Лоб Айханум покрылся испариной, из широко открытых, упершихся в тяжелые мысли, темных глаз на густые ресницы выкатились крупные слезы. Они, дрожа, на мгновение держались на них, набирая влагу, неожиданно хрустальными каплями, рассыпаясь вдребезги, катились вниз. Они соскальзывали по бледным морщинистым щекам, оставляя за собой узкие бороздки, собирались лужицами в уголках дрожащих губ.
«Рай и Ад, мой милый, к себе принимают без ограничений. Приговор Рая и Ада бывает окончательным и обжалованию не подлежит. А душа бессмертна, и там, в мире ином, она способна либо утешиться, либо мучиться и страдать. Аллах не хочет, чтобы ты был милосерден ко мне ради посмертного путешествия в загробные райские сады в Бухаре или Самарканде. Аллах ждет от тебя сердечного раскаяния, чтобы в нем всегда рождались здоровые мысли. Я вижу, о месте райских блаженств тоже ты знаешь мало. Но вот про Ад, геенну огненную, и то, насколько мучительно там пребывать для души, в одной из Священных Книг от Бога говорится вполне определенно: В числе пыток, – говорится в Священном писании, – были и такие: накормят преступника чем-либо соленым, да и запрут, не давая пить. Какое мучительное терзание!.. Так и страсти: это ведь внутренняя жажда, разжигания, вожделения падшей души. Удовлетворишь их – они замолчат на время, а потом еще большей силой не дают покоя… На том свете нечем будет удовлетворять их, рядом не будет Шах-Зады, потому что все предметы страстей – предметы земные. Сами же страсти останутся в душе, и они будут требовать себе удовлетворения, а так как в загробном мире удовлетворить их будет нечем, то и жажда будет все сильнее и томительнее. И чем дольше будет жить душа, тем сильнее она будет томиться, терзаться. Непреодолимая мука будет расти до тех пор, пока не наступит конец этому возрастанию и усилению. Вот и Ад! Зависть – гнев, ярость – огонь, ненависть – скрежет зубов, похоть – тьма кромешная. Этот Ад начинается еще здесь, на земле, ибо кто из людей страстных наслаждается покоем? Так ты ввергаешь бессмертную душу в вечное страдание. Что и говорить, страшная перспектива. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.»
Он, ошеломленный нанесенным ударом, на мгновение потерял власть над собой. Жена об Аде говорила так убежденно, что почувствовал себя в его вратах. Он не выдержал ее огнедышащего натиска, встал, пошел было к двери, но машинально вернулся и стал ходить взад и вперед перед очагом.
Раскаты грома снаружи, шум ливня и ветра сливались с треском вновь разбушевавшегося огня в очаге, с шуршанием его высохшей одежды. Все было магически знаменательно: гром и молнии, ливень и ветер за окном, печальная фигура больной жены, ее магические изречения, скрип его шагов, отблески огня, отражающиеся длинными, живыми тенями на стенах спальни жены. И он все ходил и ходил. Вдруг резко остановился перед женой.
– Уйми свою ярость, успокойся и ложись спать.
– Я не лягу, Хасан. Если я сойду с этого места, сойду лишь с одной целью, чтобы навсегда исчезнуть из твоей жизни. Возвращаясь ночью домой, я даже наметила то место, где обрету вечный покой… Я клянусь, если не остепенишься, если не поклянешься, что, начиная с сегодняшней ночи, навсегда из своего сердца выкинешь ту женщину, я на себя возьму этот тяжкий грех…! Сила и твердость взгляда ее глаз, скорбь, которая там затаилась, говорили о решительности ее действий.
Он вскочил с места, выпрямился во весь рост; у него противно дрожали губы, подбородок. Она своими угрозами о самоубийстве обрекала его, служителя бога, на вечные мучения.
Долг мужа перед умирающей женой, ответственность перед прихожанами взяли верх над его чувствами и ответственностью перед любимым человеком. Он дал слово, больше никогда не встречаться с Шах-Задой. В то же время с его губ в адрес жены готовы были сорваться самые обидные слова, на которые в другое время никогда не решился бы. Он сделал большое усилие над собой, чтобы удержаться от этого соблазна.
– Жена, клянусь тебе, я больше никогда не увижу эту женщину… – повторил Хасан и, теряя силы, рухнул на тулуп рядом с ней.
Айханум лежала под тулупом, ее костлявые руки плетьми покоились на нем. Хасан с болью разглядывал ее правую искалеченную руку в паутине синеватых вен, изогнутую в кисти, с узловатыми крючковатыми пальцами и зеленым ногтем с грибком на большом пальце.
Его руки с длинными, сильными пальцами и розовыми ровными ногтями притягивали ее взор. Она мысленно примерила их силу на своей утиной шее, побледнела, подавляя страх в глазах…
– Тебе, что, стало плохо? – Хасан с отвращением заметил, какая гадкая мысль зародилась в ее сердце, недоверчиво рассматривая его руки.
– Нет, судорога свела ногу, – скрывая глаза, ответила жена.
Хасан отодвинул полог тулупа.
– Какую?
– Левую…
Быстрым движением руки он стащил с ее ноги теплый шерстяной носок. Она пугливо отдернула ногу.
– Айханум, во мне не сомневайся, бог все еще не покинул мое сердце, – чуть подумал и добавил, – до уровня односельчанина Шархана я еще не докатился.
Айханум стало стыдно за себя. Хасан принялся растирать ее ступню. Жена больше не глядела на пальцы мужа.
«Возможно, в сердце Хасана нет никаких кровожадных мыслей, тем не менее надо быть начеку», – заключил она. Айханум стало знобить. Хасан укрыл жену поверх тулупа одеялом, принес горячего молока, дал попить. Он был слегка бледен, печален, молчалив и, стараясь сглаживать свою вину, до утра просидел у изголовья жены. Она заметила, как вдруг в его глазах потух свет.
Хасан до утра не смыкал глаза, сидел у очага, смотрел на огонь, думал. На заре вышел от жены с твердым убеждением, что в жизни у него все кончено. Захаживая в свою комнату, он услышал, как жена громко зарыдала, будто оплакивает мертвеца. Ему казалось, что он тверд, решителен; он не желал больше знать ни своих страданий, ни душевных мук, ни слез, ни любви, ни печали одиночества. Ему даже не хотелось обращаться к всевышнему Аллаху с молитвой о снисхождении. Он был в таком мрачном состоянии души, что готов был завыть волком, наложить на себя руки. Ему сейчас, завтра, никогда больше ни от кого, тем более от женщин, ничего не нужно. Он решил идти своим путем, одиноким, безжизненным, без света, без будущего. Он принялся читать первую попавшую под руку книгу, но буквы расплывались перед глазами, и отложил ее в сторону. Из его сердца не выходила мысль: «Почему жена так горько плачет, словно хоронит меня. Может, не поверила моей клятве? Может, она оплакивает меня, лишенного любви, будущего?»
Да, жена оплакивала мужа, лишенного ею всего. Она знала, после того, что пережил муж, он легче выберет смерть, чем такую обезличенную жизнь. Она еще не представляла, своим таким наказанием мужа, какой страшный грех взяла на душу! Айханум заставила здорового мужчину отречься от самой достойной женщины ради умирающей калеки. Она, бросая в огонь какие-то пахучие травы, фанатично нашептывала: «Тьму в твоем сердце породила моя тьма. В то время, когда мощный росток тянется к свету, я лишила его солнца. Мало того, ввергла его во все муки ада. Со временем, муж мой, ты от безысходности начнешь выть, как волк, потом выберешь смерть, как исцеление. Ты мечтал ту женщину сделать своей наложницей, а твоей наложницей станет смерть. Хасан, она все время шагает по твоим пятам, настичь осталось немного… Шах-Зада бы тебя спасла… Но я не допущу этого», – заклинала Айханум…
Вдруг у Хасана сердце больно кольнуло, кровь отлила от лица. Он удивленно посмотрел на дверь, словно его кто-то уколол и спешно покидает помещение.
«Не надо было клясться, – прошептал он, становясь мрачнее тучи. Кто по-настоящему силен, тот не клянется. А кто клянется, как это сделал я, тот нарушит клятву, как готов это сделать я».
И тут только до него дошло, что борьба за жизнь только начинается. Противник стоек, коварен и силен. И трудно ему придется выдерживать ее уколы, напитанные ядом. И вдруг его охватил такой страх, что он, шатаясь, подошел к постели, упал на нее прямо в одежде и заплакал. Он плакал так, чтобы не услышала жена, чтобы самому не слышать своего плача. Душа его больно кипела, кричала, разрывалась на части…
Прошло два дня с того мрачного разговора с женой. В очаге горел огонь, на треножнике в продымленном котле варилось мясо. У огня, скрестив ноги, по-азиатски сидел Хасан. Айханум, закутавшись в тавлинский тулуп, колдовала над котлом. Вечернее небо за окном было затянуто облаками. В доме стояла глухая тишина.
– Дождь будет. – Хасан с сожалением посмотрел на небо.
Жена ничего не ответила, о чем-то напряженно думая, сколупывала с тугих луковиц старые, желтоватые чешуйки.
– Скоро мои братья вернутся с охоты из-под Джуфдага. Может, на хинкал занесут птицу улар.
И опять Айханум промолчала. С тех пор как Шах-Зада ворвалась в их жизнь, Айханум все не может простить ему и прийти в себя. Раньше она была открытой, разговорчивой, с тех пор все время молчит. Глаза на него не поднимает, ей обидно и стыдно за него. Хасану жалко ее, до глубины слез жалко. Она перед ним ни в чем не виновата. Очистив луковицу, разрезав на четыре дольки, Айханум бросила их в кипящий котел.
– Вкусная еда будет! – Хасан встал рядом с женой, наклонился над котлом, втянул ноздрями запах. – Сюда бы еще горсточку чабреца, дикого лука, молочной алычи и душистого черного перца в горошек. Да, Айханум?
Положив руку на ее плечо, притянул к себе.
– Э-э, твое платье совсем худым стало. И чешки на ногах протерлись. На днях съезжу на дербентский рынок и с ног до головы приодену тебя. Вздохнул, погладил ее по плечу, по склоненной голове. – В бархат, в шелка тебя наряжу.
– Зачем мне бархат, зачем мне шелк? – могильным голосом отозвалась Айханум.
Он обрадовался, что она отозвалась, значит, на душе отлегло, она оттаяла. Но вместе с тем испугался ее тихого, полного безнадежности голоса.
– А что тебе надо? Чего хочешь, Айханум?