Тучи, вернитесь в горы!
Река, утихомирься в своем русле!
Змея, не раздувайся и не готовься к броску — все равно мы высушим твою холодную кровь до последней капли!
Змея, сиди в своем логове!
Сиди и не вылезай, исчадие адово!
~~~
Танки мрачно стояли на берегу, мрачными стволами оглядывая реку. Мрачность, висевшая в воздухе, проникала в их металл. Из какой эры, из каких доисторических времен выползли эти животные, бессмысленно застывшие на берегу реки? Что могут сделать их механические сердца, в которых таится сила тысяч лошадей?..
Маленький мотор тарахтел на мосту — пожарный насос выкачивал из-под моста остатки воды. Мальчик стоял на камнях, почти уже сухих, капкан все держал его руку. Насос пыхтел, хрипел, давился, но тарахтенье мотора не позволяло шлангам оставаться без дела. Внизу уже показывалась тина, в ней прыгала рыба, задыхаясь на воздухе.
Пустоты и пазы в каменных сводах клокотали, вода вытекала из них со свистом и храпом. Вода, что застоялась в пазах и в лабиринтах каменных блоков и поясов, никогда не видела солнца; сейчас она выливалась на волю и тут же уходила в мутную жижу.
Опоры, выступая из воды, обнажали зазеленевшие бока.
Принесли одежду мальчика. Мать надевала на него штанишки и обнимала его, чтобы согреть, и говорила ему что-то тихо и очень спокойно; но спокойные ее слова звучали горько — ведь мать знала то, чего мальчик не знал, и все смотрела на небо. И другие смотрели на небо, только не в сторону гор, а туда, где было светло, и чего-то ждали.
Тяжкое предчувствие свивало гнездо под сердцем у каждого и томило, томило, а говор толпы делался все тише и тише.
И вот наконец послышалось жужжание вертолета. Он пролетел низко над вербами, повис над мостом, качнулся и стал спускаться. Толпа раздалась, и еще прежде, чем винт замер, из железной кабины выпрыгнули три человека. Впереди шел военный врач в белом халате, из-под которого выглядывали сапоги. Ассистенты несли чемоданчики и легкие носилки.
Винт перестал свистеть, наступила тишина, в толпе раздался вопль.
— Эй, молодец! — крикнул генерал. — Держись, сейчас будем кататься на вертолете!
Почему генерал отворачивается от «молодца»?
Мальчик смотрел на врача, на людей с носилками, на генерала и слышал, как хрипят опоры моста и как воздух входит в последние пазы и лабиринты большого каменного гнезда.
А вопль в толпе нарастал — это плакала мать.
И вдруг над мостом пронесся чей-то крик:
— Руку отрежут! Не давай! Не дава-а-ай!
Кричал мальчик, который остановил поезд. Он бежал по мосту, по живому коридору, и кричал изо всех сил:
— Не дава-а-ай!
Его схватили, заткнули ему рот. Он брыкался, рвался из рук, но людей было много, и много пар рук крепко его держали.
Люди стали отворачиваться от реки, чтобы не смотреть на работу хирурга.
Река заволновалась за плотиной, словно хотела заглянуть за ее гребень, и дрожь прошла по ее телу, когда она откинулась назад в свое логово. Рыбы высоко подпрыгивали, хватая ртом воздух, доставали до ног мальчика и шлепались обратно на камни или в тину.
Не служить мальчику у генерала!
Одноруких не берут в солдаты.
— А! — вскрикнул мальчик.
Ему было очень страшно, и вдруг он почувствовал какую-то легкость, словно стал пустым, как раковинка улитки. Это ощущение появилось от пота, покрывшего вдруг все тело. Легкий и весь обмякший, ребенок опустился на мокрые камни, а врач и ассистенты уже открывали чемоданчики, стоявшие на носилках.
Опоры моста перестали хрипеть.
В одно мгновение мир опустел, точно скованный холодом.
И в этом холоде, в этой ледяной тишине пронесся какой-то звук. Он был похож на треск льда на реке зимой. Лед, набухая, трескается, и тогда звук бежит вдоль реки вместе с тонкой, прозрачной дорожкой трещины. Мост во второй раз передвинул каменные глыбы и железобетонные пояса своих опор. Те, кто стоял на мосту, почувствовали, как он дрогнул у них под ногами.
— Что это? — закричали люди.
— Мост! Мост!
Мальчик держал обе руки на коленях, еще не в состоянии понять, что обе его руки свободны, что он вырвался из каменного капкана. Первое, что он почувствовал, было прикосновение рук генерала. Тот подбросил его и стал целовать, а вся толпа, избавленная от напряжения, закричала разом, и тут поднялся такой гам, что можно было оглохнуть.
— Воздух вошел в опоры! — кричали люди.
Возможно, новый сдвиг произошел оттого, что в глубокие темные лабиринты опор вошел воздух.
Люди понесли мальчика, передавая его из объятий в объятия, и мальчик переходил с рук на руки растерянный, ошеломленный этим ликующим народом, этой веселой, смеющейся каруселью, кружившейся у него перед глазами… И мать целовала его щеки, глаза, шею, целовала руки, обе руки, но особенно ту, что была под водой, эту маленькую детскую руку, на которой еще недавно были сосредоточены мысли и чувства пассажиров целого поезда, и целой пожарной команды, и крестьян с тока, и генерала, и танкового полка, двинувшегося на форсирование Черказской реки.
А люди стояли, густо гомоня, на берегах и на мосту, и всем было странно, что они здесь, что все это разноликое множество остановил в его беге и собрал тут этот маленький мальчик, кое-как остриженный ножницами, босой, веснушчатый, ни дать ни взять лягушонок на горячем песке. И это казалось теперь всем ребяческой глупостью, но такой сладостной глупостью, что от сладости этой можно было ну просто упасть без чувств.
Первые танки разбудили свои моторы и двинулись с места.
— А ну-ка посмотрим, какой ты молодец! — сказал генерал.
Он повел мальчика по песчаному берегу к вертолету.
Летчик открыл дверцу и подхватил мальчика под мышки, помогая ему влезть в прохладное брюхо машины. Генерал обернулся и увидел в толпе мать, которая еще плакала, не вытирая слез, крестьян с топорами, баграми и веревками, пассажиров с поезда, офицеров, отдававших честь, людей на мосту, свесившихся через перила. И там, в толпе, он заметил второго мальчика, того, что в красной майке. Сделал ему знак рукой, а тот не стал ждать, чтоб его позвали еще раз, и пустился бегом, так высоко забрасывая ноги, что ударял себя голыми пятками по ягодицам.
Запыхавшись, он забрался в машину, моторы уже работали, и генерал сел между мальчиками. Винт разметал песок, кабина подпрыгнула и вдруг повисла в воздухе. Под брюшком машины блеснула река, приподнялась со своего логова, точно хотела укусить эту потрескивающую над ней стрекозу, потом мелькнули вербы, и вдруг земля наклонилась, и мост наклонился, и люди, и река, и армия, еще чуть-чуть — и покатятся под горку.
Вертолет сделал еще один круг и, треща все громче, понесся над полями. Мальчишки смотрели, прижавшись лбами к иллюминаторам, и, можете мне поверить, им ни капельки не было страшно.
Генерал сидел, пожевывая незажженную сигарету — в вертолете нельзя курить, — и думал о своем. Может быть, о цене одной жизни, может быть, о маневрах, может быть, о войне. О многом может думать генерал, и заботы немалые у каждого генерала, а у этого генерала, кроме всех других, была еще в сердце забота о мальчишке.
Если судьба одного ребенка может остановить часть человечества, то ради судьбы мира человечество должно остановить бег всей вселенной и дать ей направление, которое нужно, чтобы спасти мир.
По сути дела, это ведь единственно возможное направление.
Генерал посмотрел на часы. Через пятнадцать минут форсирование реки должно быть окончено.
Танки шли на юг, все на юг, и туда смотрели их стволы, прощупывая простор. Простору этому ничто не угрожало, и орудия молчали, но машины все шли вперед, отпустив поводья сотен лошадей в своих сердцах-моторах, шли сквозь этот жаркий полдень, раскаленный полдень мира.
Тысячи лошадей, тысячи копыт мчатся с ревом и скрежетом стали; стальные гусеницы вращаются и наступают, оставляя позади тишину и покой; они видят перед собой, за этим простором, змею, которая корчится в своем логове, набухает ядом, злобно тычется мордой в берега зеленой земли, пытаясь найти расщелину, как металась и билась о плотину прегражденная река, а в небе неслись и сверкали тучи, стремясь влить в нее свою адскую силу.
Змея, сиди в своем логове, слышишь, змея!
Сиди и не вылезай, исчадие адово!
Йордан Радичков
Горещо пладне
София, 1963
Перевод с болгарского Н. Глен
Виктор РидЛеопард(Ямайка)
Часть первая
Тридцать было в отряде, разгромившем ферму Ломана перед восходом солнца. Они перебили всех в доме и, забрав еду, винтовки и патроны, снова исчезли в зарослях, и никто не кричал: «Они пошли вон туда!» — потому что они выбрали для нападения самое лучшее время, когда утренний отлив усыпил бдительность всегда настороженных поселенцев. Но нападающие добыли всего три винтовки.
Этих трех винтовок явно недоставало для того, чтобы вооружить всех безоружных, и Небу, пришедший в лагерь генерала Коко всего четыре набега назад, опять был без винтовки. И, удивляясь своему постоянному невезению, он бежал за своими товарищами, скрывавшимися в лесу за фермой. Оказавшись среди деревьев, люди перешли на свободный, размеренный шаг, с тем чтобы пройти миль двадцать к тому времени, когда их набег будет обнаружен утренним патрулем из Найроби.
Мы заметили бы, что босые черные ступни безошибочно выбирают те участки тропы, которые после засухи сделались твердыми, как камень; что бегущие старательно прижимают локти к груди, чтобы не сбить ни листочка, который может что-то сказать зорким преследователям. Они шли по надежному пути. Они вбежали в поток, и волнение его успокоилось только тогда, когда их длинная цепь миновала его середину, где вода была до подмышек. Держа винтовки над головами, они прошли вниз по течению целую милю, чтобы сбить с толку полицейских ищеек, которых скоро пустят по следу от фермы. Они выбрались из воды по ветвям приземистого, широко раскинувшегося манго и дальше, карабкаясь с ветки на ветку, шли по деревьям, как в городе ты можешь идти по крышам; когда же они спуст