных попоек языком в пересохшем рту, Шархан выпалил:
– Если змея ядовитая, не важно, толстая она или тонкая, ее надо душить!
– Молчи, сын, не болтай лишнего, молчание не допускает лишних ошибок. Скажу и на счет змеи… Не знаю, кто из вас ядовитый змей, кто неядовитый, сын мой?.. Но, точно, видно, ты ведешь себя злее аспида… Сколько шума и возни вокруг себя сделал, нечестивец! И всему виной этот волчий выводок! Чтобы все волчье племя исчезло с лица земли! – навзрыд зарыдала мать. – Верни этих бестий в свое логово, Шархан. Заклинаю тебя! Слепой теряет в жизни посох только один раз. А Хасан делает последнюю попытку его тебе всучить! Хасан очень умный человек, послушай его, он дело говорит… Ты думаешь, никто не знает тебя, твоего злого умысла? Знают, еще как знают! Ты по горло сидишь в дерме!.. Столько бед ты натворил, столько горя ты принес, смотрю, на свою голову накличешь еще одну беду!.. Было бы за что! Верни волчат в свое логово, иначе, я верну! – мать судорожно упала под ноги сына, заплакала навзрыд.
2004 г.
Инквизиторы лесного братства
День тянулся бесконечно. Хасан проголодался, из еды с собой ничего не взял. Он решил углубиться в лес, чтобы полакомиться лесными дарами. Попробовал на вкус шишки. Они, замерзшие, высохшие, комом застревали в горле. Пошел дождь. Он промок, озяб, нечем развести костер – где-то в лесу из кармана, видимо, выпал спичечный коробок. Дождь незаметно перешел в мокрый снег. Он мелкой моросью сыпал на застывший в оцепенении лес. Снег, не доходя до земли, растапливался. Лужицы воды медленно скапливались на еще не опавшей густой листве дубов, кленов. А ветер, набежавший с гор, стряхивал ее на него, лесную траву, прошлогоднюю листву.
Хасану надо было ждать вечера недалеко от Пещеры кизилбашей. Ему очень хотелось видеть, как волчица встретится со своими детенышами после долгой разлуки. Он сегодня с помощью внуков Шахбана умудрился вызволить детенышей волчицы из плена Шархана. Один из юрких мальчиков через узкий лаз проник в погреб, нашел помещение, где Шархан прятал волчат. Оттуда он волчат передал Хасану, который поджидал его снаружи.
Хасан почему-то подумал, что волчица только в сумерках вернется в Пещеру кизилбашей. Поэтому до сумерек он, отпустив пастись стреноженного коня, снова углубился в лес.