— Милая деточка, ты выходишь замуж за национального героя!
— Скорее я выйду за национальный монумент.
— Я могу жениться на ком пожелаю! — прокричал он.
— Тогда вперед! Окажи благосклонность кому-нибудь еще!
Тогда Мартин перевел дыхание и выложил свои козыри:
— Послушай! Я подарю тебе солнце. Ни перед кем я так не унижался, чтобы отдать ХОЗ в личное пользование. Но ради тебя я готов на все. До конца жизни ни одного дня без солнца.
Последняя фраза оказалась роковой. Бедный Мартин, Присцилла не нуждалась в собственном солнце.
— Я болею из-за солнца! — вопила дочь сахарозаводчика. — Только в Англии я дышу как человек. Если уж я должна терпеть солнце, так лучше в Джамейке, настоящее, а не твое! — ив раздражении она лягнула ногой металлическую панель.
Казалось, Мартин потерял контроль над собой и над своим солнцем тоже. Мгновенье, и меня словно морской волной выплеснуло из мастерской…
Время стерло в памяти острые ощущения и этого дня. Мартин обрел душевное равновесие и, как всегда, много сил отдавал работе. Его солнце светило англичанам на протяжении всей зимы, а в марте мы ели свежие фрукты. Но в конце апреля, как правило, Мартин выключал систему ХОЗ. На сей раз фермеры с нетерпением ждали этого дня. Земля требовала влаги, а солнце палило нестерпимо, и наконец в газетах появились заголовки: «Долой ХОЗ!», «Кому принадлежит ХОЗ?» Солнце сушило реки, жгло насаждения, уничтожало урожай. Темза превратилась в ручеек, пахнущий отбросами, а над выжженными просторами Дербишира летали грифы.
Наконец, народ заговорил о том, что сэр Хэмблтон ведет свою страну к гибели, и 15 августа наш премьер-министр и Мартин сделали по ББС официальное заявление. Сэр Хэмблтон объяснил, что вот уже полгода он старается исправить повреждение в системе ХОЗ, полученное от незначительного толчка. (Я хихикнула, вспомнив, как Присцилла лягнула аппарат.) Однако упорная работа не дает желаемых результатов, и во имя блага своей страны он вынужден уничтожить первый вариант созданной им системы.
16 августа в 10 часов утра система ХОЗ была уничтожена, в 10.30 счастливые англичане высыпали на улицу, чтобы снова увидеть над головой знакомую пелену серых туч, а в 11.00 плотная стена дождя стояла над всеми Британскими островами, и потрескавшаяся от засухи почва, казалось, никогда не напьется.
Дождь принес радость всем, но не Мартину. Спустя неделю я, как всегда, выглянула в окно, чтобы посмотреть на утренний сад, и увидела его. Он Стоял спиной к моему дому, но опущенные плечи и руки, повисшие плетьми, говорили о том, что он сломлен окончательно. И это действительно было так. Правительство запретило создавать второй вариант машины, и ему ничего не оставалось, как вернуться домой. Я не горела желанием снова жить по соседству с ним, однако это дало мне возможность узнать конец всей истории.
О сэре Хэмблтоне все забыли, но он продолжает работать в своей мастерской и, как прежде, не любит посетителей. Недавно он пришел ко мне с просьбой помочь сделать подробную каргу его сада. По тому, как он нанес на карту сетку широты и долготы, я поняла, что он не оставил мысль о своем солнце. И действительно, на днях во время проливного дождя Мартин натерся кокосовым маслом, поставил шезлонг между земляничным деревом и клумбой с розами и загорал.
Ну вот, пожалуй, и все. А сейчас я спешу в церковь открыть праздник. Нудная работа, которую мне часто навязывают. Но леди Хэмблтон не может отказать викарию, ведь у них давняя дружба.
НЕМНОГО СМАЗКИ
Эрик Фрэнк Рассел
Рассказ
Печатается с сокращениями
Перевел с английского Ростислав Рыбкин
Рис. А. Сухова
«Юный техник» 1973'02
Способа избавиться от шума не было. Он был неизбежен и неустраним.
В первом корабле скрежетание было на сто герц выше — и корабль не вернулся.
Во втором корабле двигательный отсек был обит толстым слоем войлока, а у дюз было кремниевое покрытие. Низкий звук. Гудение пчелы, усиленное в двадцать тысяч раз. Пчела так и не вернулась в свой улей: восемнадцать лет назад она вылетела в звездное поле и теперь слепо несется в новую сотню, тысячу или десять тысяч лет.
А третий корабль, сотрясаясь от грохота, возвращался домой. Нащупывая дорогу к невидимой еще красноватой точке, затерянной в тумане звезд, он был исполнен решимости не погибнуть. Третий по счету — должно же это что-нибудь значить!
У моряков есть свои, морские, суеверия, у космонавтов — космические. В капитанской кабине, где Кинрад сидел, склонившись над бортовым журналом, суеверие воплотилось в плакатик: «ТРИ — СЧАСТЛИВОЕ ЧИСЛО!»
Они верили в это на старте, когда их было девять. Они готовы были верить в это и на финише, хотя теперь их осталось шесть. Но в промежутке были — и могли снова повториться — мгновения горького неверия, когда любой ценой, если потребуется, даже ценою жизни, людям хотелось выбраться из корабля — и провались в преисподнюю весь этот полет!
У самого Кинрада нервы оставляли желать лучшего: когда неожиданно вошел Бертелли, капитан вздрогнул, а его левая рука инстинктивно дернулась к пистолету. Однако он моментально овладел собой и, повернувшись на вращающемся сиденье, взглянул прямо в печальные серые глаза вошедшего.
— Ну как, появилось!
Вопрос вызвал у Бертелли недоумение. Удлиненное грустное лицо с впалыми щеками еще больше вытянулось. Углы большого рта опустились. Печальные глаза приняли безнадежно-остолбенелое выражение. Он был удивлен и растерян.
Кинрад медленно произнес:
— Солнце на экране видно!
— Солнце!
Похожие на морковки, пальцы Бертелли судорожно сплелись.
— Да, наше Солнце, идиот!
— А, Солнце! — Наконец-то он понял, и его глаза засияли от восторга. — Я никого не спрашивал.
— А я подумал, вы пришли сказать, что они его увидели.
— Нет, капитан. Просто у меня мелькнула мысль: не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
Обычное уныние сменилось на его лице улыбкой простака, горящего желанием услужить во что бы то ни стало. Углы рта поднялись и раздвинулись в стороны — так далеко, что уши оттопырились больше прежнего, а лицо приобрело сходство с разрезанной дыней.
— Спасибо, — смягчившись, сказал Кинрад. — Пока не надо.
Потоптавшись на огромных неуклюжих ногах, Бертелли вышел, поскользнулся на стальном полу узкого коридора и только в самый последний момент, грохоча тяжелыми ботинками, каким-то чудом восстановил равновесие. Не было случая, чтобы кто-нибудь другой поскользнулся на этом месте, но с Бертелли это происходило всегда.
Внезапно Кинрад поймал себя на том, что улыбается, и поспешил сменить выражение лица на озабоченно-хмурое. В сотый раз пробежал он глазами список членов экипажа, но нового почерпнул не больше, чем в девяноста девяти предшествовавших случаях. Строчка в середине списка:
Энрико Бертелли, тридцати двух лет, психолог.
Это последнее не вязалось ни с чем. Если Бертелли психолог или вообще имеет хоть какое-нибудь отношение к науке, тогда он, Роберт Кинрад, — голубой жираф. Почти четыре года провели они взаперти в этом стонущем цилиндре — шестеро, которых считали солью земли, сливками рода человеческого. Но эти шестеро были пятеро плюс дурак. Кинрад не упускал случая понаблюдать за Бертелли и неизменно испытывал изумление перед фактом такого умственного убожества — тем более у ученого, специалиста.
Дотронувшись до экрана карандашом Марсден сказал:
— Вот эта, по-моему, розовая. Но, может, мне только кажется.
Кинрад вгляделся в экран.
— Слишком маленькая, ничего пока сказать нельзя.
— Значит, зря я надеялся.
— Может, и не зря. Возможно, цветовая чувствительность ваших глаз выше моей.
— Давайте спросим нашего Сократа, — предложил Марсден.
Бертелли стал рассматривать едва заметную точку, то приближаясь к экрану, то отдаляясь от него, заходя то с одной стороны, то с другой, а под конец всмотрелся в нее, скосив глаза.
— Это наверняка что-то другое, — сообщил он, явно радуясь своему открытию, — ведь наше Солнце оранжево-красное.
— Цвет кажется розовым благодаря флуоресцентному покрытию экрана, — с раздражением объяснил Марсден. — Эта точка — розовая?
— Не разберу, — сокрушенно признал Бертелли.
— Помощничек, нечего сказать!
— Тут только можно гадать, она слишком далеко, — заметил Кинрад. — Придется подождать, пока окажемся ближе.
— Я уже сыт по горло ожиданием, — с ненавистью глядя на экран, сказал Марсден.
— Но ведь мы возвращаемся домой, — напомнил Бертелли.
— Я знаю. Это-то и убивает меня.
— Вы не хотите вернуться? — недоумевающе спросил Бертелли.
— Слишком хочу, — и Марсден с досадой сунул карандаш в карман. — Я думал, обратный путь будет легче хотя бы потому, что это путь домой. Я ошибся. Я хочу зеленой травы, голубого неба и простора. Я не могу ждать.
— А я могу, — гордо сказал Бертелли. — Потому что надо. Если бы я не мог, я бы сошел с ума.
— Да ну? — Марсден окинул Бертелли ироническим взглядом. Его нахмуренное лицо начало проясняться, и, наконец, у Марсдена вырвался короткий смешок. — Сколько же времени вам бы для этого понадобилось?
— Что тут смешного? — удивленно спросил Бертелли.
Оторвав взгляд от экрана, Кинрад внимательно посмотрел на него.
Появился Вейл — его вахта кончилась. Он был невысокого роста, широкий в плечах, с длинными сильными руками.
— Ну что?
— Мы не уверены, — и Кинрад показал на точку, сиявшую среди множества ей подобных.
— Три дня назад вы говорили нам, что теперь Солнце может показаться на экране в любой момент.
— Плюс-минус три дня — пустячная погрешность, если учесть, что обратный путь длится два года, — сказал Кинрад.
— Да, если курс правильный.
— То есть, вы думаете, что я не в состоянии дать правильные координаты?
— Я думаю, что даже лучшие из нас могут ошибаться, — огрызнулся Вейл. — Разве первые два корабля не отправились к праотцам?