Глава I. Бой фонарей
М-р Бэк, несмотря на обремененность государственными делами, нередко захаживавший в свое дело на Кенсингтон-Хай-стрит, медленно запирал магазин, из которого вышел последним. Был дивный вечер, зеленый и золотой, но это весьма мало беспокоило м-ра Бэка. Впрочем, если бы вы указали ему на прелесть вечера, он немедленно согласился бы с вами, ибо все богачи хотят быть художественными натурами.
Он вышел на свежий воздух, застегивая на ходу легкое светлое пальто и пыхтя сигарой. Вдруг из-за угла вынырнул человек в таком же точно пальто, только расстегнутом и развевающемся по ветру.
— Хэлло, Баркер! — воскликнул суконщик. — Пришли приобрести себе летний костюм? Опоздали, опоздали! Восьмичасовой рабочий день. Гуманность и прогресс, мой мальчик!
— Перестаньте болтать вздор! — крикнул Баркер, топая ногой, — Мы разбиты!
— Разбиты? Кем? — изумленно спросил Бэк.
— Вэйном!
При свете уличного фонаря Бэк в первый раз увидел искаженное, бледное лицо Баркера.
— Идем пропустим рюмочку, — сказал он.
Они зашли в ярко освещенный бар, Бэк поудобнее устроился в мягком кресле и вытащил портсигар.
— Закуривайте, — сказал он.
После минутного колебания Баркер сел в кресло с таким видом, словно он каждую минуту готов был снова вскочить на ноги. Они молча заказали выпивку.
— Как это случилось? — спросил наконец Бэк, вперяя в Баркера свои большие проницательные глаза.
— Откуда я знаю? — крикнул Баркер. — Это было, как… как во сне! Как могли двести человек побить шестьсот? Как они могли?
— Действительно, — холодно сказал Бэк, — как они могли? Вы должны это знать.
— Я не знаю. У меня нет слов, — ответил Баркер, барабаня пальцами по столу. — Кажется, дело было так: нас было шестьсот человек, мы были вооружены этими проклятыми обероновыми секирами — и ничем больше. Шли по двое в ряд, вверх по Холлэнд-уоку, между высокими заборами, которые тянутся до самой Пэмп-стрит. Я шел почти в самом хвосте отряда, а отряд, надо вам сказать, растянулся чуть ли не на милю. В то время как хвост еще находился на Холлэнд-уок, голова уже пересекала Холлэнд-парк-авеню. А потом голова нырнула в лабиринт узких улочек по другую сторону авеню, а хвост — в том числе и я — дополз до перекрестка. Когда же и мы, наконец, перебрались на северную сторону и завернули в узкий извилистый переулок, выходивший, по-видимому, на Пэмп-стрит, мы почувствовали себя как-то странно. Улицы вились и переплетались так, что голова нашего отряда, казалось, исчезла вовсе: с таким же успехом она могла находиться в Северной Америке. И все время мы не видели ни одной живой души.
Бэк, лениво стряхивавший свою сигару в пепельницу, начал задумчиво водить ею по столу, рисуя нечто вроде примитивной географической карты.
— Улицы были пустынны — кстати, это ужасно действовало мне на нервы, — но по мере того как мы углублялись в них, с нашим отрядом происходило что-то странное. Порой далеко впереди — за двумя-тремя поворотами — раздавался шум, грохот, звучали чьи-то подавленные крики, потом все снова затихало. И в такие минуты по всему нашему отряду пробегало какое-то содрогание, какой-то трепет, словно отряд наш был неким живым существом, словно его били по голове, словно по нему пробегал электрический ток. Никто из нас не знал, что это такое, и все же мы содрогались и трепетали. Потом мы снова приходили в себя и двигались дальше узкими грязными улицами, огибая углы, оставляя за собой перекрестки и распутья. Я смотрел на узкие извилистые улицы, и — я не знаю, поймете ли вы это, — мне казалось, что я вижу сон. Мне казалось, что все кругом нас утеряло смысл и что мы никогда уже це выберемся из этого лабиринта. Не правда ли, странно слышать от меня такие слова? Все эти улицы были хорошо известны мне: они были отмечены на любом плане города. Но факт остается фактом. Я не боялся, что что-нибудь случится. Я боялся, что ничего не случится — никогда не случится, до скончания веков…
Он осушил свой стакан и приказал подать еще виски. Выпив его, он продолжал:
— И вот что-то случилось. Бэк, клянусь вам, с вами никогда ничего не случалось за всю вашу жизнь. Со мной никогда ничего не случалось за всю мою жизнь.
— Никогда ничего не случалось? — удивленно воскликнул Бэк. — Что вы этим хотите сказать?
— Никогда ничего не случалось! — с истерической настойчивостью повторил Баркер. Разве вы имеете представление, как это выглядит — когда что-нибудь случается? Вы сидите в вашей конторе, поджидаете клиентов — клиенты приходят. Вы гуляете по улицам, поджидаете друзей — вы их встречаете. Вам хочется выпить — вы выпиваете. Вам хочется заключить пари — вы заключаете пари. Вы рассчитываете либо выиграть, либо проиграть — и вы либо выигрываете, либо проигрываете. Но когда что-нибудь случается… — он содрогнулся и замолчал.
— Продолжайте, — коротко сказалБэк, — продолжайте.
— И вот пока мы медленно огибали один угол за другим, что-то случилось. Запомните: сначала что-нибудь случается, а потом вы начинаете понимать, что что-то случилось. И все, что случается, случается само по себе — вы не имеете с ним ничего общего. Это доказывает одну пренеприятную вещь: что кроме вас на свете существует еще что-то. Иначе я объяснить не могу. Мы обогнули один угол, второй угол, третий угол, четвертый, пятый. А потом я медленно поднялся из сточной канавы, в которую только что свалился без чувств, и снова был опрокинут в нее человеком, прыгнувшим мне на голову. И тут весь мир наполнился воем, грохотом и огромными детинами, валившимися на нас, словно кегли.
Бэк нахмурился и взглянул на свою карту.
— Это было на Портобелло-роуд? — спросил он.
— Да, — сказал Баркер, — на Портобелло-роуд. Я это понял вспоследствии. Но, боже ж ты мой, что это был за ужас! Бэк, знаете ли вы, что это за ощущение, когда молодец шести футов росту молотит вас по голове шестифутовой дубиной с шестифутовым стальным наконечником? Если да, то вы должны были испытать то, о чем говорит Уолт Уитмен, — вы должны были «переоценить все философии и все религии».
— Не сомневаюсь, — ответил Бэк. — Но если вы находились в Портобелло-роуд, неужели вы и теперь не понимаете, что произошло?
— Понимаю как нельзя лучше. Меня четыре раза опрокидывали на землю — переживание, скажу я вам, которое сильно отражается на человеческой психике. И случилось еще кое-что. Я сам опрокинул на землю двух людей. После четвертого падения (особенного кровопролития там не было — больше грохота, тумаков и затрещин, потому что из-за давки никто не мог воспользоваться оружием), после четвертого падения, говорю я, я как черт вскочил на ноги, вырвал у кого-то секиру из рук и начал крушить — крушить направо и налево, всюду, где мелькали красные туники вэйновых молодцов. Благодарение богу, двое из них, обливаясь кровью, повалились на камни мостовой! А я расхохотался и снова был сброшен в канаву, снова вскочил, снова крушил и изломал свою алебарду в куски. Одному человеку я все-таки успел проломить череп!
Бэк с размаху поставил свой стакан на стол и разразился градом проклятий.
— В чем дело? — удивленно спросил Баркер, ибо собеседник его, до сих пор спокойно слушавший его повесть, теперь казался возбужденным не меньше его самого.
— В чем дело? — желчно переспросил Бэк. — Неужели вы не понимаете, что эти маньяки заразили нас своим бредом! Как могли два идиота — один клоун, а другой буйный помешанный — до такой степени воздействовать на совершенно нормальных людей? Послушайте, Баркер, я нарисую вам картину! Благовоспитанный, современный молодой человек в сюртуке откалывает дикую пляску и размахивает нелепой средневековой алебардой, пытаясь убить подобных себе в центре Лондона. Ах, черт! Понимаете, как они заразили нас? Что вы там чувствовали— это неважно. Важно то, как вы выглядели! Король склонил бы набок свою проклятую голову и сказал бы, что все это прелестно. Вэйн задрал бы кверху свой проклятый нос и сказал бы, что все это героично. Но во имя здравого смысла — что сказали бы вы сами два дня тому назад?
— Вы не прошли сквозь это, Бэк, — сказал Баркер, кусая губы. — Вы не знаете, что такое бой, атмосфера боя.
— Я не отрицаю атмосферы, — огрызнулся Бэк, стукнув кулаком по столу. — Я только говорю, это их атмосфера. Это атмосфера Адама Вэйна. Это та атмосфера, которая навсегда исчезла из цивилизованного мира, — так, по крайней мере, думали мы с вами.
— Так вот, она не исчезла! — сказал Баркер. — И если вы еще сомневаетесь в этом, одолжите мне секиру, и я докажу вам ее жизненность.
Воцарилось долгое молчание. Потом Бэк повернулся к своему собеседнику и заговорил спокойным, добродушным тоном, который появлялся у него в моменты заключения крупнейших сделок, — тоном человека, умеющего смотреть фактам в лицо.
— Баркер, — сказал он, — вы правы! Эта старинная штука — война — вернулась в мир. Она вернулась внезапно и застигла нас врасплох. Первую кровь пролил Адам Вэйн. Но поскольку здравый смысл и математика еще не вовсе полетели к черту, в следующий и, надеюсь, последний раз кровь прольем мы. Когда из земли внезапно начинает бить источник, нужно немедленно изучить его и постараться направить его в свое русло. Баркер! Поскольку источник этот — война, мы должны научиться понимать войну. Я должен научиться разбираться в войне так же спокойно и методично, как я разбираюсь в сукнах. Вы должны научиться разбираться в войне так же спокойно и методично, как вы разбираетесь в политике. Считайтесь с фактами! Я возвращусь к моей первоначальной'1 формуле. При численном перевесе на чьей-либо стороне война не что иное, как математика; должна ею быть, во всяком случае. Вы только что спросили меня, как двести человек могли победить шестьсот. Я отвечу вам. Двести человек могут победить шестьсот человек, когда эти шестьсот ведут себя, как последние идиоты; когда они забывают об условиях, в которых им приходится сражаться; когда они сражаются в болотах, как если бы это были горы; когда они сражаются в лесу, как если бы это была равнина; когда они сражаются на улицах, забывая о назначении улиц,
— А в чем назначение улиц? — спросил Баркер.
— В чем назначение улицы? — в бешенстве крикнул Бэк, — Да разве же это не ясно? Что может быть проще и яснее стратегии? Назначение улицы — вести из одного места в другое; вследствие этого все улицы соединены одна с другой; вследствие этого уличные бои весьма своеобразная вещь. Вы двигались по этому лабиринту улиц так, словно вы шли по открытой равнине, где ничто не могло укрыться от вашего взора. А на самом деле вы находились внутри крепости. Улицы упирались в вас, улицы убегали от вас, улицы бросались на вас — и все они были в руках неприятеля. Знаете, что такое Портобелло-роуд? Портобелло-роуд была единственной улицей на вашем пути, на которую выходят два переулка, расположенных прямо друг против друга. Вэйн поместил своих людей в глубине этих двух переулков и, по мере прохождения вашего отряда, резал его на части, как червяка. А вы догадываетесь, что могло спасти вас?
Баркер покачал головой.
— Не поможет ли вам ваша «атмосфера»? — ехидно сказал Бэк. — Я попробую изъясниться в вашем же романтическом стиле. Представьте себе, что, сражаясь вслепую с красными ноттингхиллцами, ударившими на вас с двух сторон, вы вдруг услышали бы вдалеке шум и крики. Представьте себе, о романтический Баркер, что за красными туниками ноттингхиллцев вы увидели бы синее с золотом Северного Кенсингтона, напавшего на них с тыла, окружившего их со всех сторон и погнавшего их под удары ваших алебард!
— Если бы это было возможно… — начал Баркер.
— Это могло быть возможно! — перебил его Бэк. — Это простейшая арифметика. На Пэмп-стрит выходит определенное число переулков. Их не девятьсот; их не девять миллионов. Они не вырастают за ночь; они не растут как грибы. При таком численном перевесе, какой имеется у нас, нам ничего не стоит продвигаться по всем этим переулкам сразу. В каждый из них мы можем послать почти столько же людей, сколько Вэйн может выставить на всем протяжении фронта. Послушайтесь моего совета— и он у вас в руках! Это все равно что теорема Евклида.
— Вы думаете, это так? — робко, но уже с некоторой надеждой в голосе спросил Баркер.
— Я говорю вам все, что я думаю, — ответил Бэк, вставая. — Я думаю, что Адам Вэйн задал вам хорошую баню. Он изобретательный парень, и я его от души жалею.
— Бэк, вы великий человек! — воскликнул Баркер, в свою очередь поднимаясь на ноги. — Вы вернули мне рассудок! Стыдно сказать, я уже готов был стать романтиком. Разумеется, все, что вы говорите, — золотые слова. Война есть явление чисто физическое и тем самым базируется на чистой математике. Мы были побеждены, потому что мы не позаботились ни о математике, ни о логике, ни о чем бы то ни было вообще — словом, потому что мы заслуживали поражения. На этот раз мы займем все подступы и победим, потому что на нашей стороне будет сила. Когда мы открываем кампанию?
— Сейчас же, — сказал Бэк и направился к выходу.
— Сейчас? — воскликнул Баркер, догоняя его. — Неужели вы хотите сейчас? Сейчас уже поздно!
Бэк резко повернулся к нему и топнул ногой.
— По-вашему, на войне тоже существует восьмичасовой рабочий день? В Ноттинг-Хилл! — крикнул он проезжающему кебу. Кеб остановился, и оба приятеля сели в него.
Иногда славная репутация создается в один час. В последующие шестьдесят — восемьдесят минут Бэк проявил себя подлинно великим человеком, обладающим кипучей энергией. Ураганом носился он в кебе от короля к Вилсо-ну, от Вилсона к Свиндону, от Свиндона к Баркеру; маршрут его был извилист, но то была извилистость молнии. Две вещи повсюду сопровождали его — неразлучная сигара и план Северного Кенсингтона и Ноттинг-Хилла.
— Пэмп-стрит имеет в общем девять подступов на протяжении четверти мили, — снова и снова твердил он всем, с кем ему приходилось говорить, — три от Вестбоурн-гров, два от Лэдброк-гров и четыре от Ноттинг-Хилл-Хай-стрит. — И когда последнее зеленоватое
: мерцание странного заката сменилось непроглядной тьмой, в каждом из девяти переулков уже было сосредоточено по отряду в двести человек.
Эта самая непроглядная тьма и побудила некоторых участников похода высказаться против беспредельного оптимизма Бэка. Но он лишь рассмеялся в ответ.
— Ночь не может помешать нам, — заявил он, — Надо будет только держаться уличных фонарей. Взгляните-ка на карту! Двести лиловых северокенсингтонцев под моей командой маршируют вверх по Оссингтон-стрит, двести гвардейцев под командой капитана Брюса вверх по Клэн-рикард-Гарденс. Двести желтых пехотинцев Западного Кенсингтона под командой правителя Свиндона ведут наступление с Пембридж-роуд. Двести других — с восточных улиц, от Квинс-роуд. Два отряда желтых идут двумя переулками от Вестбоурн-гров. И, наконец, двести зеленых бейзуотерцев спускаются с севера через Чепстоу-плейс, а еще двести под командой правителя Вилсона пересекают верхнюю часть Пембридж-роуд. Мат в два хода, джентльмены! Неприятель должен будет либо запереться в Пэмп-стрит и погибнуть в ней, либо отступить мимо Газовой компании и наскочить на мои четыре сотни. В случае же отступления мимо церкви св. Луки он наскочит на западный отряд в шестьсот человек. Все ясно как на ладони, если только мы все не сошли с ума. Вперед! Прошу всех разойтись по штабам и ждать, пока капитан Брюс не подаст сигнала к наступлению. А там держитесь фонарей, руководитесь математикой и положите конец всей этой нелепой шутке. Завтра мы снова будем штатскими!
Пламя его оптимизма пылало в ночи и смыкалось вкруг Ноттинг-Хилла, в котором плененным зверем метался Вэйн. Война близилась к концу. Энергия одного человека в один час спасла город от кровопролития.
В течение следующих десяти минут Бэк молча расхаживал по фронту своего отряда, бесформенной глыбой маячившего в темноте. Он не счел нужным менять свой внешний вид, не снял своего светлого пальто и только нацепил на себя кобуру с револьвером. Его современный костюм казался странным рядом с ярко-лиловыми туниками его алебардщиков, мерцавшими во мраке.
Наконец из тьмы донесся пронзительный вопль трубы, то был сигнал к наступлению. Бэк кратко скомандовал поход, и лиловый отряд, тускло мерцая сталью, свернул в длинный прямой переулок.
В течение четверти часа они молча шли вперед и наконец оказались в самом центре обреченной твердыни. Ни один звук, ни один шорох не выдавали присутствия врага. Но на этот раз они знали, что с каждым шагом приближаются к нему, и шли сквозь мрак, придерживаясь линии фонарей и не испытывая того гнетущего чувства неизвестности, которое так томило Баркера, вступившего во вражеский стан вслепую.
— Стой — готовься! — внезапно крикнул Бэк; издали донесся грохот ног по камням мостовой. Но то была ложная тревога. Вынырнувшая из мрака фигура оказалась посланцем из северного отряда.
— Победа, м-р Бэк! — задыхаясь, крикнул он. — Они бежали. Правитель Вилсон занял Пэмп-стрит.
Бэк в страшном возбуждении ринулся вперед.
— Каким путем они отступили? Если на церковь св. Луки — там Свиндон! Если мимо Газовой компании — они наткнутся на нас! Летите к Свиндону, пусть он держит Сент-Люкс-роуд! Об остальном позаботимся мы! Они в капкане! Летите!
Вестник пропал во тьме, и гвардия Северного Кенсингтона двинулась дальше с уверенностью машины. Но уже через сотню ярдов алебарды снова дрогнули и ощетинились, мерцая в лучах газа, — снова раздался топот чьих-то ног и снова вынырнувший из мрака человек оказался вестником.
— Правитель! — крикнул он. — Желтые кенсингтонцы держат Сент-Люкс-роуд уже двадцать минут, они заняли ее еще до занятия Пэмп-стрит. А до Пэмп-стрит не более двухсот ярдов; так что ноттингхиллцы никак не могли отступить на церковь.
— Значит, они отступают мимо газового завода, прямо на нас! — весело крикнул Бэк. — Какое счастье, что наш переулок освещен! Нам нечего бояться его извилин. Вперед!
На протяжении последних трехсот ярдов, отделявших их от цели, Бэк — впервые в жизни, быть может, — впал в своего рода философическую грусть, ибо он принадлежал к тому типу людей, которых успех делает мягкими и даже меланхоличными.
— Жалко мне беднягу Вэйна, ей-богу, жалко, — думал он. — Он так заступался за меня на совещании! А как он обработал старика Баркера! Но что поделать — такова судьба всех, кто восстает против математики, не говоря уже о цивилизации. Что за бесстыдное вранье — весь этот хваленый военный гений! Кажется, я открыл то, что до меня еще открыл Кромвель: лучшие генералы — это лавочники. Люди, умеющие продавать и покупать людей, могут командовать ими и убивать их. Это все равно что щелкать на счетах. Если Вэйн располагает двумястами людей, он никак не может послать их сразу в девять мест. Если они ушли из Пэмп-стрит, они должны были направиться куда-нибудь. Если они не направились к церкви, значит, они направились к газовым заводам. И тут-то мы их й поймаем. Мы — лавочники и дельцы — ничего не могли бы поделать, не будь у более умных, чем мы, людей тысячи всевозможных причуд, которые мешают им рассуждать логически. Вот и выходит, что мы самые рассудительные. И в результате я — относительно тупой человек — смотрю на мир так, как смотрел на него господь бог: как на огромную машину. Господи, что это? — он вдруг закрыл глаза руками и попятился назад.
Потом крикнул прерывистым голосом:
— Господь покарал меня за богохульство! Я ослеп!
— Что это? — раздался во мраке другой голос, — голос, принадлежавший некоему Вилфреду Джервису из Северного Кенсингтона.
— Ослеп! Ослеп! — повторил Бэк.
— Я тоже! — крикнул Джервис в смертельной тоске.
— Дураки вы, — раздался чей-то грубый голос за их спиной, — мы все ослепли. Фонари потухли!
— Фонари? Но почему? Кто потушил их? — яростно крикнул Бэк, мечась в темноте. — Как же мы будем идти дальше? Как мы отразим неприятеля? Куда он направился?
— Неприятель направился… — произнес грубый голос и замолк, как бы колеблясь.
— Куда? — прохрипел Бэк, бешено топая ногами.
— Мимо газового завода, — продолжал голос, — Он воспользовался темнотой.
— Боже великий! — прогремел Бэк, хватаясь за револьвер. — Вы хотите сказать, что он…
Не успел он договорить, как некая неведомая сила оторвала его от земли и, словно камень из пращи, бросила в гущу его же собственных людей.
— Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! — загремели во тьме страшные голоса. Казалось, они неслись отовсюду, со всех сторон, ибо кенсингтонцы, незнакомые с местностью, потеряли всякое представление о пространстве в этом мрачном царстве слепоты.
— Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! — кричали невидимые люди, и кенсингтонцы падали под страшными ударами черной стали — стали, на которую не падал ни один отсвет фонаря.
Несмотря на разбитую ударом алебарды голову и гнев, туманивший его мозги, Бэк сохранил рассудок. Он кое-как пробился к стене, обшарил ее скрюченными пальцами, нашел какое-то отверстие и нырнул в него с остатками своего отряда. То, что они пережили в эту жуткую ночь, не поддается описанию. Они не знали, куда они идут: навстречу ли врагу, или прочь от него. Они не знали, где они находятся, они не знали, где находится неприятель, и меньше всего они знали, где находится ядро их армии. Ибо на Лондон спустилась тьма, небывалая, неслыханная, — тьма, царившая над миром до сотворения звезд; они блуждали в ней так, словно они сами были сотворены раньше звезд. Время от времени они натыкались в этой тьме на каких-то людей, которые избивали их и которых они избивали с идиотской яростью. А когда наконец забрезжила серая заря, выяснилось, что они за ночь вернулись к Эксбриджу. Выяснилось, что в непроглядном мраке бейзуотерцы, северные и южные кенсингтонцы все время сталкивались и избивали друг друга, в то время как Адам Вэйн сидел, забаррикадировавшись, в Пэмп-стрит.
Глава II. Корреспондент «Судебной газеты»
В те годы журналистика, подобно множеству других занятий, зачахла и захирела. Произошло это отчасти из-за отсутствия митингов, партийных и прочих дискуссий, отчасти из-за международного соглашения о вечном мире, но главным образом из-за того, что общество давно уже находилось в состоянии некоего столбняка. Наиболее популярной из уцелевших газет была «Судебная газета», помещавшаяся в довольно элегантном, но сильно заброшенном помещении на Кенсингтон-Хай-сгрит. Ибо таков закон: чем более тусклыми, бессодержательными и оптимистическими становятся с годами газеты, тем более шансов на успех имеет самая тусклая, бессодержательная и пессимистическая из них. В конкуренции периодических изданий, тянувшейся до середины двадцатого столетия, окончательная победа осталась за «Судебной газетой».
По каким-то таинственным причинам король любил болтаться утром по редакции «Судебной газеты», покуривая папироску и просматривая гранки. Как и всем убежденным бездельникам, ему нравилось слоняться и бить баклуши в местах, где другие люди занимаются делом. Впрочем, следует отметить, что даже в прозаической Англии того времени он без труда мог бы найти гораздо более кипучий центр.
В описываемое утро он вышел из Кенсингтонского дворца гораздо более быстрым шагом и с более занятым видом, чем обыкновенно. Он был одет в карикатурнодлинный сюртук, светло-зеленую жилетку и ярко-желтые перчатки; галстух его был завязан необычайно пышным, свободным узлом. Так выглядела форма полковника им же самим придуманного Первого полка зеленых декадентов, находившегося под его непосредственным начальством. Закурив на ходу папироску, он быстро пересек Парк- и Хай-стрит и влетел в редакцию «Судебной газеты».
— Слышали новости, Палли? — воскликнул он.
Фамилия редактора была Хоскинс, но король именовал его Палли, производя эту кличку от сокращенного «Палладиума английских вольностей».
— Да, ваше величество, — медленно ответил Хоскинс, (изможденного вида джентльмен с растрепанной русой бородой). — Да, ваше величество, я слышал много забавного, но я…
— Услышите еще больше, — перебил его король, проделывая несколько па какой-то диковинной негритянской пляски. — Гораздо больше, мой народный трибун, мой громовержец! Знаете, что я хочу сделать?
— Нет, ваше величество, — растерянно ответил Палладиум, — не знаю.
— Я намерен оживить вашу газету, придать ей силу, сделать ее захватывающей и сенсационной! — сказал ко-
Склонив голову набок, он несколько мгновений созерцал свое произведение, потом вздохнул и поднялся на ноги.
— Недостаточно сильно! — сказал он. — Не ударно! Я хочу, чтобы «Судебную газету» не только любили, но и боялись. Попробуем что-нибудь позабористей. — Он снова опустился на колени, задумчиво пососал карандаш и снова начал писать.
— Ну, а теперь как? — промолвил он, снова поднявшись.
ПОТРЯСАЮЩАЯ ПОБЕДА ВЭЙНА
— Как, по-вашему, — умоляющим тоном спросил он Хоскинса, — нельзя ли написать_ «Пэйна»? «Потрясающая победа Пэйн а»?_Нет, нет! Филигранность, Палли, филигранность! Придумал!
ВЭЙН ВЫИГРАЛ!
Страшная битва во мраке
ГАЗОВЫЕ ФОНАРИ СРАЖАЛИСЬ ПРОТИВ БЭКА
— Это вам не стиль «Судебной газеты»! Что бы еще такое запустить? Давайте-ка позлим старика Бэка.
И он приписал более мелким шрифтом:
Слухи о предании генерала Бэка военно-полевому суду».
— Ну, пока хватит, — сказал он и повернул листы текстом книзу. — Клею, пожалуйста.
Палладиум с чрезвычайно испуганным видом принес из соседней комнаты клей.
Король с детским восторгом размазал его по обоям. Потом схватил два исписанных листа, выбежал на улицу и принялся расклеивать их по фасаду здания, выбирая наиболее видные места роль. — Дайте-ка мне ночные телеграммы с театра военных действий.
— Ваше величество, я никому не заказывал телеграмм, — ответил редактор.
— Бумаги, бумаги! — исступленно крикнул король. — Пуды бумаги, вагоны бумаги! Постойте, я должен скинуть сюртук! — С какой-то неестественной стремительностью он сорвал с себя сюртук и игриво швырнул его в голову редактора. Потом подошел к зеркалу и начал разглядывать себя. — Без сюртука и в шляпе, — пробормотал он. — Совсем как настоящий выпускающий. Ей-богу, в этом вся сущность выпускающего. Ну-с! — внезапно набросился он на Хоскинса. — Где же бумага?
Палладиум почтительно высвободился из-под обвившего его королевского одеяния и промолвил с ноткой удивления в голосе:
— Боюсь, ваше величество…
— Ах, у вас нет ни на грош предприимчивости! — перебил его Оберон. — Что это за сверток там в углу? Обои? Украшение вашего семейного очага? Интимное искусство, Палли? Давайте их сюда — я напишу на их оборотной стороне такие телеграммы, что, оклеивая вашу гостиную, вы повернете их рисунком к стене. — Король бросил сверток обоев на пол и развернул его. — Ножницы! — скомандовал он и сам схватил их, прежде чем Хоскинс успел шевельнуться.
Он разрезал бумагу на пять кусков, каждый величиной с дверь; потом схватил большой синий карандаш, опустился на колени и пополз по пыльному линолеуму, выводя огромными буквами.
ИЗВЕСТИЯ С ФРОНТА
ПОРАЖЕНИЕ ГЕНЕРАЛА БЭКА
МРАК, МОРОК, СМЕРТЬ
По слухам, Вэйн засел в Пэмп-стрит
НАСТРОЕНИЕ В ГОРОДЕ
Эта работа, по-видимому, нисколько не умерила его пыла, ибо через несколько минут он вбежал в редакцию с радостным воплем:
— Есть! А теперь передовицу!
Он поднял с пола широкую полосу обоев, положил ее на письменный стол, извлек вечное перо и начал лихорадочно писать, читая про себя отдельные слова и фразы и, словно вино, смакуя их на языке, чтобы удостовериться, имеется ли в них настоящий газетный букет.
«Весть о поражении нашей армии в Ноттинг-Хилле, несмотря на всю ее чудовищность — всю ее чудовищность — (нет, трагичность будет лучше), — имеет и свои хорошие стороны. Благодаря этому поражению страна наконец-то обратит внимание на бессовестную — (нет, лучше возмутительную) — халатность правительства. В данный момент, за отсутствием исчерпывающей информации, было бы преждевременно — (что за славное слово) — было бы преждевременно так или иначе расценивать поведение генерала Бэка, чьи подвиги на многих поприщах — (ха-ха!), — чьи почетные раны и лавры дают право судить его строже, чем кого бы то ни было.
Но есть во всем этом деле одно обстоятельство, которое требует подробного и откровенного обсуждения. Мы долгое время замалчивали его, руководствуясь чувством неправильно понятого такта, а может быть, и неправильно понятой лояльности. Никогда бы положение не обострилось до такой степени, если бы не безответственное (мы не можем найти иного названия) поведение короля. Как нам ни тяжко говорить об этом, но общественные интересы — (я заимствую у Баркера его замечательную эпиграмму) — повелевают нам называть вещи своими именами, пренебрегая интересами отдельных лиц, хотя бы и самых высокопоставленных. В бедственный час, когда стране грозит гибель, весь народ спрашивает как. один человек: а где наш король?» Что делает он в этот роковой миг, когда подданные его рвут друг друга на части на улицах столицы? Неужели его забавы и развлечения (увы, кто не знает о них!) настолько поглотили его, что он не может уделить ни одной минуты судьбам гибнущего народа?» Глубокое чувство ответственности повелевает нам предостеречь венценосца. Ни высокое положение, ни многочисленные блестящие таланты не спасут его в час расплаты от судьбы всех тех, кто в опьянении роскошью и тиранией навлек на себя народный гнев».
— Ну вот! А теперь — рассказ очевидца, — сказал король, поднимая с пола четвертый кусок обоев. Но в этот момент в редакцию вбежал Бэк; голова его была забинтована.
— Мне говорили, что ваше величество здесь, — сказал он с обычной своей грубой вежливостью.
— Какая удача! — восторженно воскликнул король. — Вот вам и очевидец! Но, увы! Очевидец с одним только оком. Вы можете написать для нас специальный отчет, Бэк? Достаточно ли изыскан ваш стиль?
Бэк не обратил ни малейшего внимания на идиотскую резвость короля.
— Ваше величество, — сказал он с самообладанием, граничившим с вежливостью, — я взял на себя смелость пригласить сюда м-ра Баркера.
И действительно, в ту же секунду в редакцию с обычным своим озабоченным видом вошел Баркер.
— Как дела? — облегченно вздыхая, спросил его Бэк.
— Сражение все еще продолжается, — ответил Баркер. — Четыреста западных кенсингтонцев получили ночью основательную трепку. Их теперь калачом туда не заманишь. А бейзуотерцы бедняги Вилсона оказались молодцами. Они дерутся, как львы. Один раз даже взяли Пэмп-стрит. Что за дикие вещи творятся на этом свете! Подумать только, что из всех нас один малютка Вилсон вел себя как следует!
Король отметил на обоях:
Романтическое поведение м-ра Вилсона
— Да, — сказал Бэк, — тут поневоле задумаешься над относительностью всего земного.
Король внезапно смял свою бумагу и сунул ее в карман.
— Идея! — воскликнул он. — Я сам буду очевидцем! Я буду посылать вам такие письма с фронта, что факты лопнут от зависти. Дайте мне мой сюртук, Палли! Я вошел в эту комнату английским королем. Я покидаю ее специальным военным корреспондентом «Судебной газеты». Бесполезно останавливать меня, Палли! Тщетно цепляетесь вы за мои колени, Бэк! Не надо рыдать у меня на плече, Баркер! Когда призывает долг, личные чувства молчат. Вы получите мою первую статью сегодня вечером с восьмичасовой почтой!
И, выбежав из редакции, он вскочил в синий бейзуотерский омнибус, медленно плывший вверх по улице.
— Так, — мрачно сказал Баркер, — так.
— Баркер, — воскликнул Бэк, — быть может, купцы и не стоят политиков, но, ей-богу, война имеет гораздо больше общего с коммерцией, чем с политикой! Вам, политикам, демагогия до такой степени въелась в кровь и плоть, что даже при деспотическом режиме вы только и думаете, что об общественном мнении. Вы лавируете, изворачиваетесь и боитесь малейшего ветерка. А мы упираемся лбом в стену и пробиваем ее. Мы учимся на собственных ошибках. Знайте же! Сейчас, в тот самый момент, что мы с вами разговариваем, Вэйн разбит наголову!
— Вэйн разбит? — повторил Баркер.
— Разумеется, разбит! — воскликнул Бэк, простирая к нему руки. — Слушайте меня! Вчера вечером я утверждал, что мы справимся с ним, заняв девять подступов. Так вот, я ошибался! Мы справились бы с ним, если бы не случилось одного непредвиденного события — если бы не потухли фонари. В остальном мы играли наверняка. Подумали ли вы о том, дражайший Баркер, что с того времени кое-что изменилось?
— Что ж именно? — спросил Баркер.
— По удивительному стечению обстоятельств взошло солнце! — сдерживая бурлящее в нем волнение, ответил Бэк. — Какой дьявол мешает нам занять эти подступы теперь — теперь двинуться на Пэмп-стрит? Мы должны были сделать это на заре, но проклятый доктор не позволил мне выйти на улицу. Вы будете командовать.
Баркер хмуро усмехнулся.
— Я рад сообщить вам, дорогой мой Бэк, что мы предвосхитили ваш план. С первыми лучами солнца мы заняли все девять переулков. К сожалению, пока мы убивали друг друга, словно пьяные грузчики, м-р Вэйн со своими людьми не терял даром времени. В трехстах ярдах от Пэмп-стрит, в начале каждого из девяти переулков, возведена баррикада вышиной в дом. Когда мы подошли, они как раз заканчивали последнюю баррикаду, у Пем-бридж-роуд. Наши ошибки! — внезапно крикнул он, желчно бросая недокуренную папиросу на пол. — Кто угодно учится на них, только не мы сами!
Воцарилось молчание. Баркер в изнеможении лежал в кресле. Мерно били стенные часы.
Вдруг Баркер заговорил.
— Бэк, — сказал он, — вы не задумывались над положением вещей? Прокладка улицы, соединяющей Хэммер-смит с Мейда-Вейл, была для нас с вами чрезвычайно выгодным делом. Мы рассчитывали хорошо заработать на ней. Но стоит ли она таких колоссальных затрат? Усмирение Вэйна обойдется нам в тысячи фунтов. Не лучше ли нам оставить его в покое?
— И позволить этому рыжему маньяку, с которым могли бы справиться двое врачей, публично опозорить нас? — вскричал Бэк, вскакивая на ноги. — Что вы намерены делать, м-р Баркер? Извиниться перед Вэйном? Пасть на колени перед Хартией городов? Прижать к сердцу знамя Красного Льва? Расцеловать по очереди каждый священный фонарный столб, спасший Ноттинг-Хилл? Нет, никогда! Мои войска сражались отменно — они попались в ловушку! И они будут сражаться опять!
— Бэк, — сказал Баркер, — я всегда восхищался вами. И все, что вы вчера говорили, — чистейшая правда.
— Что именно?
— Да то, что мы все прониклись атмосферой Вэйна и отрешились от своей собственной. Друг мой, земная власть Адама Вэйна простирается всего лишь над девятью забаррикадированными улицами. Но духовная власть его простирается бог знает как далеко — до этой комнаты, во всяком случае. В этой комнате мятется неугомонная, пламенная душа этого рыжего маньяка, с которым «могли бы справиться двое врачей». И не кто иной, как этот рыжий маньяк произнес в свое время те самые слова, которые только что сказали вы.
Бэк молча подошел к окну.
— Вы понимаете, надеюсь, — сказал он наконец, — что я абсолютно не согласен с вами.
Тем временем король сидел на верхушке тряского омнибуса. События прошлой ночи, разумеется, очень мало отразились на уличном движении Лондона. Синие омнибусы попросту огибали Ноттинг-Хилл, словно там производился ремонт мостовой. Омнибус, в котором ехал корреспондент «Судебной газеты», завернул в Квинс-роуд, Бейзуотер.
Король был единственным его пассажиром и наслаждался быстротой хода.
— Вперед, мой красавец, — говорил он, нежно поглаживая скамейку, — вперед, мой араб, быстрейший из всех скакунов мира! Хотел бы я знать, какие у тебя отношения с твоим вожатым? Так же ли он заботится о тебе, как бедуин о своем коне? Спит ли он рядом с тобой на земле?..
Его размышления были прерваны резким шумом и внезапной остановкой колесницы. Перевесившись через перила, он увидел, что омнибус окружен людьми, одетыми в мундиры Вэйна, и услышал голос офицера, выкрикивавшего слова команды.
Король Оберон с большим достоинством сошел с омнибуса. Отряд красных алебардщиков, остановивший его, насчитывал не более двадцати человек под командой невысокого темноволосого молодого человека с весьма интеллигентным лицом. В отличие от своих солдат он был одет в обыкновенный сюртук и опоясан огромным средневековым мечом на красной портупее. Блестящий цилиндр и очки довершали его несколько необычный туалет.
— С кем я имею честь говорить? — спросил король, пытаясь быть похожим на Карла I.
Молодой человек в очках с большой торжественностью снял цилиндр.
— Меня зовут Боулс, — сказал он. — Я аптекарь, а в данный момент — капитан ноттингхиллской армии. Я очень сожалею, что мне пришлось остановить ваш омнибус, но этот район на осадном положении — тут возбраняется какое бы то ни было уличное движение. Кстати, с кем я имею честь… ах, боже мой, простите меня, ваше величество! Я никак не был подготовлен к встрече с королем.
Оберон остановил его несказанно величественным движением руки.
— Не с королем, — сказал он, — а со специальным военным корреспондентом «Судебной газеты».
— Виноват, ваше величество… — растерянно начал м-р Боулс.
— Опять «ваше величество»! Повторяю, — твердо сказал Оберон, — я представитель печати. В полном сознании возложенной на меня ответственности я решил отныне именоваться «м-р Линкер». Прошлое похоронено без возврата.
— Слушаюсь, сэр, — покорно ответил м-р Боулс. — Пресса пользуется у нас не меньшим уважением, чем королевский престол. Мы ждем от нее всестороннего и беспристрастного освещения всех наших достижений и ошибок. Скажите, м-р Пинкер, вы ничего не имеете против того, чтобы я представил вас Правителю и генералу Тэрнбуллу?
— Я уже имел удовольствие встречаться с Правителем, — весело ответил Оберон. — Мы, старые журналисты, знакомы со всем светом. Я был бы чрезвычайно рад возобновить с ним старую дружбу. С генералом Тэрнбуллом я тоже был бы счастлив познакомиться. Я так люблю молодежь. Мы, обитатели Флит-стрит, совершенно оторваны от нее.
— Будьте добры следовать за мной, — сказал капитан Боулс.
— Я всегда добр, — ответил м-р Пинкер. — Ведите меня.
Глава III. Великая армия Южного Кенсингтона
Статья специального корреспондента «Судебной газеты» прибыла в назначенный срок. Она была написана на обрывках копировальной бумаги затейливым почерком короля — по три слова на странице, и то неудобочитаемых. Но самое удивительное в ней было то, что она открывалась целым рядом тщательно зачеркнутых абзацев. Автор, по-видимому, принимался за статью несколько раз, прибегая каждый раз к другому стилю.
На полях одного из таких опытов значилось: «Попробуйте американский стиль»; самый же отрывок начинался словами:
«Король должен уйти. Нам нужны сильные люди. Довольно трактирных шуток! Мы…» — и внезапно обрывался; засим следовало примечание: «Добрый старый стиль лучше. Попробуйте».
Опыт «доброго старого стиля» начинался:
«Величайший из английских поэтов сказал, что роза…» — и обрывался столь же внезапно. Примечание на полях его (поскольку можно было разобрать королевские каракули) гласило: «Не попробовать ли старый добрый стиль с последующей правкой?»
«Утро устало улыбалось мне над темными крышами Кэмпден-Хилла. В глубокой тени зданий, казавшихся картонными декорациями, я долгое время не мог разобрать ни одной краски.
Но наконец я разглядел во мраке коричневато-желтое пятно и понял, что это отряд южно-кенсингтонской армии Свиндона. Отряд этот находился в резерве и занимал высоты над Бейзуотер-роуд. Главные силы Свиндона были расположены у большой водокачки на Кэмпден-Хилле. Я забыл упомянуть, что водокачка выглядела довольно мрачно. Миновав этот отряд и перейдя Силвер-стрит, я увидел синее пятно — то были солдаты Баркера, сапфирным облаком — (хорошо!) — замыкавшие подступ к главной улице.
Общее расположение союзных войск, находящихся под верховным командованием м-ра Вилсона, сводится к следующему: Желтая армия (я имею в виду западных кенсингтонцев) занимает, как я уже сказал, высоты над Бейзуотер-роуд, на западе упираясь в Кэмпден-Хилл-роуд, а на востоке в Кенсингтон-Гарденс. Зеленая армия Вилсона расположена на Ноттинг-Хилл-Хай-роуд от Квинс-роуд до Пембридж-роуд и, заворачивая за угол последней, тянется на триста ярдов по направлению к Вестбоурн-гров, занятой Баркером из Южного Кенсингтона. Четвертая сторона четырехугольника — Квинс-роуд — занята отрядом лиловых воинов Бэка.
В общем и целом картина эта напоминает цветочную клумбу в изысканном, старо-голландском стиле. Вдоль хребта Ноттинг-Хилла мерцают золотые крокусы Западного Кенсингтона. Они образуют как бы огненную раму картины. На севере цветет наш гиацинт Баркер с прочими своими гиацинтами. На юго-запад от него льется зеленый поток Вилсона, а лиловые ирисы (в лице м-ра Бэка) завершают эту гамму красок. Серебристые края… — (Я теряю чувство стиля. Надо было назвать гиацинты «нечаянными». Я не могу за всем уследить. Прошу редакционного рассыльного внести необходимые поправки.)
Говоря откровенно, писать абсолютно не о чем. Обывательщина, готовая в любой момент поглотить все, что есть на свете прекрасного (подобно тому как черная свинья из ирландской мифологии пожирает звезды и богов), — обывательщина, повторяю, самым свинским образом пожрала все романтические возможности нот-тингхиллского восстания. Нелепые, но захватывающие уличные бои былых времен выродились в нечто до крайности прозаическое — в осаду. Осада может быть определена следующей формулой: мир 4- все неудобства военного времени. Само собой разумеется, Вэйн долго не продержится. Помощи ему ждать неоткуда — разве что с луны прилетят воздушные корабли. И если бы он даже набил свою улицу мясными консервами так, что солдаты могли бы сидеть на них, он и то не продержался бы больше одного-двух месяцев. А он фактически почти так и сделал. Он нагромоздил в Пэмп-стрит столько провианту, что там, должно быть, повернуться негде. А какой из этого толк? Держаться бесконечно долгое время, чтобы в конце концов все-таки сдаться — что это значит? Не значит ли это — дождаться, пока все ваши победы не будут окончательно забыты, а потом напроситься на поражение? Не думал я, что у Вэйна так мало художественного чутья!
Как странно! Когда знаешь, что та или иная вещь обречена на гибель, начинаешь смотреть на нее совсем иными глазами. Я всегда думал, что Вэйн — человек особенный. Но теперь, когда я знаю, что он обречен, мне начинает казаться, что на свете ничего не существует, кроме Вэйна. Все улицы протягиваются к нему, все трубы указывают на него. Вероятно, это нездоровое чувство; но Пэмп-стрит едва ли не единственная часть Лондона, которую я ощущаю физически. Повторяю, вероятно, это нездоровое чувство. Вероятно, точно такое же чувство бывает у человека со слабым сердцем. Пэмп-стрит… А сердце — это насос[20]. Я заговариваюсь.
Талантливейший из наших военачальников, вне всякого сомнения, — генерал Вилсон. Из всех правителей он единственный носит форму своих войск, хотя — надо сознаться— это изысканное средневековое одеяние несколько дисгармонирует с его рыжими бакенбардами. Генерал Вилсон — тот самый смельчак, который, сломив отчаянную оборону, ворвался прошлой ночью в Пэмп-стрит и держался в ней целых полчаса. Впоследствии ноттингхиллскому генералу Тэрнбуллу после кровопролитной схватки удалось выбить его оттуда — и то лишь благодаря наступлению жуткого мрака, имевшего неизмеримо худшие последствия для генералов Бэка и Свиндона.
Правитель Вэйн, с которым я имел чрезвычайно интересную беседу, отозвался о поведении генерала Вилсона и его солдат с величайшей похвалой. Он сказал буквально следующее: «С четырехлетнего возраста я покупаю сладости в его смешной маленькой лавке. И должен, к стыду своему, сознаться — я никогда не замечал в нем ничего особенного, кроме того, что он говорит сильно в нос и не слишком тщательно моется. И вот он двинулся на баррикаду, как дьявол из преисподней». Я повторил эти слова генералу Вилсону, внеся в них некоторые необходимые поправки, и, по-видимому, доставил ему большое удовольствие. Впрочем, самое большое удовольствие доставляет ему военная форма, и в частности меч. Из весьма достоверных источников мне сообщают, что генерал Вилсон вчера не брился. В военных кругах полагают, что он намерен отпустить усы.
Как я уже говорил, писать совершенно не о чем. В данный момент я направляюсь к почтовому ящику на углу Пембридж-роуд, чтобы опустить в него эту статью. В лагере союзников все спокойно — они, по-видимому, готовятся к длительной осаде, в продолжение которой я едва ли понадоблюсь на фронте. Впрочем, глядя на Пембридж-роуд, над которым сгущаются сумерки, я вспоминаю одну подробность, о которой стоит упомянуть. Генерал Бэк, со свойственной ему остротой мышления, предложил генералу Вилсону во избежание повторения катастрофы, имевшей место во время последнего наступления на Ноттинг-Хилл (я имею в виду погасшие фонари), снабдить каждого солдата зажженным фонариком, имеющим быть повешенным на шею. Эта черта в генерале Бэке достойна восхищения. Он обладает тем свойством, которое обычно именуется «скромностью истинного ученого», иными словами, он постоянно учится на своих ошибках. Быть может, Вэйну снова удастся перехитрить его — но только уж не этим путем. Я смотрю на Пембридж-роуд — фонарики мерцают на ней, словно светлячки.
Позднее. Я пишу с трудом, потому что кровь струится по моему лицу и пятнает лежащую передо мной бумагу. Кровь — чудесная вещь; потому люди и прячут ее так тщательно. Если вы спросите меня, почему по моему лицу струится кровь, я отвечу вам: потому что меня лягнула лошадь. Если вы спросите меня, какая лошадь лягнула меня, я отвечу не без гордости: кавалерийская. Если вы спросите меня, каким образом на театре нашей прозаической, пешей войны появилась кавалерийская лошадь, я принужден буду исполнить тягостный для каждого военного корреспондента долг — рассказать обо всем, что я пережил.
Как я уже говорил, я стоял перед почтовым ящиком и, собираясь опустить в него мою статью, случайно взглянул на мерцающую кривую Пембридж-роуд, усеянную огоньками Вилсоновых солдат. Не знаю, что заставило меня всмотреться в нее пристальней, — факт тот, что мне внезапно показалось, будто с линией огней, трепещущих в неясных коричневых сумерках, творится что-то неладное. Мне показалось, будто в одном определенном месте улицы, где только что было пять огней, их стало четыре. Я напряг зрение: я сосчитал их снова — теперь их было три. Через секунду осталось всего два, а еще через секунду один; а потом и наиболее близкие ко мне фонари закачались, словно колокола, задетые неосторожной рукой. Они вспыхнули и погасли. И в тот миг, когда они погасли, мне почудилось, будто солнце и звезды упали с неба. Воцарился довременный мрак. Впрочем, было еще не совсем темно. В небе еще трепетали красные лучи заката, и коричневые сумерки были как бы согреты вспышками дальнего костра. Но через три секунды после того, как взметнулись и погасли фонари, я увидел перед собою черную громаду, загородившую небо, а через четыре секунды я понял, что громада эта не что иное, как человек, сидящий верхом на лошади. И в тот же миг из-за угла вылетел шквал всадников, смявший и отшвырнувший меня в сторону. Посмотрев им вслед, я увидел, что они не черные, а красные — то была вылазка осажденных, руководимая Бэйном.
Я поднялся из сточной канавы, ослепленный кровью, струившейся из неглубокой царапины на моем лбу. Как это ни странно, я не думал ни о своей слепоте, ни о ране. В течение одной минуты после того, как пронеслась ураганная конница, в узкой улице царило мертвое молчание. А потом показался Баркер со своими алебардщиками. Они гнались за всадниками как черти. В их обязанности входила охрана ворот, через которые была произведена вылазка. Они никак не ожидали — и в этом их нельзя обвинить! — появления кавалерии. Как бы там ни было, Баркер и его люди бежали с прямо-таки потрясающей быстротой, чуть не хватая Вэйновых лошадей за хвост.
Вылазка эта остается необъяснимой загадкой. Лишь самая малая часть осажденных принимала в ней участие. Главное их ядро во главе с Тэрнбуллом, несомненно, все еще отсиживается в Пэмп-стрит. Подобного рода вылазки были вполне естественной вещью в большинстве известных истории осад, как, например, осада Парижа в 1870 году, ибо осажденные всегда рассчитывали на какую-то помощь извне. Но на что они рассчитывают в данном случае? Вэйн знает (а если он так основательно сошел с ума, что не знает вообще ничего, то уж Тэрнбулл, во всяком случае, не может не знать), что помощи им ждать решительно неоткуда, что подавляющее большинство здравомыслящих лондонцев относится к его смехотворному патриотизму с тем же презрением, с каким оно относится к породившему этот патриотизм безумию — безумию нашего злополучного короля. Что в данный момент делают Вэйн и его всадники, покрыто мраком неизвестности. Здесь господствует мнение, что он попросту оказался предателем и бросил осажденных на произвол судьбы. Но все эти мелкие и более или менее разрешимые загадки бледнеют перед загадкой такой же мелкой, но абсолютно неразрешимой: откуда они достали лошадей?
Позднее. Странные слухи дошли до меня. Оказывается, генерал Тэрнбулл, этот замечательный человек, правящий Пэмп-стрит в отсутствие Вэйна, утром накануне объявления войны набрал огромное количество уличных мальчишек, дал им по полкроны на брата и приказал нанять все кебы Лондона. В Пэмп-стрит было доставлено не менее ста шестидесяти кебов, немедленно реквизированных военными властями. Кучера были отпущены, кебы использованы для баррикад, а лошади задержаны в Пэмп-стрит, где их в течение нескольких дней кормили и муштровали, пока они не оказались достаточно подготовленными к этой бешеной скачке по городу. Если это так — а источник моей информации заслуживает всяческого доверия, — то история вылазки ясна. Но тем более необъяснимой остается ее цель.
Не успели синие воины Баркера обогнуть угол, как произошла новая остановка — на этот раз их остановил не враг, а голос человека, оказавшегося другом. Вилсон из Бейзуотера бежал по улице как помешанный, размахивая алебардой, вырванной из рук часового. Он был старше чином, а потому Баркер остановился на углу и стал ждать его, не скрывая своего изумления. Из мрака раздался громкий крик Вилсона; я никогда не думал, что этот хилый человек обладает таким мощным голосом.
— Стой, Южный Кенсингтон! — кричал он. — Стерегите этот выход, не пускайте их обратно! Я буду преследовать их! Вперед, Зеленая гвардия!
Солдаты Баркера двумя тесными рядами заграждали устье улицы, но из-за стены темно-синих туник и леса алебард, окутанного туманом, ко мне донеслась четкая команда, сменившаяся бряцанием оружия, и я увидел, как зеленая армия Вилсона двинулась на юг. То была краса и гордость наших войск. Вилсон сумел зажечь своих солдат пылавшим в его душе огнем; в несколько дней они стали ветеранами. На груди каждого из них висела серебряная медаль с изображением насоса — намять о том, что они, единственные из всех союзников, побывали в Пэмп-стрит.
Мне удалось проскользнуть мимо сторожевого поста синих, охранявшего конец Пембридж-роуд, и после стремительного бега догнать арьергард зеленых, гнавшихся за Вэйном. Сумерки сгустились в непроглядный мрак; некоторое время я слышал только топот маршировавших солдат. Потом внезапно раздался крик, и волна воинов отхлынула назад, чуть было не раздавив меня. Фонари снова взметнулись и зашипели во мгле. Я услышал фырканье лошадей. Они вернулись и атаковали нас!
— Безумцы! — прогремел голос Вилсона, сковавший начавшуюся было панику; дивное, холодное бешенство звучало в нем. — Разве вы не видите? Кони без всадников!
Он был прав. Мы были атакованы табуном лошадей с пустыми седлами. Что бы это могло значить? Не наскочил ли Вэйн на наши войска? Не потерпел ли он поражение? Или же это была какая-нибудь хитрость, один из тех новых сумасшедших способов ведения войны, к которым он питал такое пристрастие? Или же ноттингхиллцы спрятались где-нибудь в домах?
В тот момент Вилсон был дивно прекрасен. Никто еще (даже я сам) не вызывал во мне такого беспредельного восторга. Не говоря ни слова, он указал алебардой (которую он ни на минуту не выпускал из рук) на южный конец улицы. Как вам известно, переулки, ведущие от главной улицы на вершину Кэмпден-Хилла, отличаются необычайной крутизной и напоминают гигантские ступени. Мы стояли как раз против Обри-роуд, самой крупной из них; взобраться на нее верхом на лошадях было трудней, чем доскакать до ее вершины на одной ноге.
— Налево кругом марш! — скомандовал Вилсон. — Тут они вскарабкались наверх, — прибавил он, обращаясь ко мне (я как раз стал подле него).
— С какой целью? — осмелился я спросить.
— Не могу вам сказать наверняка, — ответил бейзуотерский генерал. — Как бы там ни было, они взобрались сюда, причем страшно спешили. Они попросту бросили своих лошадей, потому что не могли втащить их наверх. Кажется, я догадываюсь об их намерениях. По всей вероятности, они намерены перебраться в Кенсингтон, Хэммерсмит или еще куда-нибудь. А это место они выбрали только потому, что оно находится вне пределов досягаемости. Наши проклятые болваны не догадались занять всю улицу до конца. Вэйн попросту обошел наш фланг. Но в четырехстах ярдах отсюда стоит Лэмберт. Я уже связался с ним.
— Лэмберт? — воскликнул я. — Не Вилфрид ли Лэмберт, мой старый друг?
— Да, так его зовут, — сказал генерал, — этакий глуповатый малый с большим носом. Из того типа людей, которые обязательно лезут добровольцами на любую войну и, что смешней всего, оказываются довольно пригодными ребятами. А этот Лэмберт вовсе молодец. Я всегда считал желтых из Западного Кенсингтона самой слабой частью нашей армии, а он подтянул их прямо на славу, хоть он и подчинен ослу Свиндону. В ночной атаке на Пембридж-роуд он проявил незаурядное мужество.
— В свое время он проявил еще большее мужество, — заметил я. — Он критиковал мое чувство юмора. Это было его первое боевое крещение.
К сожалению, доблестный вождь союзных войск не расслышал моего замечания. В это время мы как раз преодолевали вторую, необычайно крутую половину Обри-роуд, которая напоминает огромный старинный план, прислоненный к стене. Сходство это создают главным образом ряды низкорослых деревьев, расположенных одно над другим.
Пыхтя и задыхаясь, мы вскарабкались наверх и уже собирались двинуться дальше, как вдруг целое полчище панически бегущих людей въехало нам (я не могу подобрать иного выражения) в живот. Они были одеты в красные туники; алебарды их были изломаны; по лицам струилась кровь.
— Славный, старый Лэмберт? — заревел обычно уравновешенный м-р Вилсон не в силах побороть свое возбуждение. — Ах ты черт этакий! Он уже тут! Он гонит их на нас! Ура! Ура! Зеленая гвардия, вперед!
Мы ринулись вперед — за угол. Впереди всех, размахивая алебардой, бежал Вилсон.
Простите ли вы мне капельку эгоцентризма? Эгоцентризм — вполне приемлемая вещь, когда он преподносится в той форме, в какой преподнесу его вам я, — в форме меня же развенчивающего признания. Я думаю, мой рассказ заинтересует вас, потому что он свидетельствует о том, как глубоки в людях моего покроя художественные навыки. Более волнующего события мне не приходилось переживать за всю мою жизнь. Летя вперед вместе со всеми, я был возбужден до последних пределов. И все же, когда мы завернули за угол, первое впечатление, испытанное мной, не имело никакого отношения к сражению как таковому. Словно удар грома, обрушилась на меня гигантская башня кэмпденхиллской водокачки. Я не знаю, уясняют ли себе лондонцы, как страшно высока она, когда на нее смотришь, стоя у самого ее подножия. На мгновение я почувствовал, что подле нее все человеческие войны — глупая, пошлая шутка, на мгновение мне почудилось, будто я напился пьяным на какой-то пошлой пирушке и теперь мгновенно отрезвел, потрясенный тенью этой громады. Секундой позже я увидел, что у подножия ее вершится нечто более вечное, чем камень, нечто более головокружительное, чем головокружительнейшая высота, — агония человека. И тут я понял, что по сравнению с этой агонией даже потрясающая башня — пошлость, глупый кусок камня, который разлетится от прикосновения человеческой руки.
Я не знаю, почему я так много разглагольствую о глупой, старой башне водокачки, бывшей, в лучшем случае, только фоном, на котором вершилась трагедия. Правда, фон этот сам по себе был жутким и трагичным. Но вероятней всего, самое сильное впечатление на меня произвел резкий переход от мертвого камня к живой человеческой плоти.
На углу улицы, огибавшей башню, чернея в серебряных лучах молодой луны, стоял Лэмберт. Он выглядел великолепно — настоящим героем; но не это было самое интересное в нем. Он стоял почти в той самой упрямой позе, в которой он стоял пятнадцать лет тому назад — в тот день, когда он взмахнул тростью, воткнул ее в землю и заявил мне, что вся моя изысканность — чушь. И — клянусь богом — для того, чтобы сказать это, ему требовалось больше мужества, чем теперь, когда он дрался с Вэйном. Ибо тогда он сражался с чем-то нарождающимся, молодым, победоносным, а теперь он сражался (несомненно, рискуя своей жизнью) с чем-то ущербным, немыслимым, бесплодным — более немыслимым и бесплодным, чем та безумная вылазка, которая вовлекла его в круговорот событий. Современные мыслители уделяют бесконечно мало внимания психологической уверенности в победе — уверенности, которая является решающим фактором в каждом жизненном конфликте. Пятнадцать лет тому назад Лэмберт атаковал упадочного, но несомненно победоносного Квина, теперь же он атаковал блестящего, но вконец исчерпанного Вэйна.
Это имя напоминает мне о подробностях сражения. Отряд красных алебардщиков двигался вверх по улице, придерживаясь северной ее стороны, застроенной службами водокачки. В это время из-за угла вылетел Лэмберт со своими желтыми кенсингтонцами и ударил на отряд Вэйна; наиболее трусливые из ноттингхиллцев обратились в бегство и, как я уже говорил, попали прямо в наши объятия. И в этот момент всем стало ясно, что Вэйну пришел конец. Его любимый цирюльник был убит на месте, бакалейщик оглушен. Сам он, раненный в ногу, был отброшен к стене. Он попался в наш капкан, железные челюсти которого медленно смыкались.
— Это вы? — крикнул Лэмберт Вилсону через головы смятенных ноттингхиллцев.
— Я! Я! — откликнулся генерал Вилсон. — Жмите его к стене!
Ноттингхиллцы падали один за другим. И вдруг Адам Вэйн схватился длинными своими руками за карниз стены, у которой он стоял, и одним прыжком очутился наверху, загораживая своей гигантской фигурой луну. Он вырвал из рук стоявшего под ним солдата знамя и высоко взмахнул им.
— За Красного Льва! — заревел он. — Смыкайте мечи вкруг Красного Льва! Алебарды, щетиньтесь вкруг Красного Льва! У нашей розы есть шипы!
Его голос и треск развевающегося знамени внесли некоторое расстройство в наши ряды. Лэмберт, чье идиотское лицо, овеянное дыханием боя, было почти прекрасно, инстинктивно понял опасность и крикнул: — Давай сюда твою трактирную тряпку, подонок! Давай ее сюда!
— Стяг Красного Льва еще ни перед кем не склонялся! — гордо крикнул Вэйн, не переставая потрясать знаменем.
Дорого обошлась ему его страсть к театральности. Лэмберт одним прыжком вскочил на стену и ударил Вэйна мечом по голове прежде, чем тот успел освободить руки и обнажить оружие. Вэйн отпрянул, чтобы избежать вторичного удара, и выронил знамя; оно легло вдоль карниза, указуя наконечником на Лэмберта.
— Стяг склонился! — голосом, разнесшимся по всему Лондону, крикнул Вэйн, — Стяг Ноттинг-Хилла склонился перед героем! — С этими словами он схватил знамя и с размаху вогнал стальной наконечник и половину древка в грудь Лэмберта. Камнем на камни мостовой повалился Лэмберт.
— Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! — в каком-то божественном исступлении крикнул Вэйн. — Еще священней наш стяг от крови доблестного врага! Сюда, патриоты! Сюда, ко мне! Ноттинг-Хилл!
Мощными руками он втащил на стену одного из своих воинов; вслед за ним и другие начали карабкаться наверх, подсаживая и втаскивая друг друга. Через минуту вся стена над нашими головами была усеяна защитниками Пэмп-стрит.
— Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! — не переставал кричать Вэйн.
— А Бейзуотер? — рявкнул какой-то рабочий из армии Вилсона. — Да здравствует Бейзуотер!
— Мы победили! — крикнул Вэйн, ударяя древком знамени оземь. — Да здравствует Бейзуотер! Мы научили их патриотизму!
— Расшибите эту банду вдребезги, покончите с ними раз навсегда! — взревел заместитель Лэмберта, доведенный чуть ли не до сумасшествия павшей на него ответственностью.
— Попробуем! — грозно крикнул Вилсон. И обе армии сомкнулись вокруг роковой стены.
Я просто не в силах писать. К сожалению, существуют такие вещи, как физическая усталость, физическая тошнота и, если можно так выразиться, физический ужас. Достаточно сказать, что предыдущий отрывок написан около 11 часов вечера, а сейчас уже два часа ночи, а сражение все еще не кончилось и, судя по всему, не кончится еще долго. Достаточно сказать, что по крутым улицам, ведущим от водокачки к Ноттинг-Хилл-Хай-роуд, кровь струилась и продолжает струиться широкими красными змейками, вьющимися по мостовой и мерцающими в лунном свете.
Позднее. Последний штрих. Прошли часы. Наступило утро. У подножия башни и на углу Обри-роуд все еще корчатся и дерутся люди. Бой еще не кончен. Но теперь я уже знаю — все это фарс.
Я получил известия из города. Они говорят о том, что вся эта изумительная вылазка и вся эта изумительная многочасовая оборона были ни к чему. Какова была цель странного ночного исхода, мы едва ли когда-нибудь узнаем по той простой причине, что в течение двух-трех ближайших часов все, кто мог бы раскрыть эту тайну, будут изрублены в куски.
Три минуты тому назад я узнал, что Бэк со своим методом в конце концов одержал победу. Разумеется, он был глубоко прав, утверждая, что одна улица никак не может — физически не может — победить целый город. Пока мы думали и гадали, он проверил со своей лиловой армией все восточные подступы. Пока мы носились по улицам и махали алебардами и фонарями, пока бедняга Вилсон рассуждал, как, Мольтке, и дрался, как Ахилл, пытаясь сломить грозного ноттингхиллского правителя, м-р Бэк, бывший суконщик, попросту сел в кеб, поехал в город и сделал дело, ясное, как шоколад, и не менее полезное и прозаическое. Он объехал Южный Кенсингтон, Бромптон, Фулхэм и, раздав четыре тысячи фунтов из личных своих средств, организовал армию в четыре тысячи человек, иными словами, армию, способную раздавить не только одного Вэйна, но и Вэйна вместе со всеми его противниками. Насколько мне известно, армия эта расположена на Хай-стрит в Кенсингтоне, от церкви до Эддисон-роуд-Бридж. Она движется на север десятью различными улицами.
Я больше не в силах оставаться здесь. Очень уж все плохо — хуже чем надо. Над Кэмпден-Хиллом, например, уже занялась заря; в небе пробиты лучезарные серебряные бреши, окаймленные золотом. И, что еще хуже, Вэйн и его люди видят эту зарю. Их лица, бледные и окровавленные, дышат какой-то странной надеждой… Они невыносимо патетичны. А самое худшее — в настоящий момент они побеждают. Если бы не новая армия Бэка, они могли бы одержать решительную победу.
Повторяю, я больше не в силах выносить этого. Это все равно что смотреть пьесу старика Метерлинка (вы ведь знаете, что я неравнодушен к доброй, старой, здоровой литературе двадцатого века), когда сидишь, видишь, что какие-то люди спокойно беседуют в гостиной, и знаешь, что в это время за дверями стоит человек, любое слово которого внесет в их жизнь непоправимую трагедию. А тут еще хуже, потому что тут действующие лица не разговаривают, а бьются, корчатся, падают мертвыми — сражаются за то, что уже предрешено — предрешено не в их пользу. Огромный серый клубок человеческих тел все еще мечется, трепещет, дергается вкруг огромной серой башни. А башня молчалива и недвижна — молчаливой и недвижной будет она всегда. Эти люди будут уничтожены еще до того, как зайдет солнце. И новые люди встанут на их место и будут уничтожены, и новые ошибки будут совершаться, и тирания, подобно солнцу, будет возникать все вновь и вновь, и несправедливость будет вечно свежа и благоуханна, как весенний цветок. И каменная башня будет вечно взирать на мир. Вечно будет Материя, в жестокой красоте своей, взирать на великих безумцев, жаждущих смерти и еще больших безумцев, жаждущих жизни».
На этом месте первое и последнее донесение специального корреспондента «Судебной газеты» резко обрывалось.
Сам корреспондент, как упоминалось выше, был положительно раздавлен известием о триумфе Бэка. С грустным видом побрел он вниз по крутой Обри-роуд, на которую прошлой ночью карабкался в столь несвойственном ему возбуждении. Выйдя на залитую солнцем пустынную улицу, он осмотрелся — ему нужен был кеб. Вместо кеба он увидел вдали какое-то сине-золотое существо, мерцавшее на солнце и летевшее к нему во весь опор. На первый взгляд он принял его за очень большого жука, но при ближайшем рассмотрении оно оказалось Баркером.
— Слышали добрые вести? — спросил он, подбежав к королю.
— Да, — сдержанно ответил тот, — слышал. Не съездить ли нам в Кенсингтон? Вон там кеб.
Они сели в кеб и через четыре минуты уже ехали по фронту неисчислимой, непобедимой армии. Квин всю дорогу не проронил ни слова; чуткий Баркер, искоса взглянув на него, в свою очередь, воздержался от разговора.
Великая армия медленно ползла вверх по Кенсин-гтон-Хай-Стрит. Тысячи любопытных высовывались из окон и провожали ее взглядом, ибо она поистине была велика — больше всех армий, которые когда-либо проходили по Лондону. По сравнению с этой огромной, неповоротливой махиной, во главе которой шествовал Бэк, а в хвосте король-журналист, красная армия Ноттинг-Хилла и зеленая Бейзуотера казались ничтожными, бродячими шайками, жалким муравейником под копытом быка. Каждый, кто видел это неисчислимое полчище, понимал, что оно воплощает в себе жестокую арифметику Бэка. Достигши Кенсингтонской церкви в начале Черч-стрит, громада остановилась и замерла, уверенная в своем могуществе.
— Надо послать к нему парламентера, — сказал Бэк, поворачиваясь к Баркеру и королю, — и предложить сдаться во избежание дальнейшего кровопролития.
— А что мы ему скажем? Какие у нас основания требовать сдачи? — спросил Баркер.
— Основание — фактическое положение дел, — ответил Бэк. — Только на этом основании армии вообще и сдаются. Ему надо просто сказать, что наша армия, которая сражается с его армией, и его армия, которая сражается с нашей армией, вместе насчитывают не более тысячи человек, а у нас, дескать, есть еще четыре тысячи. Очень просто! Из тысячи сражающихся на его долю приходится самое большее триста человек — стало быть, ему придется сражаться со своими тремя сотнями против четырех тысяч семисот человек. Пусть попробует, если ему это нравится!
И правитель Северного Кенсингтона расхохотался.
Парламентер в сопровождении двух трубачей двинулся вверх по Черч-стрит, сияя на солнце своими золотыми позументами.
— Как они будут вести себя в случае согласия? — спросил Баркер, чтобы хоть чем-нибудь нарушить гнетущее молчание.
— Я знаю Вэйна как свои пять пальцев, — рассмеялся Бэк. — Даже если он решит сдаться, он все равно пришлет к нам герольда в красном одеянии с пламенным Львом Ноттинг-Хилла. Даже поражение может доставить ему удовольствие, поскольку оно романтично и выдержано в смысле стиля.
Король, пробравшийся вперед, впервые за все время нарушил молчание.
— Я не удивлюсь, — сказал он, — если он презрит вас и вовсе не пошлет герольда. По-моему, вы не так уж хорошо знаете Вэйна.
— Вы находите, ванте величество? — отозвался Бэк. — В таком случае не сочтите меня нахалом, если я позволю себе облечь мои политические выкладки в наиболее доступную форму. Я отвечаю десятью фунтами против вашего шиллинга, что он пришлет герольда с согласием на сдачу.
— Хорошо, — сказал Оберон. — Может быть, я и ошибаюсь, но в одном я уверен: Адам Вэйн скорей умрет в своем городе, чем сдастся. А до тех пор, пока он не умрет, вы никогда не будете чувствовать себя безопасно в Ноттинг-Хилле.
— Состоялось, ваше величество, — сказал Бэк.
Снова воцарилось долгое молчание. Бесконечные ряды войск не двигались, и только неугомонный Баркер расхаживал взад и вперед по фронту.
Вдруг Бэк нагнулся вперед.
— Пропали ваши деньги, ваше величество, — сказал он. — Так я и знал. Вон идет герольд Адама Вэйна.
— Неправда! — крикнул король, всматриваясь вдаль, — Вы лжете, тварь! Это красный омнибус!
— Нет, это не омнибус, — спокойно сказал Бэк. Король ничего не ответил, ибо по середине широкой, безмолвной Черч-стрит медленно шел герольд Красного Льва, сопровождаемый двумя трубачами.
В душе Бэка таились кое-какие задатки благородства. В минуту успеха он хотел быть великодушным по отношению к Вэйну, которым он искренне восхищался; по отношению к королю, которого он публично поднял на смех; и в особенности по отношению к Баркеру, который формально именовался вождем великой южнокенсингтонской армии, созданной стараниями Бэка.
— Генерал Баркер, — сказал он, кланяясь, — не угодно ли вам будет принять неприятельских парламентеров?
Баркер, в свою очередь, поклонился и вышел навстречу герольду.
— М-р Адам Вэйн, ваш начальник, получил наше предложение сдаться? — спросил он.
Герольд молча и чрезвычайно торжественно кивнул головой.
Баркер слегка откашлялся и продолжал более бодрым тоном:
— Каков ответ вашего начальника?
Герольд снова отвесил глубокий поклон и заговорил несколько монотонным голосом:
— Вот его ответ. Адам Вэйн, волей короля Оберона и милостью божьей лорд Верховный правитель вольного города Ноттинг-Хилла, приветствует Джеймса Баркера, лорда Верховного правителя Южного Кенсингтона и доблестного вождя великой армии Юга. Исполненный дружеских чувств и всяческого уважения к союзной конституции, он предлагает Джеймсу Баркеру, а также всей его армии сложить оружие.
Не успел герольд закончить свою речь, как король выбежал вперед. Глаза его сияли. Вся остальная огромная аудитория несколько секунд безмолвствовала, словно пораженная громом. Наконец она пришла в себя — и громовой раскат хохота потряс площадь.
— Лорд Верховный правитель Ноттинг-Хилла, — продолжал герольд, — не намерен в случае вашей сдачи использовать свою победу в целях принятия против вас каких-либо репрессивных мер, вроде тех, что замышлялись против него. Он не ограничит ваших свободных законов, он оставит вам ваши вольные города. Он будет уважать ваш правительственный строй, он будет чтить ваши знамена. Он не посягнет на веру Южного Кенсингтона, как не посягнет он на древние обычаи Бейзуотера.
— Определенно в этой шутке замешан король! — воскликнул Бэк, хлопая себя по ляжке. — Какова наглость? Прямо прелесть! Выпьем по стаканчику, Баркер!
Расщедрившись от полноты чувств, он в самом деле послал солдата в ближайший ресторан и достал два стакана.
Когда смех мало-помалу улегся, герольд возобновил свою монотонную речь:
— Если вы согласитесь сдаться, сложить оружие и разойтись по домам под контролем наших войск, за вами будут сохранены все ваши права. На случай же отказа лорд Верховный правитель Ноттинг-Хилла повелел мне сообщить вам, что он только что занял кэмпденхиллскую водокачку, которая помещается как раз над вами, и что по истечении десяти минут, т. е. в тот момент, когда он узнает от меня о вашем отказе, он намерен открыть главный резервуар и затопить долину, в которой вы стоите. Боже, храни короля Оберона.
Бэк уронил стакан — большая лужа вина расползлась по мостовой.
— Но… но… — пролепетал он. Потом последним, великолепным усилием собрал весь свой здравый смысл и взглянул фактам прямо в лицо.
— Придется сдаться, — сказал он. — Мы ничего не можем сделать с шестьюдесятью тысячами тонн воды, которая хлынет на нас с крутого откоса. Придется сдаться. Наши четыре тысячи все равно что четыре человека. Ты победил, галилеянин. Перкинс, можете налить мне еще стакан вина.
Так сдалась великая армия Южного Кенсингтона и так основалась Ноттингхиллская империя.
Остается еще добавить, что после одержанной им победы Адам Вэйн приказал прибить к башне кэмпденхиллской водокачки огромную золотую доску с длиннейшей эпитафией, в которой указывалось, что башня эта представляет собой памятник героическому вождю Бейзу-отера Вилфриду Лэмберту. На верхушке ее была поставлена статуя того же Лэмберта, причем скульптор, изваявший ее, погрешил против истины, сделав герою нос несколько меньше, чем он был в действительности.