Глава I. Хартия городов
Лэмберт стоял у входа в королевские покои, оглушенный царившей вокруг него суматохой. Он уже собрался выйти на улицу, как вдруг увидел Джеймса Баркера, решительной поступью направлявшегося в зал.
— Куда вы идете? — окликнул его Лэмберт.
— Положить конец этому безумию, — ответил Баркер, и двинулся дальше.
Он стремительно вошел в зал, хлопнул дверью и с треском поставил на стол свой несравненный цилиндр. Не успел он открыть рот, как король мягко промолвил:
— Дайте мне, пожалуйста, вашу шляпу.
Дрожащими руками, едва ли соображая, что он делает, Баркер подал королю цилиндр.
Король поставил цилиндр на свое кресло и уселся на него.
— Милая древняя традиция, — улыбаясь пояснил он. — Каждый раз, когда король принимает кого-либо из рода Баркеров, шляпа последнего подвергается уничтожению. Действие это означает беспредельную преданность данного Баркера королю. Оно означает, что до тех пор, пока шляпа эта вновь не украсит вашей главы (в чем я лично сильно сомневаюсь), род Баркеров не восстанет против венценосца.
Баркер стиснул кулаки; «его губы задрожали.
— Ваши шутки, — начал он, — и моя собственность… — Он крепко выругался и замолк.
— Продолжайте, продолжайте! — воскликнул король, размахивая руками.
— Что все это значит? — вне себя крикнул Баркер. — С ума вы сошли, что ли?
— Отнюдь нет, — мягко ответил король. — Сумасшедшие всегда серьезны; именно отсутствие юмора и является причиной их сумасшествия. У вас тоже очень серьезный вид, Джеймс.
— Послушайте, почему вы не занимаетесь вашими шутками у себя дома? Вы теперь купаетесь в деньгах; у вас есть множество домов, где вы можете валять дурака сколько вам угодно! Но в интересах общества…
— Опять ваши эпиграммы, — сказал король, грустно грозя ему пальцем. — Не пугайте меня ослепительными зспышками вашего интеллекта. Что же касается вашего вопроса, то я не совсем понимаю его. Впрочем, ответ напрашивается сам собой. Я не дурачусь у себя дома потому, что куда смешнее дурачиться публично. Вы, по-видимому, думаете, что на свете нет большего удовольствия, чем быть чествуемым в качестве серьезнейшего человека на каком-нибудь парадном обеде, а у себя дома, у камина (теперь я тоже могу завести себе камин), потешать гостей плоскими остротами. Но ведь это делает всякий и каждый. Всякий и каждый ведет себя на людях чрезвычайно серьезно, а у себя дома чрезвычайно легкомысленно. Мое чувство юмора подсказывает мне как раз обратное: оно велит мне дурачиться на людях и быть торжественным у себя дома. Я хочу превратить все правительственные функции — парламент, коронацию и прочее — в веселую старинную пантомиму. Зато у себя дома я ежедневно запираюсь на два часа в кладовке и веду себя там с таким достоинством, что выхожу на свет божий совершенно больным.
Баркер нервно расхаживал по залу; полы его сюртука развевались, словно крылья какой-то черной птицы.
— Ну что ж! Вы погубите страну, вот и все, — коротко сказал он.
— Мне сдается, — сказал Оберон, — что десятивековая традиция рухнула и род Баркеров восстал против английского венценосца. К величайшему моему сожалению (ибо я не перестаю восхищаться вами), я вижу себя принужденным насильно водрузить на вашу голову остатки сей шляпы. Но…
— Одного я не могу понять, — сказал Баркер, лихорадочно щелкая пальцами. — Неужели же вас ничего не интересует, кроме ваших игр?
Король уронил исковерканный цилиндр на пол и, не спуская с Баркера внимательного взора, подошел к нему вплотную.
— Я дал обет, — сказал он, — никогда не говорить серьезно; ибо говорить серьезно — значит отвечать на глупые вопросы. Но сильный человек всегда должен быть вежлив с политиками. По какой-то причине, которую я не могу постичь даже приблизительно, я чувствую внутреннюю необходимость ответить на ваш вопрос, и при этом ответить так, как если бы на свете действительно существовали серьезные темы для разговора. Вы спрашиваете меня, почему я не интересуюсь ничем, кроме игр. Скажите же мне, во имя всех богов, в которых вы не верите, с какой стати должен я интересоваться чем-нибудь другим?
— Неужели вы не уясняете себе насущных государственных нужд? — крикнул Баркер. — Возможно ли, чтобы такой интеллигентный человек, как вы, не знал, что общественные интересы требуют…
— Неужели вы не верите в Заратустру? Возможно ли, чтобы вы упускали из виду Мумбо-Джумбо? — необычайно оживленно перебил его король. — И такой интеллигентный человек, как вы, приходит ко мне с моралью времен королевы Виктории! Если вы находите в моих манерах и лице сходство с принцем-супругом, вы очень ошибаетесь, уверяю вас. Неужели Герберт Спенсер убедил вас — неужели он вообще может кого-нибудь убедить? — неужели ему удалось в какой-нибудь сумасшедший момент своей жизни убедить самого себя, что в интересы индивидуума входит интерес к общественным нуждам? Неужели вы думаете, что плохо управляя вверенным вам учреждением, вы имеете больше шансов быть казненным, чем рыболов быть увлеченным в реку крупной щукой? Герберт Спенсер воздерживался от воровства по той же самой причине, по которой он воздерживался от втыкания перьев в свои волосы, — потому что он был английским джентльменом с самостоятельными вкусами.
Я тоже английский джентльмен с самостоятельными вкусами. Спенсер любил философию. Я люблю искусство. Спенсеру нравилось писать книгу за книгой — десять книг подряд о природе человеческого общества. Мне нравится видеть моего обер-камергера, шествующего передо мной с прицепленной к фалдам мундира бумажкой. Таково мое чувство юмора. Поняли? Как бы там ни было, я сказал сегодня мое последнее серьезное слово; надеюсь, что никогда в жизни я больше не буду говорить серьезно в этом раю дураков. А сегодняшнюю мою беседу с вами — которая, надеюсь, будет непродолжительна и плодотворна — я намерен продолжать на новом, изобретенном мною лично языке: при помощи быстрых символических движений левой ноги.
И Оберон начал медленно кружиться по комнате, сохраняя крайне озабоченное выражение лица.
Баркер помчался за ним, бомбардируя его вопросами и мольбами.
В конце концов бешено хлопнув дверью, он выскочил из зала с измученным видом человека, выброшенного морскими волнами на берег. После долгих бесцельных блужданий по улицам он внезапно очутился перед рестораном Чикконани. И вдруг перед ним возникла фантастическая зеленая фигура испанского генерала. Он стоял в той самой позе, в какой Баркер видел его в последний раз, и губы его шептали: «Трудно спорить с велениями души».
Король тем временем перестал плясать. С видом порядком поработавшего и уставшего человека он надел пальто, зажег сигару и вышел в лиловую ночь.
— Я хочу смешаться с народом, — сказал он про себя.
Он быстро шагал по какой-то улице неподалеку от Ноттинг-Хилла. Вдруг он почувствовал, что в грудь его уперся какой-то твердый предмет. Он остановился, вставил в глаз монокль и увидел перед собою мальчика в бумажном колпаке с деревянным мечом в руках; лицо ребенка выражало тот робкий восторг, с которым дети созерцают поломанную ими игрушку. Король некоторое время задумчиво смотрел на воинственного человечка, затем медленно вытащил из нагрудного кармана записную книжку.
— У меня есть несколько конспектов предсмертной речи, — промолвил он, перелистывая книжку. — Вот! Предсмертная речь на случай политического убийства; то же — на случай убийства бывшим другом — хм-хм… Предсмертная речь на случай убийства оскорбленным супругом (покаянная); то же — циничная. Ума не приложу, которая из них подходит к данному случаю…
— Я здешний король, — грозно сказал мальчик.
Король Оберон был от природы весьма мягкосердечным человеком; кроме того, он, подобно большинству людей, влюбленных во все смешное, был неравнодушен к детям.
— Дитя, — сказал он, — я от души рад, что ты так ревностно отстаиваешь честь твоего древнего священного Ноттинг-Хилла. Взгляни ночной порой на этот шпиц, дитя мое, вздымающийся к звездам, — какой он древний, какой одинокий, какой невыразимо Ноттинг-Хиллский! Всегда будь готов отдать жизнь за эту священную гору. Пусть все полчища Бейзуотера грозят ей гибелью…
Король внезапно оборвал свою речь; глаза его засияли.
— Быть может, это благороднейшая из всех моих идей, — сказал он. — Величие средневековых городов в применении к нашим славным пригородам! Клэфэм с городской стражей! Вимблдон, окруженный городской стеной! Сербитон, колоколом сзывающий своих граждан! Западный Хэмпстед, идущий в бой под собственным своим знаменем! Так будет! Так говорит король.
Он сунул мальчику полкроны и промолвил: «На военный фонд Ноттинг-Хилла!» — и помчался домой с такой быстротой, что толпы любопытных устремились за ним. Добравшись до своего кабинета, он приказал подать себе чашку кофе и погрузился в размышления. Через некоторое время он вызвал любимейшего своего шталмейстера, капитана Боулера, к которому питал большую симпатию, главным образом из-за пышных его бакенбард.
— Боулер, — сказал он, — нет ли у нас какого-нибудь общества ревнителей истории или чего-нибудь в этом роде, где бы я состоял почетным членом?
— Сэр, — ответил капитан Боулер, потирая нос, — вы состоите членом Общества поощрения египетского Ренессанса, Клуба тевтонских курганов, Общества исследования лондонских древностей и…
— Замечательно! — воскликнул король. — Лондонские древности как раз то, что мне нужно! Сходите-ка в это общество и скажите его секретарю, помощнику секретаря, председателю и вице-председателю следующее: английский король — это звучит гордо, но Почетный Член Общества исследования лондонских древностей звучит еще более гордо. Я счастлив сообщить вам о некоторых открытиях, сделанных мною в области забытых традиций лондонских кварталов. Мои разоблачения могут вызвать величайшее волнение; они могут воспламенить заглохшие воспоминания, растравить старые раны Шепхердс-Буша и Бейзуотера, Пимлико и Южного Кенсингтона. Король колеблется, но Почетный Член тверд и непреклонен. Я следую обету, данному мной Семи Священным Кошкам, Кочерге Совершенства и Ордену Неописуемого Мгновения (простите мне, если я посвящаю вас в обрядные мелочи различных клубов, к которым я принадлежу), и прошу разрешения прочитать на ближайшем заседании доклад «О войнах между лондонскими пригородами». Передайте эти мои слова всему обществу, Боулер. Запомните их как следует, потому что это очень важно, а я уже все забыл. И пришлите мне еще чашку кофе и парочку тех сигар, которые мы держали для наиболее вульгарных и богатых посетителей. Я буду писать доклад.
Месяцем позже Общество исследования лондонских древностей собралось в своем помещении на южной окраине Лондона. К моменту прибытия короля в низком, сводчатом зале, освещенном шипящими газовыми рожками, собралась огромная толпа, потеющая от нетерпения и удовольствия. Король быстро вошел в зал и скинул бальный плащ; он был во фраке, украшенном орденом Подвязки. Его появление за небольшим столиком, на котором стоял всего лишь стакан воды, было встречено почтительными рукоплесканиями.
Председатель (м-р Хьюгинс) произнес краткое вступительное слово. Многие выдающиеся лекторы, сказал он, выступали в былые времена перед этой аудиторией (слушайте, слушайте). М-р Бёртон (слушайте, слушайте), м-р Кеймбридж, профессор Кинг (продолжительные рукоплескания), наш старый друг Питер Джессоп, сэр Уильям Уайт (громкий смех) и другие выдающиеся мужи неоднократно оказывали нам честь своими выступлениями (рукоплескания). Но данное заседание отличается от всех прочих (слушайте, слушайте). Насколько ему не изменяет память — а память у него, как и подобает члену Общества исследования лондонских древностей, довольно хорошая (бурные рукоплескания), — он не припомнит, чтобы кто-нибудь из выступавших у них докладчиков носил титул короля. Поэтому он без дальних слов просит короля Оберона открыть заседание.
Король начал с заявления, что данная его речь имеет характер первой его политической декларации.
— В этот торжественнейший час моей жизни, — сказал он, — я чувствую, что только членам Общества исследования лондонских древностей я могу открыть свою душу (рукоплескания). Если моя политика не встретит сочувствия в народе, если над моей главой начнут собираться грозовые тучи народной неприязни (нет, нет!), только здесь — я знаю это — среди моих молодцов-исследователей встречу я с мечом в руке грозу. (Громкие рукоплескания.)
Засим его величество сообщил, что теперь, когда к нему подкрадывается коварная старость, он намерен посвятить остаток своих сил возрождению местного патриотизма в многочисленных кварталах Лондона. Сколь немногим из них известны славные предания их предков! Разве знают жители Уондсворта, чему они обязаны названием своей родины? Разве помнит младшее поколение Челси подвиги былых времен? Во что выродился Пимлико? На что похожи Бэттерси?
Наступило краткое молчание. Затем чей-то голос произнес: «Позор».
Король продолжал:
— Будучи призван, хоть и не по заслугам, на высокий пост английского короля, я решил сделать все, что в моих силах, чтобы положить конец этому пренебрежению. Я не хочу военной славы. Я не претендую на мудрость Юстиниана или Альфреда в государственных делах. Если история упомянет меня как человека, который вырвал из когтей забвения несколько древних английских традиций, если потомки наши скажут, что благодаря мне — ничтожнейшему, быть может, из ничтожных— обитатели Фулхэма все еще едят Десять Морковок, а Путнейский общинный советник все еще бреет половину головы, — я безбоязненно предстану перед великими моими пращурами, когда сойду в место последнего успокоения королей.
От наплыва чувств король замолк, но вскоре овладел собой и возобновил свою речь:
— Я думаю, что перед столь просвещенной аудиторией мне не придется останавливаться на деталях возникновения тех или иных легенд. Самые имена наших пригородов свидетельствуют о нем. До тех пор, пока Хэммер-смит будет именоваться Хэммерсмитом, население его будет жить под сенью своего национального героя, Блэксмита-кузнеца. Не он ли повел демократию в бой на Бродвей, не он ли обратил в бегство конницу Кенсингтона и разбил ее наголову на той площади, которая в память пролитой на ней крови аристократов была названа Кенсингтон-Гор? Жители Хаммерсмита не преминут вспомнить, что самое название «Кенсингтон» впервые было произнесено национальным их героем. На торжественном пиршестве, устроенном в ознаменование мира, когда высокомерные олигархи отказались подпевать песням хэммерсмитовцев, великий республиканский вождь со свойственным ему грубым юмором произнес те самые слова, которые впоследствии были высечены на его памятнике: «Птичек, которые могут, но не хотят петь, нужно заставить петь» (Little birds that can sing and won’t sing, must be made to sing). И с тех пор восточные рыцари получили прозвище «Кенсинги». Но и у вас есть славные предания о жителях Кенсингтона! Вы доказали, что вы умеете петь — петь дивные боевые песни! И даже после страшного дня Кенсингтон-Гор история не забудет тех трех рыцарей, которые прикрывали ваше отступление от Хайд-Парка (названного так, потому что вы прятались в нем), тех трех рыцарей, по имени которых назван Найтбридж. Не забудет она и дня вашего возвращения, когда вы, закалившись в горниле военных неудач, исцелившись от вашей аристократической расслабленности, с мечом в руках шаг за шагом теснили бойцов Хэммерсмитской империи и, наконец, разбили их наголову в битве столь страшной, столь кровавой, что хищные птицы нарекли ей свое имя: Рэвенскоуртом зовется это место — сколько мрачной иронии в этом названии! Надеюсь, я не затрагиваю патриотических чувств Бейзуотера, Бромптона и прочих исторических городов, выделяя эти два примера. Я остановился на них не потому, что они разительней остальных, но отчасти из личного пристрастия (я сам потомок одного из трех героев Найтбриджа), а отчасти из-за того, что я всего лишь дилетант и не беру на себя смелость исследовать времена и страны более отдаленные и таинственные. Не мне решать спор двух таких знатоков, как профессор Хьюг и сэр Вильям Виски, о том, что значит «Ноттинг-Хилл» — Нёттинг ли Хилл (намек на покрывавшую его некогда богатую растительность), или испорченное Носинг-Илл, свидетельствующее о том, что предки наши считали это место земным раем. Если такие люди, как Подкинс или Джосси, признаются в своих сомнениях относительно границ Западного Кенсингтона (начертанных, согласно преданию, бычьей кровью), то мне нисколько не стыдно покаяться в том же. Я прошу вас простить мне эту экскурсию в область истории и пообещать мне ваше содействие в разрешении ныне встающей перед нами проблемы. Неужели же древний лондонский дух обречен на погибель? Неужели в глазах наших трамвайных кондукторов и полицейских померкнет то сияние, которое мы столь часто видим в них, — мечтательное сияние, говорящее
О древних печалях и радостях,
О древних великих боях,—
как сказал некий малоизвестный поэт, бывший в детстве моим другом. Повторяю, я твердо решил по мере возможности сохранить глазам трамвайных кондукторов и полицейских их мечтательное сияние. Ибо куда годится государство «без грез и снов»? Лекарство же, предлагаемое мной, заключается в нижеследующем: завтра, в десять часов двадцать пять минут утра, если провидение сохранит мне жизнь, я намерен выпустить воззвание к народу. Воззвание это — труд всей моей жизни; оно уже наполовину составлено. С помощью виски и содовой воды я надеюсь закончить его сегодня ночью. Завтра утром мой народ ознакомится с ним. Все города, в которых вы родились и в которых вы мечтаете сложить ваши старые кости, должны быть восстановлены во всем их древнем великолепии — Хэммерсмит, Найтбридж, Кенсингтон, Бейзуотер, Челси, Бэттерси, Клэфэм, Бэлхэм и сотни других.
Каждый из них должен быть немедленно обнесен городской стеной с воротами, запирающимися после захода солнца. Каждый из них должен завести городскую стражу, вооруженную до зубов. Каждый должен придумать себе знамя, герб и, если можно, боевой клич. Я не буду углубляться сейчас в подробности — мое сердце слишком полно. Подробности вы найдете в воззвании. Я хочу еще только сказать, что все граждане до единого будут внесены в списки городской гвардии и в случае нужды будут созываться штукой, именуемой «набатом», смысл этого слова я намерен тщательно исследовать и разъяснить. Я лично полагаю, что «набат» — это род чиновника, получающего большое жалованье. А если у кого-нибудь из вас имеется дома подобие алебарды, я советую обладателю ее поупражняться с нею в саду.
Тут король закрыл лицо носовым платком и, не в силах совладать с обуревавшими его чувствами, покинул эстраду.
Члены Общества исследования лондонских древностей поднялись со своих мест в каком-то смутном, бессознательном волнении. Некоторые из них побагровели от негодования; меньшинство — наиболее интеллигентные— побагровели от смеха; подавляющее же большинство не знали, что и думать. Существует предание, что один из слушателей ни на секунду не сводил с короля огромных голубых глаз, пылавших на бледном лице, и что по окончании доклада какой-то рыжеволосый мальчик, как безумный, выбежал из зала.
Глава II. Совет градоправителей
На следующий день король встал с зарей и спустился вниз, прыгая через три ступеньки, словно школьник. Поспешно, но не без аппетита проглотив завтрак, он вызвал к себе одного из высших придворных чинов и вручил ему шиллинг.
— Сбегайте-ка вниз, — сказал он, — и купите мне ящик с красками в один шиллинг ценой. Если мне не изменяет память, эти ящики продаются в лавке на углу второго по счету, более грязного переулка, выходящего на Рочестер-роуд. А насчет картона я уже обратился к обер-егермейстеру. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что картон — это по его части.
Все утро король забавлялся с картоном и красками. Он усердно малевал эскизы военных мундиров и гербы для многочисленных новых городов. В процессе работы он внезапно ощутил тяготеющую над ним ответственность и впал в глубокое раздумье.
— Ума не приложу, — промолвил он, — почему названия провинциальных городов и местечек считаются более поэтическими, чем лондонские. Недоумки-романтики садятся в поезд и едут в разные «Замки в дыре» и «Камни в луже». А между тем они с не меньшим успехом могли бы жить в дивном уголке, носящем таинственное, божественное имя Сент-Джонс-Вуд. Я никогда в жизни не был в Сент-Джонс-Вуде. Я не смею. Я страшусь дремучих сосновых лесов, в которых дремлет ночь, я страшусь увидеть блюдо с окровавленной головой, я страшусь биения огромных крыльев. Но все это можно вообразить себе, не вылезая из трамвая.
И он задумчиво нарисовал черной и красной краской эскиз головного убора для алебардщиков Сент-Джонс-Вуда — сосновую ветку и огромное перо; потом склонился над другим куском картона.
— Вот это будет повеселее, — сказал он. — Лэвендер-Хилл! На каких еще полях, на каких еще лугах и равнинах могла родиться столь благоуханная идея? Представьте себе лавандовую гору, вздымающую в серебряные небеса пурпурную свою вершину и колышущую груди людские дыханием новой жизни. О холм багряных пожаров! Правда, во время моих научных экспедиций в городском трамвае я не сумел точно установить местонахождение этого дивного оазиса. Но где-то он должен быть; вдохновенный поэт назвал его некогда по имени! И этого достаточно, чтобы я (следуя точным указаниям ботаники о строении лаванды) даровал племени, живущему окрест Лэвендер-Хилла, головной убор из торжественных пурпурных перьев. И так повсюду! Я фактически никогда не был в Соутсфилдс, и все же я уверен, что комбинация из лимонов и маслин будет вполне соответствовать царящим там полуденным нравам и обычаям. Не был я и в Парсонс-Грин, и все же я уверен, что придуманные мной бледно-зеленые иезуитские шляпы будут более или менее в духе этой местности. Я принужден идти на ощупь, руководствуясь одной интуицией. Великая любовь к народу, горящая в моей душе, несомненно укажет мне верный путь и не позволит мне оскорбить неосмотрительным поступком древние народные традиции.
В то время как он предавался подобным размышлениям, дверь в его покои распахнулась, и вошедший придворный возвестил о приходе м-ра Баркера и м-ра Лэмберта.
М-р Баркер и м-р Лэмберт не особенно удивились при виде короля, сидящего на полу среди кусков раскрашенного картона. Как могли они удивляться, когда в предыдущее посещение они застали его за игрой в кубики, а еще как-то — за изготовлением бумажных стрел? Впрочем, на этот раз замечания царственного дитяти, время от времени роняемые им, носили несколько иной характер.
Две-три минуты они спокойно слушали этот лепет, уверенные в полной его бессмысленности. И вдруг страшная мысль заморозила кровь в жилах Джеймса Баркера. «А что если болтовня Оберона не вовсе бессмысленна?» — подумал он.
— Ради бога, Оберон! — внезапно взревел он, спугивая царившую в зале тишину. — Уж не хотите ли вы сказать, что вы на самом деле намерены завести все эти городские стены, городские стражи и прочее?
— Ну конечно, да, — спокойно сказало дитя. — Отчего же нет? Я строго придерживаюсь ваших политических принципов. Вы знаете, что я делаю, Баркер? Я веду себя, как истый баркерист. Я… впрочем, вас, быть может, не интересуют подробности моего баркеристского поведения.
— Говорите, говорите! — крикнул Баркер.
— Мое баркеристское поведение, по-видимому, не только интересует, но даже тревожит вас, — спокойно сказал Оберон, — А между тем в нем нет ничего сложного. Оно заключается в том, что я решил назначить по всему Лондону градоправителей по тому же самому принципу, по которому вы назначаете короля. Они будут назначаться в порядке последовательности и утверждаться моим указом. Так что вы можете спать спокойно, мой милый Баркер.
В глазах Баркера зажглось гневное пламя.
— Но послушайте, Квин, разве вы не видите, что это совсем другое дело? В центре это не играет почти никакой роли, потому что вся система деспотизма построена на единстве. Но если какая-нибудь дурацкая община или отдельный какой-нибудь болван…
— Я знаю, что вас тревожит, — спокойно сказал король Оберон. — Вы боитесь, что ваши таланты останутся без применения. Так слушайте же! — Он поднялся, исполненный несказанного величия. — Настоящим я, в знак особого благоволения к верноподданному моему Джеймсу Баркеру, нарушаю незыблемые основы Хартии городов и назначаю вышесказанного Баркера лордом Верховным правителем Южного Кенсингтона. Ну, вот и все в порядке, дорогой Джеймс. Будьте здоровы.
— Но, — начал Баркер.
— Аудиенция кончена, лорд-правитель, — улыбнулся король.
«Великая хартия вольных городов» была опубликована в то же утро и немедленно расклеена по всему фронтону дворца. Король деятельно помогал расклейщикам своими указаниями, стоя посередине улицы и, со склоненной набок головой, любуясь результатами их работы. Бесчисленные сэндвичмены побежали с воззванием по главным улицам города. Король выразил желание присоединиться к ним и даже был извлечен придворными из-под рекламного щита, придавившего его своей тяжестью; удержать его дома стоило обер-камергеру и капитану Боулеру большого труда.
Население оказало Хартии городов, выражаясь мягко, довольно смешанный прием. В одном отношении этот замечательный документ имел, однако, определенный успех. Во многих домах зимними вечерами его читали вслух под громовой хохот и выучивали наизусть, подобно произведениям бессмертного древнего классика м-ра В. В. Джекобса. Но когда мало-помалу выяснилось, что король отнюдь не шутит и намерен самым серьезным образом провести в жизнь свои нелепые фантазии об автономных городах с набатами, колоколами и городской стражей, веселье уступило место смущению. Лондонцы ничего не имели против того, чтобы король дурачился, но когда они поняли, что он собирается дурачить их, они вознегодовали; и со всех сторон посыпались протесты.
Лорд Верховный правитель славного и доблестного города Западного Кенсингтона написал королю почтительнейшее письмо, в котором указывал, что в государственных делах он, разумеется, никогда не позволит себе оспаривать какие-либо справедливые, с точки зрения короля, постановления, но что ни один уважающий себя гражданин и отец семейства не может примириться с тем, что при каждой его попытке выйти на улицу за ним увязывается пятеро глашатаев, трубящих в трубы и возвещающих во всеуслышание, что лорд Верховный правитель изволит отправлять письмо.
Лорд Верховный правитель Северного Кенсингтона — зажиточный суконщик — прислал короткое деловое письмо, весьма напоминавшее по стилю жалобу в правление железной дороги. Он указывал на величайший ущерб, причиненный его торговле присутствием алебардщиков, которых он принужден был повсюду таскать за собой. Однажды ему пришлось отказаться от деловой поездки в Сити, ибо в омнибусе не нашлось места для его свиты. Вследствие чего он покорнейше просит и т. д. и т. д.
Лорд Верховный правитель Шепхердс-Буша сообщал, что его жена терпеть не может, когда у нее на кухне толкутся разные люди.
Король выслушивал все эти жалобы с величайшим удовольствием и давал на них исчерпывающие, истинно королевские ответы; но на одном sine qua поп он настаивал самым решительным образом: на том, чтобы словесные петиции представлялись ему по всей форме — с трубами, перьями и алебардщиками. Увы! Среди градоправителей нашлось очень мало смельчаков, готовых подвергнуться издевательствам уличных мальчишек.
Наиболее выдающимся из них был суровый, деловой джентльмен, правивший Северным Кенсингтоном. Он со дня на день должен был переговорить с королем о делах гораздо более важных и спешных, чем проблема алебардщиков и омнибусов. На очереди стоял наболевший вопрос, уже долгое время волновавший кровь всех подрядчиков и жилищных агентов от Шепхердс-Буша до Мраморной Арки и от Вестбоурн-гров до Хай-стрит, Кенсингтон, — вопрос о работах по городскому благоустройству в Ноттинг-Хилле. План этих работ имел ярых защитников в лице м-ра Бэка, сурового владыки Северного Кенсингтона, и м-ра Вилсона, правителя Бейзуотера, и сводился к прокладке большой улицы через три квартала: 476
Западный Кенсингтон, Северный Кенсингтон и Ноттинг-Хилл. Улица эта, согласно плану, должна была одним концом упираться в Хэммерсмит-Бродвей, а другим — в Вестбоурн-гров. Переговоры, купля, продажа и прочее тянулись десять лет, причем Бэк, который вел все дело почти единолично, проявил себя твердокаменным, энергичнейшим дельцом и искусным дипломатом. И вот, когда его изумительное терпение и еще более изумительное нетерпение стали приносить блестящие плоды, когда рабочие уже начали сносить дома и стены по намеченной линии, вверх от Хаммерсмита, возникло препятствие, никем не учтенное, никому не пришедшее в голову, — маленькое, глупое препятствие, которое подобно пригоршне песка, брошенного в огромную машину, расстроило всю блестяще налаженную систему и в конце концов вовсе застопорило ее, — смешное препятствие, которое заставило суконщика Бэка надеть парадную форму, с величайшим отвращением вызвать алебардщиков и полететь объясниться с королем.
За десять лет король нисколько не устал от своих шуток. Он ждал предстоящего разговора с правителем Северного Кенсингтона с величайшим нетерпением, ибо, по его словам, «чудесная средневековая одежда доставляла ему полное удовольствие, только когда она облекала человека делового и к тому же еще выведенного из себя».
М-р Бэк удовлетворял обоим требованиям. По знаку короля дверь в аудиенц-зал распахнулась, и на пороге появился глашатай в лиловом одеянии с вышитым на груди большим орлом. Орел был позаимствован королем из русской геральдики, ибо Северный Кенсингтон почему-то казался ему некоей полярной страной по соседству с Россией. Глашатай возвестил о том, что правитель вышеупомянутого города просит короля принять его.
— Из Северного Кенсингтона? — милостиво спросил король, поднимаясь с трона. — Какие вести несет он мне из страны высоких холмов и прекрасных женщин? Добро пожаловать!
Глашатай вступил в зал; вслед за ним показалось двенадцать гвардейцев в лиловой одежде, вслед за гвардейцами— два знаменосца со Стягом Орла и ключами города на подушке и, наконец, чрезвычайно озабоченный м-р Бэк. Увидев его твердое лицо и зоркие глаза, король понял, что ему предстоит разговор с человеком большой деловой сметки, и подобрался.
— Я рад видеть вас, — весело воскликнул он, спускаясь со ступеней трона и слегка хлопая в ладоши. — Ничего, ничего, не смущайтесь! Бог с ними, с церемониями!
— Я вас не понимаю, ваше величество, — недоуменно сказал м-р Бэк.
— Ничего, ничего! — весело повторил король. — Знание придворных обычаев не такая уж большая заслуга! Вы загладите свою ошибку в следующий раз.
Суконщик посмотрел на него исподлобья и повторил, нисколько не стараясь быть вежливым:
— Я не понимаю вас.
— Ну, ну, — добродушно ответил король, — раз уж вы меня спрашиваете, я объясню вам, в чем дело, хотя я лично не придаю большого значения всем этим обрядностям. Видите ли, обычно принято — только принято, я подчеркиваю, — чтобы каждый гражданин, предстающий перед светлыми очами его величества, ложился на пол спиной, поднимал обе ноги к небу (как к источнику королевской власти) и трижды произносил: «Монархический строй улучшает манеры». Но в данном случае вся эта помпа не стоит вашей простой, искренней любезности.
Лорд-правитель побагровел от злости, но промолчал.
— Ну, ладно, — мягко сказал король с видом человека, заглаживающего свою резкость. — Какая дивная сегодня погода! Вам, наверно, жарковато в вашем парадном одеянии, милорд? Я ведь придумал его специально для вашей снежной страны.
— Жарко, как в пекле, — коротко ответил Бэк. — Я пришел сюда по делу.
— Правильно, — сказал король, несколько раз с бессмысленной торжественностью кивая головой, — правильно, правильно, правильно. Les affaires sont les affaires, — как говаривал в былые времена один персидский философ. Будь аккуратным! Пораньше вставай! Держи перо прямо! Держи перо прямо, ибо ты не знаешь, ни кто ты, ни что ты! Держи перо прямо, ибо ты не знаешь, ни куда ты идешь, ни откуда!:
Лорд-правитель извлек из кармана множество бумаг и со свирепым видом развернул их.
— Ваше величество, быть может, слышали о Хэммер-смите и некоей штуке, именуемой улицей, — начал он саркастически, — Мы десять лет занимались скупкой недвижимости, изданием обязательных постановлений, выплатой возмещений и процентов по вложенным капиталам, и вот теперь, когда мы уже почти совсем справились, все дело рушится благодаря вздорному мальчишке. Старик Проут, правитель Ноттинг-Хилла, был деловым человеком, и мы работали с ним к обоюдному удовлетворению. Но он умер, и жребий, будь он проклят, пал на одного молодого человека по имени Адам Вэйн; и вот этот самый Вэйн занимается какой-то совершенно непонятной мне игрой. Мы предлагаем ему цену, которая никому и не снилась, а он, неизвестно почему, упирается и не позволяет нам прокладывать улицу через его квартал. И Совет Ноттинг-Хилла как будто поддерживает его. Форменное сумасшествие!
Король слушал весьма невнимательно, ибо был занят гораздо более важным делом: он рисовал пальцем на оконном стекле нос правителя. Но последние два слова он уловил.
— Что за чудная фраза! — сказал он. — «Ферменное сумасшествие».
— Обидней всего то, — настойчиво продолжал Бэк, — что вся остановка за грязной маленькой уличкой, Пэмп-стрит, в которой всего-то и домов, что скверный трактирчик да грошовая игрушечная лавка. Все наиболее почтенные граждане Ноттинг-Хилла идут нам навстречу. А этот сумасбродный Вэйн уперся на своей Пэмп-стрит. Говорит, что он правитель Ноттинг-Хилла. Правитель Пэмп-стрит — вот кто он такой!
— Блестящая идея! — подхватил Оберон. — Ей-богу, мне это нравится! Почему бы нам на самом деле не назначить Вэйна правителем Пэмп-стрит?
— И погубить все дело? — взревел Бэк. — Будь я проклят, если я допущу это! Нет! Я просто-напросто пошлю туда рабочих — пусть роют, и дело с концом!
— Ратуйте за Лилового орла! — воскликнул король, охваченный историческими воспоминаниями.
— Вот что я вам скажу, — перебил его Бэк, окончательно выведенный из себя. — Если ваше величество будет поменьше оскорблять честных граждан своими дурацкими гербами и побрякушками и уделять побольше времени народному благу…
Король задумчиво нахмурил брови.
— Недурная сценка, — сказал он, — Заносчивый вассал поносит короля в собственном его дворце. Голова вассала должна быть откинута назад, а правая рука простерта вперед; левую следовало бы поднять к небу, — но это уж я предоставляю вашим религиозным чувствам. Я откидываюсь на спинку трона, охваченный гневом… Ну-ка еще раз!
Бэк злобно оскалил зубы, но не успел он заговорить, как на пороге появился новый глашатай.
— Лорд Верховный правитель Бейзуотера просит принять его, — провозгласил он.
— Зовите его, — сказал Оберон. — Славный выдался денек.
Алебардщики Бейзуотера были одеты в зеленое, на их стяге красовался зеленый лавровый венок на серебряном поле, который, согласно изысканиям короля, являлся древней эмблемой Бейзуотера.
— Сия эмблема достойна носителей ее, — говаривал король. — Неувядаемые лавры! Пусть Фулхэм стремится к богатству, пусть Кенсингтон поощряет художество — что может быть бейзуотерцам дороже славы?
Из-под складок огромного знамени вылез правитель Бейзуотера, одетый в роскошную зеленую мантию, расшитую серебром и отороченную белым мехом; на голове его красовался лавровый венок. Это был робкий маленький человечек с рыжими бакенбардами, некогда владелец скромной кондитерской.
— Дорогой кузен! — воскликнул король, захлебываясь от удовольствия, — Чем мы можем служить вам? — Засим он явственно пробормотал: — Ветчина, телятина, цыплята холодные, — и замолк.
— Я явился к вашему величеству по поводу Пэмп-стрит, — молвил правитель Бейзуотера, именовавшийся Вилсоном.
— Я только что ввел его величество в курс дела, — сказал Бэк кратко, но вежливо. — Впрочем, его величеству, быть может, неизвестно, что дело это касается вас также.
— Оно касается нас обоих, ваше величество, потому что в прокладке улицы заинтересовано все население Бейзуотера. Так вот, мы с м-ром Бэком пораскинули мозгами…
Король всплеснул руками.
— Изумительно! — воскликнул он в каком-то экстазе. — Пораскинули мозгами! Покажите мне, как вы это делаете! О, пожалуйста, покажите!
По рядам алебардщиков прокатилось заглушенное хихиканье; м-р Вилсон выразил на своем лице величайшее недоумение, а м-р Бэк весь перекосился от ярости.
— Я думаю, — желчно начал он, но король остановил его повелительным жестом.
— Тсс! — воскликнул он. — Кажется, кто-то идет. По-моему, это глашатай — я слышу, как скрипят его сапоги.
Не успел он договорить, как с порога раздался возглас:
— Лорд Верховный правитель Южного Кенсингтона просит принять его.
— Лорд Верховный правитель Южного Кенсингтона! — воскликнул король. — Да ведь это же мой старый друг Джеймс Баркер! Что ему нужно, хотел бы я знать! Если нежная память дружбы еще не заглохла в нем окончательно, он, по всей вероятности, пришел занять у меня два-три фунта. Как поживаете, Джеймс?
Гвардия м-ра Джеймса Баркера была одета во все синее и несла того же цвета стяг с изображением трех золотых поющих птиц; сам он был облачен в пышную синюю мантию с золотым шитьем. Следует отметить, что наряд этот, при всей своей нелепости, шел Баркеру гораздо больше, чем прочим правителям, хоть и внушал ему то же отвращение, что и им. Он был джентльмен, красивый мужчина и, помимо своей воли, выглядел в шутовской мантии весьма представительно. Он говорил кратко и твердо, но, обращаясь к королю, слегка запинался, словно ему стоило большого труда называть его «вашим величеством», а не просто Обероном.
— Да простит мне ваше величество мое вторжение, — сказал он. — Я пришел по поводу Пэмп-стрит и тамошнего правителя. Я имею удовольствие видеть тут м-ра Бэка, по всей вероятности, он уже рассказал вам все, что нужно…
Король растерянным взглядом обвел зал, сиявший мишурой трех городов.
— Тут нужна всего одна вещь, — сказал он.
— Что именно, ваше величество? — несколько подобострастно спросил м-р Вилсон.
— Чуточку желтого, — твердо сказал король. — Пошлите за правителем Западного Кенсингтона.
Немедленно был снаряжен курьер, и через несколько минут прибыл правитель Западного Кенсингтона в сопровождении своей желтой гвардии; сам он был одет в шафрановую мантию и вытирал влажный лоб носовым платком.
— Добро пожаловать, Западный Кенсингтон, — промолвил король. — Я давно хотел услышать ваше мнение о землях, что лежат к югу от Роутонхоуза. Вы хотите, чтобы правитель Хэммерсмита отдал их вам в лен? Ну что же, для этого вам надо только бить ему челом, всунув руку в левый рукав его пальто.
— Я предпочел бы не делать этого, ваше величество, — ответил правитель Западного Кенсингтона, бледный молодой человек с аккуратными усиками и бакенбардами, небезуспешно торговавший молочными продуктами.
Король дружелюбно ударил его по плечу.
— Взыграла гордая кровь Западного Кенсингтона! — сказал он. — Глупец тот, кто ждет от кенсингтонца челобитной!
Он снова обвел комнату внимательным взором. Она была наполнена всеми красками царственного заката, и Оберон испытывал наслаждение, доступное немногим художникам, — он видел перед собой живые переливы своих грез, воплотившихся в кровь и в плоть. На переднем плане тянулась линия желтых туник Западного Кенсингтона, упиравшаяся в темно-синее пятно Южного Кенсингтона, которое, в свою очередь, внезапно вспыхивало лесной зеленью Бейзуотера. И надо всей этой гаммой красок веяли почти похоронным аккордом огромные лиловые перья Северного Кенсингтона.
— Здесь чего-то недостает, — сказал король. — Определенно чего-то недостает. Что бы это могло… Вот! Вот оно!
На пороге появилась новая фигура — глашатай в пламенно-красном одеянии.
— Лорд Верховный правитель Ноттинг-Хилла просит принять его! — громким, бесстрастным голосом возвестил он.
Глава III. Входит Помешанный
В тот день фея сказок, бывшая крестной матерью короля Оберона, была особенно благосклонна к своему взбалмошному крестнику, доставив ему появлением ноттинг-хиллской гвардии ни с чем не сравнимое удовольствие. Представительствовавшие Бейзуотер и Кенсингтон, испитые бродяги и сэндвичмены, нанятые поденно для ублажения королевской прихоти, слонялись по залу с видом приговоренных к повешению; вопиющий контраст между их пышной одеждой и жалкими лицами доставлял королю духовное наслаждение. Ноттинг-хиллские же алебардщики в красных своих туниках и золотых поясах имели вид торжественный до нелепости. Казалось, они участвовали в игре. Они вошли в комнату и выстроились с потрясающим достоинством и блестящей воинской выправкой.
Их желтое знамя было украшено большим красным львом — эмблемой, заимствованной королем у какого-то маленького ноттинг-хиллского трактирчика, в который он в свое время частенько захаживал.
И вот, минуя ряды красных алебардщиков, к трону приблизился высокий рыжеволосый юноша с тяжелыми чертами лица и смелыми голубыми глазами. Его можно было бы назвать красивым, если бы не какая-то странная форма слишком большого носа и огромные ступни, придававшие ему неуклюжий вид и подчеркивавшие его крайнюю молодость. Он был одет в красную мантию и, единственный из всех градоправителей, был опоясан огромным мечом. Это был Адам Вэйн, своевольный правитель Ноттинг-Хилла.
Король откинулся на спинку трона и потер руки.
— Что за денек! Ну и денек! — сказал он про себя. — Сейчас будет потеха! Ей-богу, я не ожидал, что это выйдет так весело! Эти правители так рассудительны, так справедливы, преисполнены такого негодования! А он, этот Вэйн, судя по его глазам, негодует еще больше их и, по-видимому, даже не подозревает, что все это шутка. Он жаждет сразиться с ними, они жаждут сразиться с ним, и все вместе жаждут доставить себе высшее удовольствие — сразиться со мной!
— Добро пожаловать, милорд, — сказал он вслух. — Какие вести несете вы мне с Холма ста преданий? Чем намерены вы усладить слух вашего короля? Я знаю, что между вами и прочими моими кузенами возникли трения; я буду горд и счастлив уладить их. И я не сомневаюсь — могу ли я усомниться? — что вы питаете ко мне не менее горячую, не менее нежную любовь, чем они.
М-р Бэк скроил кислую мину, м-р Баркер раздул ноздри; Вилсон тихонько хихикнул, правитель Западного Кенсингтона последовал его примеру. Но выражение больших голубых глаз Адама Вэйна не изменилось. Странным мальчишеским голосом, пронесшимся по всему залу, он воскликнул:
— Привет моему королю! Все, что я принес ему, — мой меч!
И широким жестом он бросил свой меч на пол и опустился перед ним на одно колено.
Воцарилась мертвая тишина.
— Виноват… — растерянно промямлил король.
— Сир, вы, как всегда, произнесли великое слово, сказав, что моя любовь к вам не менее горяча, чем любовь этих людей. Ибо я наследник ваших замыслов, я дитя Великой хартии! Здесь, перед вами, я буду отстаивать данные мне ею права и — клянусь священной вашей короной— не отступлю ни на шаг!
Король и четыре градоправителя молча выпучили на него глаза.
Наконец Бэк сказал своим смешным, скрипучим голосом:
— Ей-богу, весь мир сошел с ума!
Король вскочил на ноги; глаза его пылали.
— Да! — восторженно воскликнул он. — Весь мир сошел с ума, кроме Адама Вэйна и меня! О, как потрясающе верно то, что я давным-давно твердил вам, Джеймс Баркер! Серьезность сводит людей с ума. Вы сумасшедший, потому что вы думаете об одной только политике, вы такой же сумасшедший, как люди, собирающие трамвайные билетики. Бэк — сумасшедший, потому что он думает об одних только деньгах; такой же сумасшедший, как человек, вечно живущий в дурмане опиума. Вилсон — сумасшедший, потому что он считает себя правым во всем, что он делает; такой же сумасшедший, как человек, воображающий себя всемогущим богом. Правитель Западного Кенсингтона — сумасшедший, потому что он считает себя респектабельным; такой же сумасшедший, как человек, считающий себя цыпленком. Все люди — сумасшедшие, кроме юмориста, не интересующегося ничем и обладающего всем. Я думал, что в Англии есть всего-навсего один юморист. Дураки! Болваны! Откройте пошире ваши коровьи глаза! Их двое! В Ноттинг-Хилле — на этой неблагодарнейшей почве — родился художник! Вы думали испортить мне мою игру, отбить у меня охоту к ней, становясь все более и более современными, все более и более практическими, все более и более деловыми и рассудочными. О, какое это было счастье — бороться с вами, становясь все более и более царственным, все более и более милостивым, все более и более несовременным! О, этот мальчишка знал, чем взять меня! Он ответил мне ударом на удар, позой на позу, краснобайством на краснобайство! Он прикрылся единственным щитом, которого я не в силах пробить, — щитом неуязвимой помпезности. Слушайте его! Вы пришли переговорить относительно Пэмп-стрит, милорд?
— Относительно города Ноттинг-Хилла, — гордо ответил Адам Вэйн, — неотъемлемой частью которого является Пэмп-стрит.
— Не больно большой частью, — презрительно вставил Баркер.
— Достаточно большой, чтобы богач протягивал к ней свою лапу, — сказал Адам Вэйн, вскидывая голову, — достаточно большой, чтобы бедняк защищал ее.
Король откинулся на спинку кресла и восторженно задрыгал ногами.
— Все самые именитые граждане Ноттинг-Хилла на нашей стороне, — промолвил Бэк своим холодным, хриплым голосом. — У меня есть множество друзей в Ноттинг-Хилле.
— Ваши друзья — это те люди, которые продали вам за ваше золото чужой очаг, милорд Бэк, — ответил правитель Вэйн. — Я охотно верю, что они ваши друзья.
— Во всяком случае, они никогда не торговали грошовыми игрушками, — рассмеялся Бэк.
— Они торговали грошовыми игрушками, — спокойно ответил Вэйн, — они торговали собой.
— Нехорошо, нехорошо, мой милый Бэк, — заметил король, ерзая в своем кресле. — Вам не совладать с этим рыцарским красноречием. Вам не угнаться за художником. Вам не перещеголять ноттинг-хиллского юмориста. О, ныне отпущаеши — наконец-то я дожил до этого дня! Тверды ли вы, правитель Вэйн?
— Пусть они убедятся, — сказал Вэйн. — До сих пор я был тверд, неужели же я поколеблюсь теперь, когда я видел моего короля? Ведь я борюсь за великое дело, за нечто большее — если это вообще возможно, — чем очаг моего народа, чем Город льва. Я борюсь за ваше царственное видение, за вашу великую грезу о Союзе вольных городов. Вы сами дали мне это право! Если бы я был нищим и вы бросили мне монету, если бы я был крестьянином и вы подарили мне какую-нибудь ленточку на память, — неужели вы думаете, что я отдал бы ее грабителю с большой дороги? Власть над вольным Ноттинг-Хил-лом — дар вашего величества, и — видит бог! — его отнимут у меня только в битве — в битве, грохот которой будет слышен от Челси до Сент-Джонс-Вуда.
— Нет, это слишком, это слишком! — воскликнул король. — Я не могу больше! Будем откровенны, снимем маски, брат-художник! Позвольте мне задать вам один торжественнейший вопрос. Адам Вэйн, лорд Верховный правитель Ноттинг-Хилла, не находите ли вы все это замечательным?
— Замечательным? — воскликнул Адам Вэйн. — Изумительным, божественным!
— Снова вывернулся, — усмехнулся король. — Вы упорно не хотите перестать кривляться. В шутку — это, разумеется, серьезно. Но всерьез — разве это не смешная шутка?
— Что именно? — спросил Вэйн, глядя на него младенческими глазами.
— Ну, довольно кривляться, будьте вы прокляты! Да вся эта история — Хартия городов! Потрясающая штука, не правда ли?
— «Потрясающая» — недостойное столь великого деяния слово.
— Фу, черт!.. Ага, понимаю! Вы хотите, чтобы я выставил за дверь этих рассудительных свиней. Вы хотите, чтобы два юмориста остались наедине. Оставьте нас одних, джентльмены!
Бэк бросил кислый взгляд на Баркера, и после минутного колебания пестрая толпа, недовольно ворча, покинула зал, в котором остались двое: король, сидящий в своем кресле под балдахином, и человек в пламенно-красной мантии, все еще коленопреклоненный перед своим мечом.
Король спрыгнул с возвышения и хлопнул правителя Вэйна по плечу.
— Еще до того, как были созданы звезды, мы были созданы друг для друга! — воскликнул он. — Ах, как это замечательно! Независимость доблестной Пэмп-стрит! Что за прелесть! Ведь это же прямо апофеоз смешного!
Человек в красном вскочил на ноги.
— Смешного? — гневно переспросил он.
— Ну, бросьте, бросьте, — нетерпеливо сказал король. — Со мной-то уж вам незачем кривляться. Авгурам иногда волей-неволей приходится мигать — просто потому, что веки устают. Давайте-ка позабавимся полчасика, не как актеры, а как театральные критики. Ну что, славная была шутка?
Адам Вэйн совсем по-детски опустил глаза и произнес сдавленным голосом:
— Я вас не понимаю, ваше величество. Я не могу поверить, что в то время, как я борюсь за ваш царственный замысел, ваше величество покидает меня, бросает на растерзание этим псам, этим золотым мешкам!
— Ах, черт побери! Что это? Что же это?
Король уставился на юного правителя и в сгущающемся сумраке увидел, что лицо последнего бледно как мел, а губы трясутся.
— Ради бога, в чем дело? — крикнул Оберон, хватая его за руку.
Вэйн поднял голову — в глазах его стояли слезы.
— Я всего только мальчик, — сказал он, — но правда на моей стороне. Если бы у меня не было ничего, кроме моей крови, я кровью моей начертал бы на этом щите эмблему Красного льва.
Король Оберон выпустил его руку и застыл, словно пораженный молнией.
— Боже великий! — прошептал он. — Неужели в Англии нашелся человек, принимающий Ноттинг-Хилл всерьез?
— Боже великий! — страстно подхватил Вэйн. — Неужели в Англии найдется человек, не принимающий его всерьез?
Король ничего не ответил; оглушенный, поднялся он на возвышение, повалился в свое кресло и задрыгал ногами.
— Если так пойдет дальше, — растерянно сказал он, — я начну сомневаться в превосходстве искусства над жизнью. Ради бога, перестаньте разыгрывать меня! Неужели вы серьезно считаете себя — господи, помоги мне! — нот-тингхиллским патриотом? Неужели вы думаете, что вы на самом деле…
Вэйн болезненно содрогнулся, и король поспешил успокоить его:
— Ну, ладно, ладно, я верю вам. Только дайте мне переварить все это. Итак, вы на самом деле намерены объявить войну этим отцам города с их комиссиями, инспекторами, смотрителями и прочим?
— А разве мощь их так велика? — презрительно спросил Вэйн.
Король снова выпучил на него глаза, словно на какое-то невиданное чудо.
— И вы думаете, — продолжал он, — что зубные врачи, мелкие лавочники и старые девы, населяющие Ноттинг-Хилл, с боевыми песнями стекутся под ваше знамя?
— Если в их жилах есть хоть капля крови, они пойдут за мной, — ответил правитель.
— И, по-видимому, — сказал король, откидывая голову на подушки, — вам никогда не приходило в голову — тут его голос окреп, — вам никогда не приходило в голову, что всякому и каждому этот ноттингхиллский идеализм покажется смешным?
— Конечно, он покажется смешным, — ответил Вэйн. — Насмешки и глумление — удел всех пророков.
— Ради бога, ответьте мне, — сказал король, склоняясь к юноше, — откуда явилась к вам эта дивно безумная идея?
— Вы были моим пестуном, сир, — ответил правитель, — во всем, что есть в мире высокого и достойного.
— А, — сказал король.
— Не кто иной, как вы, ваше величество, раздули тлевший во мне патриотизм в мощное пламя. Десять лет тому назад, когда я был еще ребенком (мне и теперь только девятнадцать лет), я играл на окраине Пэмп-стрит с деревянным мечом; бумажный шлем венчал мою голову, и я грезил о великих войнах. В каком-то диком забвении взмахнул я мечом и замер потрясенный, ибо меч мой поразил вас, сир, — вас, моего короля, гулявшего в царственном одиночестве, полного дум о благе страны. Но мне не следовало пугаться. Тогда впервые в жизни познал я, что такое царственность. Вы не отшатнулись, вы не разгневались. Вы не вызвали стражей. Вы не пожелали покарать меня. Нет, в царственных, пламенных словах, неизгладимо запечатлевшихся в моей душе, вы завещали мне всю жизнь обращать мой меч против врагов дивного моего града. Подобно священнослужителю, указующему на алтарь, указали вы мне на холм Ноттинга. «Всегда будь готов умереть за священную гору», сказали вы, «даже если все полчища Бейзуотера соберутся у ее подножия». Я не забыл этих слов, и теперь я повторяю их, ибо час настал и пророчество ваше исполняется. Священный холм окружен полчищами Бейзуотера, и я готов умереть.
Король лежал в своем кресле, словно обломок крушения.
— О боже, боже, боже, — бормотал он, — подумайте, подумайте! Дело моих рук! Оказывается, во всем виноват я! Итак, вы тот самый рыжий мальчишка, который ткнул меня своим мечом в жилет. Что я наделал! Господи, что я наделал! Я думал, что создал шутку, а создал чуть ли не эпос. Что делать! Неужели же моя шутка была недостаточно ясна, недостаточно понятна? Я пустил в ход весь свойственный мне тонкий юмор, чтобы позабавить вас, и вместо этого вызвал на ваших глазах слезы! Но к чему я распинаюсь! К чему я обращаюсь с вопросами к милому молодому человеку, окончательно и бесповоротно спятившему с ума? Какой в этом смысл? Какой смысл во всем, что мы делаем? О, господи, господи!
Внезапно он взял себя в руки и выпрямился.
— Вы не находите, что священный Ноттинг-Хилл — полная бессмыслица.
— Бессмыслица? — растерянно переспросил Вэйн. — Почему?
Король тупо уставился на него.
— Простите, — сказал он.
— Что такое Ноттинг-Хилл? — просто сказал Вэйн. — Ноттинг-Хилл — это самый обыкновенный пригорок, на котором люди строили дома, чтобы жить в них, на котором они рождались, любили друг друга, молились, женились и умирали. Почему же я должен находить его бессмыслицей?
Король улыбнулся.
— Да потому, мой Леонид, — начал он и вдруг, неизвестно почему, запнулся и почувствовал, что ему нечего сказать. В самом деле, почему Ноттинг-Хилл обязательно должен был быть бессмыслицей? Почему? Ему почудилось, что почва ускользает у него из-под ног. Он почувствовал то, что чувствуют все люди, когда основные их принципы рушатся от одного беспощадного вопроса. Так постоянно чувствовал себя Баркер, когда король спрашивал его: «Какое вам дело до политики?»
Мысли короля беспорядочно разбегались; он никак не мог собрать их.
— Да потому, что все это смешно, — неуверенно сказал он.
— Скажите, — промолвил Адам, внезапно обращая к нему гневное свое лицо, — как, по-вашему, распятие на кресте было серьезным делом или нет?
— Гм… гм… — начал Оберон. — Признаюсь, я всегда полагал, что в нем имелись и некоторые серьезные стороны…
— Вы ошибаетесь, — с невероятной страстностью перебил его Вэйн. — Распятие на кресте комично. Распятие на кресте забавно до последней степени. Распятие на кресте— смешная, непристойная вариация сажания на кол, выдуманная специально для любителей погоготать — для рабов и мещан, для зубных врачей и мелких лавочников, как сказали бы вы. Уличные мальчишки Древнего Рима в шутку малевали кресты — ведь это все равно, что виселица — на заборах, а теперь они сияют над кровлями всех храмов мира. Я видел их! Неужели же я отступлю?
Король молчал.
Адам продолжал говорить; его голос гулко разносился по залу.
— Этот смех, этот тиранический смех — не такая уж большая сила, как вы думаете. Петр был распят на кресте — распят вниз головой. Что может быть смешнее почтенного старого апостола, висящего вниз головой? Разве это не в духе вашего современного юмора? А какой из всего этого толк? Вниз ли головой, вверх ли головой — Петр остался для человечества Петром. И вниз головой висит он по сей день над Европой, и миллионы людей все еще живут и дышат его учением.
Король Оберон поднялся на ноги.
— В ваших словах что-то есть, — сказал он. — Вы, я вижу, кое о чем думали, молодой человек.
— Я только чувствовал, сир, — ответил правитель. — Как и все люди, я родился на клочке земли, который я полюбил, потому что играл на нем ребенком; я полюбил то место, где я влюблялся и беседовал с друзьями ночи напролет, ночи, когда ко мне сходили боги. Эти крошечные садики, в которых мы шептали любовные слова! Эти улицы, по которым мы несли наших мертвых! Отчего им быть пошлыми? Отчего им быть абсурдом? Отчего же это смешно — говорить, что в почтовом ящике есть поэзия, — когда еще год тому назад я не мог видеть красный почтовый ящик на фоне желтого вечера, чтобы не почувствовать себя во власти некоего дивного чувства, смутного, непостижимого, но более сильного, чем все радости и все печали? Я не вижу ничего смешного в словах «величие Ноттинг-Хилла» — Ноттинг-Хилла, где тысячи бессмертных душ трепещут страхом и надеждой.
Оберон несколько секунд молча смахивал с рукава пылинки. Лицо его было серьезно и сосредоточенно; его выражение не имело ничего общего с той совиной торжественностью, которая была излюбленной его маской.
— Все это чрезвычайно сложно, — сказал он наконец. — Все это чертовски сложно. Я понимаю все, что вы хотите сказать. Я согласен с вами во всем, кроме одного: верней сказать, я согласился бы с вами, будь я достаточно молод, чтобы быть пророком и поэтом. Я чувствую, что вы во всем правы, но только до тех пор, пока вы не произносите слова «Ноттинг-Хилл». Тогда мне начинает казаться, что старый Адам просыпается с громовым хохотом и в пух и прах разбивает нового Адама — Адама Вэйна.
В первый раз за все время правитель ничего не ответил; он стоял недвижно, уставившись в пол мечтательным взглядом. Надвигался вечер — в зале становилось все темнее.
— Я знаю, — сказал он вдруг странным, дремотным голосом. — В том, что вы говорите, тоже есть доля правды. Трудно не смеяться над будничными именами, только я говорю, что над ними не следует смеяться. Есть одно целебное средство, я уже думал о нем. Но такие мысли ужасны.
— Какие именно? — спросил Оберон.
Правитель Ноттинг-Хилла, казалось, впал в подобие транса: какое-то нездешнее пламя мерцало в его глазах.
— Есть магический жезл, я знаю его. Но только два-три человека умеют как следует обращаться с ним, и то редко. Это волшебный, грозный жезл; он сильнее того, кто держит его в руках. Порой он ужасен, порой он приносит горе взявшему его. Но то, к чему он прикоснется, навеки теряет частицу своей пошлости. То, к чему он прикоснется, загорается волшебным светом. Если я прикоснусь им — этим магическим жезлом — к трамвайным путям и переулкам Ноттинг-Хилла, люди навеки полюбят их и навеки будут бояться их.
— О чем вы говорите, черт вас побери? — крикнул король.
— Он превратил жалкие рощицы в райские кущи, а грязный хлев в собор, — продолжал безумец. — Отчего же не превратить ему фонарные столбы в сказочные греческие светильники, а омнибус — в расписной корабль? Его прикосновение совершенствует все и вся.
— Что это за жезл такой? — нетерпеливо крикнул король.
— Вот он, — сказал Вэйн, указывая на меч, пламенным лучом лежавший на полу.
— Меч? — крикнул король и одним прыжком укрылся под балдахин.
— Да! Да! — хрипло крикнул Вэйн. — То, к чему он прикоснется, никогда уже не будет вульгарным! То, к чему он прикоснется…
Король Оберон сделал жест ужаса.
— И ради этого вы хотите пролить кровь? — вырвалось у него. — Ради идиотской какой-то идеи…
— О короли, короли! — крикнул Адам, задыхаясь от презрения. — Какие вы гуманные, какие мягкосердечные, какие осмотрительные! Вы готовы вести войну из-за какой-нибудь границы, из-за какого-то ввоза и вывоза! Вы готовы проливать кровь ваших подданных ради любой побрякушки, любого каприза! А когда дело касается того, ради чего действительно стоит жить и умереть, — какими гуманными становитесь вы тогда! Я заявляю вам в полном сознании того, что я говорю: действительно необходимыми войнами были только войны религиозные. Действительно праведными войнами были только войны религиозные. Действительно гуманными войнами были только войны религиозные. Ибо те, что вели их, по крайней мере, сражались за идею, которая обещала счастье и вечную радость. Какой-нибудь крестоносец был, по крайней мере, уверен в том, что ислам ранит душу каждого человека, который попадается к нему в плен, будь то король или лудильщик. А я уверен в том, что Бэк и Баркер и прочие богатые коршуны ранят душу каждого и всякого, кого они встречают на своем пути, ранят каждый дюйм земли, по которой они ходят, каждый кирпич дома, в котором они живут. Неужели же именно вы отказываете мне в праве сражаться за Ноттинг-Хилл — вы, кого английское правительство так часто обвиняло в шутовстве? Если богов действительно не существует, как утверждают ваши друзья-богачи, если небеса над нами действительно темны и безответны, то за что же сражаться человеку, как не за тот клочок земли, где находился рай его детства, где над ним краткое мгновение сияло небо его первой любви? Если не священны храмы и речения святых, то что же тогда священно, как не священная наша юность?
Король беспокойно расхаживал взад и вперед по своему возвышению.
— Очень трудно присоединиться к такому безнадежному взгляду, — сказал он, кусая губы, — взять на себя такую ответственность…
В это мгновение дверь тронного зала распахнулась, и из смежной комнаты, подобно чириканью птицы, донесся высокий, гнусавый, но вполне корректный голос Баркера:
— Я так прямо и сказал ему — общественные интересы…
Оберон яростно обернулся к Вэйну.
— Что все это значит, черт возьми? Что за вздор я болтаю? Что за вздор болтаете вы? Вы загипнотизировали меня! Будь они прокляты, ваши невинные голубые глаза! Пустите меня! Отдайте мне мое чувство юмора! Отдайте мне его, отдайте, говорю я вам!
— Даю вам слово, — грустно ответил Вэйн, — я не отнимал его у вас.
Король откинулся на спинку трона и разразился громовым хохотом.
— Я этого и не думаю, — воскликнул он.