— Не из-за навигационных ошибок, — глубокомысленно сказал Бертелли.
Скривившись, Вейл повернул к нему голову:
— Вы-то что смыслите в космической навигации?
— Ничего, — признался Бертелли с таким видом, будто у него удалили зуб мудрости, и кивнул на Кинрада. — Но он смыслит.
— Да?
— Обратный маршрут был рассчитан покойным капитаном Сэндерсоном, — сказал, багровея, Кинрад. — Я проверял вычисления больше десяти раз, и Марсден тоже. Если вам этого мало, возьмите и проверьте сами.
— Я не навигатор, — буркнул Вейл.
— Тогда закройте рот и помалкивайте, и пусть другие…
— Но я и не открывал его! — неожиданно возмутился Бертелли.
Досадливо повернувшись к нему, Кинрад спросил:
— Чего вы не открывали?
— Рта, — обиженно сказал Бертелли. — Не знаю, почему вы ко мне придираетесь.
Бертелли громко вздохнул и, тяжело переставляя огромные ноги, со страдальческой миной на лице побрел прочь.
Проводив его изумленным взглядом, Вейл сказал:
— Похоже на манию преследования. И такой считается психологом! Прямо смех берет!
Кинрад откинулся во вращающемся кресле и задумался — сперва о планете, которая была для них домом, потом о тех, кто послал в космос корабль, а потом о тех, кто летит в корабле.
С точки зрения технических знаний, полезность Бертелли равнялась нулю. Из того, что необходимо знать члену космического экипажа, он не знал почти ничего, да и то, что знал, перенял у других.
Правда, его любили. В известном смысле он даже пользовался популярностью. Он играл на нескольких музыкальных инструментах, пел надтреснутым голосом, был хорошим мимом, с какой-то смешной развинченностью отбивал чечетку. Когда раздражение, которое он сперва вызывал у них прошло, Бертелли начал казаться им забавным и достойным жалости; чувствовать превосходство над ним было неловко, потому что трудно было представить себе человека, который бы этого превосходства не чувствовал.
«Когда корабль вернется на Землю, руководители поймут: лучше, если на корабле нет дураков без технического образования, — не совсем уверенно решил Кинрад. — Умные головы Провели свой эксперимент — и из него ничего не вышло, не вышло, не вышло…» Чем больше Кинрад повторял это, тем меньше уверенности он чувствовал. Они, шестеро, впервые достигшие другой звезды, прошли подготовку, которая отнюдь не была односторонней. Трое из них, профессиональные космонавты, быстро, но основательно познакомились каждый с какой-то областью науки, а вторая тройка, ученые, прослушали курс атомной техники или космонавигации. Две специальности на каждого. Он подумал еще немного и исключил Бертелли.
Подготовка к полету этим не ограничилась. Лысый старикан наставлял их по части космического этикета. Каждый, объяснил он, будет знать только имя, возраст и специальность своих товарищей. Никто не должен расспрашивать других или пытаться хоть краем глаза заглянуть в его прошлое. Когда жизнь человека неизвестна, говорил он, труднее найти повод для иррациональной вражды, придирок и оскорблений. «У «ненаполненных» личностей меньше оснований вступать в конфликт.
Таким образом, Кинрад не мог узнать, почему Вейл чрезмерно раздражителен, а Марсден нетерпеливее остальных. Он не располагал данными о прошлом своих товарищей — данными, которые помогли бы ему их понять.
Тут его мысли были прерваны неожиданным появлением Нильсена, Вейла и Марсдена. За ними стояли, не входя, Арам и Бертелли. Кинрад проворчал:
— Замечательно! У пульта управления ни души.
— Я включил автопилот, — сказал Марсден.
— Ну, так что же означает эта мрачная депутация?
— Кончается четвертый день, — сказал Нильсен. — Скоро начнется пятый. А мы по-прежнему ищем Солнце.
— Дальше.
— Я не уверен, что вы знаете, куда мы летим.
— Хорошо, допустим, я признаюсь, что мы летим вслепую, — что вы тогда сделаете?
— Когда умер Сэндерсон, — сказал Нильсен, — мы выбрали в капитаны вас. Мы можем отменить решение и выбрать другого.
— А потом?
— Полетим к ближайшей звезде и постараемся найти планету, на которой мы могли бы жить.
— Ближайшая звезда — Солнце.
— Да, если мы идем правильным курсом, — сказал Нильсен.
Выдвинув один из ящиков стола, Кинрад извлек оттуда большой, свернутый в трубку лист бумаги и развернул его. Сетку мелких квадратиков, густо усыпанную мелкими крестиками и точечками, пересекала пологая кривая — жирная черная линия.
— Вот обратный курс. — Кинрад ткнул пальцем в несколько крестов и точек. — Непосредственно наблюдая эти тела, мы в любой момент можем сказать, правилен ли наш курс. Только одного мы не знаем точно.
— А именно? — спросил Вейл, хмуро глядя на карту.
— Нашей скорости. Ее можно измерить только с пятипроцентной погрешностью в ту или другую сторону. Я знаю, что наш курс правилен, но не знаю точно, сколько мы прошли. Вот почему мы ожидали увидеть Солнце четыре дня назад, а его все нет. Предупреждаю вас, что это может продлиться и десять дней.
Нильсен задумался.
— Почти половина срока прошла, — сказал он. — Подождем, пока пройдет вторая.
— Спасибо, — с иронией поблагодарил его Кинрад.
— Тогда мы или убедимся, что видим Солнце, или назначим нового капитана.
— Кому быть капитаном? Надо бросить жребий, — предложил стоявший сзади Бертелли. — Может, и мне удастся покомандовать кораблем!
— Сохрани нас бог! — воскликнул Марсден.
— Мы выберем того, кто подготовлен лучше остальных, — сказал Нильсен.
— Но ведь потому вы и выбрали Кинрада, — напомнил Бертелли.
— Возможно. А теперь выберем кого-нибудь другого.
— Тогда я настаиваю, чтобы рассмотрели и мою кандидатуру.
В глубине души чувствуя, что все его усилия Бертелли незаметно сводит на нет, Нильсен пробурчал:
— Вот когда вы ушами двигаете, тут мне за вами не угнаться.
Он посмотрел на остальных.
— Правильно я говорю?
Они закивали, улыбаясь.
К концу восьмого дня, во время очередной проверки, Марсден обнаружил, что при наложении одной из пленок на экран звезды на пленке совпадают со звездами на экране. Он издал вопль, услышав который все бросились к нему, в носовую часть корабля.
Да, это было Солнце. Они смотрели на него, облизывали пересохшие от волнения губы, смотрели снова. Когда ты закупорен в бутылке, четыре года в звездных просторах тянутся как сорок лет. Один за другим заходили они в кабину Кинрада и, ликуя. перечитывали висящий на стене плакатик:
«ТРИ — СЧАСТЛИВОЕ ЧИСЛО!»
Наконец они услышали в приемнике чуть слышный голос Земли. Голос крепчал день ото дня — и вот он уже ревел из громкоговорителя, а передний иллюминатор закрыла половина планеты.
— …С места, где я стою, я вижу океан лиц, обращенных к небу, — говорил диктор. — Не меньше полумиллиона людей собралось здесь в этот великий для человечества час. Теперь вы в любой момент можете услышать рев первого космического корабля, возвращающегося из полета к другой звезде.
Забрав бортовые записи, Кинрад отправился в управление.
Ничуть не изменившийся за четыре года Бэнкрофт грузно уселся за стол и начал разговор.
— Твои докладные наверняка полны критических замечаний о корабле. Ничто не совершенно, даже лучшее из того, что нам удалось создать. Какой у него, по-твоему, главный недостаток?
— Шум. Он сводит с ума. Его необходимо устранить.
— Не до конца, — возразил Бэнкрофт. — Мертвая тишина вселяет ужас.
— Если не до конца, то хотя бы частично, до переносимого уровня.
— Эта проблема решается, хотя и медленно. А что ты скажешь об экипаже?
— Лучшего еще не было.
— Так мы и думали. В этот раз мы сняли с человечества сливки — на меньшее согласиться было нельзя. Ни один из них в своей области не знает себе равных.
— Бертелли тоже?
— Я знал, что ты о нем спросишь. — Бэнкрофт улыбнулся. — Хочешь, чтобы я рассказал?
— Настаивать не могу, но, конечно, хотелось бы знать, зачем вы включили в экипаж балласт.
Бэнкрофт больше не улыбался.
— Мы потеряли два корабля. Один мог погибнуть случайно. Два не могли. Мы потратили годы на изучение этой проблемы, — продолжал Бэнкрофт, — и каждый раз получали один и тот же ответ: дело не в корабле, а в экипаже. Проводить четырехлетний эксперимент на живых людях мы не хотели, и нам оставалось только размышлять и строить догадки. И вот однажды, чисто случайно, мы набрели на путь, ведущий к решению проблемы.
— Каким образом?
— Мы, люди техники, живущие в эру техники, склонны думать, будто мы — все человечество. Но это совсем не так. Возможно, мы составляем значительную его часть, но не более. Непременной принадлежностью цивилизации являются и другие — домохозяйка, водитель такси, продавщица, почтальон, медсестра. Цивилизация была бы адом, если бы не было мясника, булочника, полицейского, а только люди, нажимающие на кнопки компьютеров. Мы получили урок, в котором некоторые из нас нуждались.
— Что-то в этом есть.
— Перед нами стояла и другая проблема, — продолжал Бэнкрофт. — Что может служить смазкой для людей — колесиков и шестеренок? Только люди.
— Тогда выкопали Бертелли?
— Да. Его семья была смазкой для двадцати поколений. Он — носитель великой традиции и мировая знаменитость.
— Никогда о нем не слыхал. Он летел под чужим именем?
— Под своим собственным.
Поднявшись, Бэнкрофт подошел к шкафу, достал большую блестящую фотографию и протянул ее Кинраду:
— Он просто умылся.
Взяв фото в руки, Кинрад впился глазами в белое как мел лицо. Он рассматривал колпак, нахлобученный на высокий фальшивый череп, огромные намалеванные брови, выгнутые в вечном изумлении, красные круги, нарисованные вокруг печальных глаз, гротескный нос — луковица, малиновые губы от уха до уха.
— Клоун Коко?
— Двадцатый Коко, осчастлививший своим появлением этот мир, — подтвердил Бэнкрофт.
Кинрад вышел из управления как раз вовремя, чтобы увидеть, как предмет его раздумий гонится за такси.