Некоторое время я, основатель и руководитель бюро, чувствовал себя незаменимым, однако постепенно эту оптимистическую уверенность начала подтачивать какая-то подсознательная тревога. Я был организатором чужой деятельности, но ведь незаменимых организаторов не бывает. Другое дело, если бы я показал, на что способен, создал бы нечто уникальное — Проект Моей Жизни! Временами меня охватывало болезненное чувство, будто надежды мои обмануты, но я быстро отгонял его, уходя с головой в будничные дела.
И все же я стал подозрительным. Я уже видел иногда Обуховского в ином свете, раздумывал над тем, не попрет ли он однажды в гору, этот неудовлетворенный достигнутыми успехами «танк», и не раздавит ли меня, чтобы занять мое место. Когда-то я наблюдал подобную трагедию: человек, всем и вся обязанный своему шефу, самым грубым образом воспользовался тем, что тот споткнулся, и немедленно занял его место. Некоторые поступки, слова, жесты Обуховского стали теперь казаться мне подозрительными и двусмысленными, в его преданном взгляде чудились недобрые огоньки. А что, если он прощупывает, насколько я твердо стою на ногах, приглядывается, вынюхивает, как кто ко мне относится и кто где меня поддерживает, накапливает против меня материалы и ждет подходящего момента? Я стал вдруг чувствовать себя учеником колдуна, вызвавшем к жизни силу, с которой он уже не может совладать. О том, чтобы избавиться от Обуховского, не могло быть и речи, он врос в жизнь бюро, как столетний дуб в мазовецкую землю. Конечно, мои позиции у начальства были как нельзя более крепкими, и выжить меня из моего кресла было бы не так-то просто. Но Обуховский с его упорством и выносливостью был способен спихнуть с пьедестала даже памятник Шопена. Поэтому я на всякий случай предпринял соответствующие меры и подыскал себе союзника против Обуховского.
Столкнувшись в дверях с Боженой, Обуховский внимательно оглядел ее.
— Моя новая секретарша, — пояснил я, когда он уселся.
— Поздравляю, — многозначительно улыбнулся он.
Глаза его светились пониманием, он был снисходителен к этой слабости любимого начальника, но выражение его глаз могло означать и другое: я, мол, понимаю, что ты для собственного удовольствия нанял на государственные деньги эту девицу, и в случае чего могу выдвинуть против тебя это обвинение…
— Хорошо, что вы пришли, коллега, — сказал я. Обуховский, стремясь сблизиться со мной, уже не раз предлагал мне совместную выпивку, где, разумеется, был бы и брудершафт с поцелуями, но я всегда уклонялся от этого. — Сегодня приезжает наш итальянец Филлони. Готова ли документация?
Обуховский положил передо мной лист бумаги. Это был список работ, участвующих в конкурсе на предложенную итальянцами тему. Из этих работ они намеревались отобрать и купить то, что им понравится. В списке значилось около десяти фамилий авторов, связанных с нами договором или работающих в нашем бюро. Одним из первых был назван проект Обуховского. Я знал, что у него нет никаких шансов заинтересовать покупателей: несмотря на все свое трудолюбие, Обуховский, к сожалению, был совершенно не способен создать что-либо новое, а лишь более или менее удачно компилировал то, что придумали другие. И если я страдал от того, что растерял свои способности, не подкрепив их вовремя добросовестной учебой, то Обуховский, инженер с дипломом, вызубривший все, что только можно, приписывал свои творческие неудачи исключительно интригам и окружавшей его зависти, неизбежной при подобном быстром продвижении. Я не собирался разуверять его. Наоборот, я сам выдвигал его проекты на конкурсы, чтобы он не мог заподозрить меня в недружелюбии, — и таким образом выставлял напоказ его бездарность.
— Не вижу здесь фамилии Радневского, — сказал я, внимательно прочитав список. — Ведь его проект признан лучшим.
В глазах Обуховского сверкнула злость. Вот он и попался.
— Быть может, его проект и имеет достоинства, но он не доработан, — ответил мой зам. — Радневский так уверен в себе и в своих гениальных идеях, что работает левой ногой.
— Но, увы, он действительно очень способный, — заметил я. — Лично мне не нравятся его взгляды на жизнь, но обойти его мы не можем. Если товар будет с брачком, итальянец его не купит. Однако наша обязанность — выложить товар на прилавок.
— Но это же легкомыслие! — вскричал Обуховский, прокорпевший над своим проектом не одну сотню ночей, как монах над летописью. — Тем самым мы окажем поддержку халтуре! Ему только двадцать девять лет! Пусть еще поучится! Легкий успех с нашей помощью окончательно развратит его.
Я снисходительно улыбнулся. Озлившийся «танк», который в свои двадцать девять лет с трудом кончал институт, не мог скрыть ненависти к способному «сопляку» и ни за что не хотел допустить его к участию в конкурсе.
— Коллега Обуховский, — сказал я теплым, сердечным тоном, — я старше вас только на год, но абсолютно уверен в том, что непозволительно тормозить выдвижение молодых талантов. Это может лишь поставить вас в смешное положение. Заняв диван, вы хотели бы сидеть на нем бесконечно, не уступая молодым ни пяди пространства так долго, как только это будет возможно.
— Но я работаю всего только десять лет! — воскликнул Обуховский. — И не понимаю, почему я должен что-то кому-то уступать!
— Они-то начинают свою деятельность вовремя, — засмеялся я. — И какое им дело до того, что мы с вами крупно опоздали, потому что сражались за родину в самой большой войне всех времен?
Обуховский беспокойно заерзал. Все знали, что годы войны он провел в деревне, где был помощником органиста в костеле, и при виде немцев или партизан немедленно прятался в обширном подвале костела. (Сведения эти раздобыл в деревне и с удовольствием распространил в нашем учреждении один из его заклятых врагов.)
— Я ничего не имею против молодежи, — доверительно прошептал он. — Но этот Радневский просто наглец… Пропусти мы его хоть раз, он всех нас выживет отсюда! Вспомните мои слова!
Этого-то мне и надо было. Я нажал на кнопку звонка. В дверях появилась изящная фигурка Божены. Она быстро усвоила свои функции. Я отечески улыбнулся ей.
— Попросите сюда, пожалуйста, инженера Радневского.
Вожена бросила мне томный взгляд и исчезла. Обуховский пытался овладеть собой после приступа злости и как-то загладить свой промах.
— Видите ли… Не подумайте, что я вообще так о молодежи… Мы же вместе с вами создавали для молодежи все условия, как и было рекомендовано вышестоящими лицами… Но вы должны согласиться, что этот Радневский…
— Значит, по-вашему, лучше выдвигать середняков, которые нам не опасны, так что ли? — безжалостно улыбнулся я. — А если появится молодой человек недюжинных способностей, то…
Я замолчал, так как в дверях показался Радневский. Это был молодой блондин, худощавый, красивый и уверенный в себе, — мой протеже, мой союзник в борьбе с «танком». Я безошибочно предугадал реакцию Обуховского: чувствуя в Радневском и талант, которым не обладал сам, и силу, не меньшую, чем его собственная, он очень встревожился при мысли о возможной диверсии у себя в тылу. Я же лишь расставлял фигуры в этой партии и теперь присматривался к их ходам с добродушной улыбкой, чувствуя себя снова полным хозяином положения.
Радневский тихонько вошел, сел на указанный ему стул и вопрошающе заглянул мне в глаза, как первый ученик в глаза учителя.
— Я убедил коллегу Обуховского, что ваш последний проект все же следует представить итальянской фирме, — сказал я улыбаясь. — Правда, в нем имеются существенные недостатки, но сама идея смелая и заслуживает дальнейшего изучения. Будьте любезны, подготовьтесь к обсуждению. Оно состоится завтра.
— Благодарю вас, пан директор! — искренне воскликнул Радневский.
Глаза у него горели от возбуждения. Должно быть, в эту минуту он воспылал ко мне любовью: наконец-то перед ним приоткрылись врата рая. Таким образом, я достиг, чего хотел: заслужил благодарность Радневского, настроив его против Обуховского. Что же касается последнего, то он теперь и не пикнет; пусть-ка вместо того, чтобы подсиживать меня, проведет несколько бессонных ночей в размышлениях о том, как бы побольнее лягнуть Радневского в его одаренную задницу.
В этот момент, будто специально по моему заказу, позвонил мой шеф, директор Тшос. Он просил сообщить некоторые данные для предстоящей беседы с начальством.
— Ах да, еще вот что! — вспомнил я под конец разговора. — Наш молодой, подающий большие надежды коллега, инженер Радневский… да, Радневский… разработал очень интересный и оригинальный проект. Я готов дать голову на отсечение, что итальянцы купят его… Да, да, растут наши молодые таланты…
Лицо Радневского порозовело от удовольствия, как булка в духовке, политая маслом. Глаза же Обуховского потемнели от ярости. Я тут же мысленно поставил ему двойку с минусом за то, что он не сумел проиграть этот раунд с улыбкой. Столь легко разоблаченный, он перестал меня тревожить.
Радневский снова поблагодарил меня, а я многозначительно подмигнул ему и выпроводил их обоих: и своего потенциального врага и своего опекаемого.
Начав прием посетителей, я быстро отделался от еще двух кандидаток в секретарши и велел подать кофе для конструкторов и проектировщиков, прибывших к нам, чтобы познакомить нас со своими замыслами. Время шло быстро, каждый из присутствовавших старался произвести выгодное впечатление, а следовательно, оказывал мне знаки внимания и уважения, не гнушаясь порой и примитивной лестью. Свойственное мне ироническое восприятие действительности куда-то испарялось в таких случаях, я превосходно чувствовал себя в этой искусственной атмосфере возвеличивания, хотя знал, что обязан таким возвеличиванием не моим личным достоинствам или знаниям, а той крупице власти, которой был наделен и без которой был бы ничем. Но, повторяю, я прочно сидел в своем кресле.
Итак, время бежало быстро, а настроение к тому же улучшалось (из-за Божены: ее стройная фигурка то и дело мелькала в дверях).
Пора было ехать на аэродром. Я уже надевал пальто, когда в кабинет вошел наш бухгалтер Давидович. Это был сухощавый и седой уже человек, он вот-вот должен был выйти на пенсию. Накануне, в четверг, умер его шурин, бездетный вдовец, и Давидович не смог быть на работе, так как ему пришлось заниматься похоронами. Сейчас он принес на подпись какую-то бумагу, а когда я подписал ее, вдруг сказал: