, ответ на которую скрыт, и теперь мне нужно сконцентрировать сознание, чтобы загадка раскрылась передо мной, как понятная книга. «И кто я?» — слышу я себя на расстоянии. Зеленая фея, которую я так быстро полюбил, становится все меньше и меньше, исчезая в небесной голубизне, и я слышу, как мой резонирующий голос начинает удаляться: «Кто я-а-а… Кто я-а-а-а?»
Голубизна переходит в темное синее небо, устланное сияющими звездами. Я поднимаю руку, и она в тот же момент тает в глубине космоса. Я верчу головой, чтобы осмотреться вокруг, и создаю спиральное движение новой галактики, образовавшейся из первичной пустоты. Все происходит бесшумно, не слышно никаких взрывов далеких звезд, как будто весь космос погружен в темную синюю жидкость, поглощающую звуки. Я вижу странные места, неизвестные планеты, хрустальные города и существ из чистой энергии. Передо мной появляются многочисленные алхимические, каббалистические и магические символы. Они выходят из тумана и, обретая острые очертания, сразу же исчезают. Я слышу какие-то расплывчатые слова, но не пытаюсь понять их. Меня выкидывает из этого мира сильный толчок в плечи.
— Конец… конец! Настало время для рабочей медитации.
Я с трудом открыл глаза. Надо мной, глядя прямо на меня, стоял Бентли со своим поврежденным лицом, ассистент Халинга, и, толкая меня рукой, повторял:
— Конец. Упражнение закончено. Настало время для рабочей медитации…
Халинг сидел в кресле с неподвижным лицом. Его глаза внимательно смотрели на меня и на ассистента.
— Я бы хотел остаться помедитировать, — ответил я Бентли сонным голосом. Я хотел испытать куда более глубокие переживания. И наконец нашел способ, как мне этого добиться… На его лице пробежало смущение, он перекинул свой взгляд с меня на Халинга и с сожалением произнес:
— Для рабочей медитации есть веские причины, — и многозначительным тоном произнес слова, которые, по идее, расставляли все на свои места: — структуру «Интенсива» менять нельзя.
Теперь еда и перерывы казались слишком долгими и излишними. Я хотел проводить все время за медитацией, она была ключом к внутренним мирам и безграничному слиянию с космосом. Я чувствовал недовольство, когда прозвучал последний гонг в тот вечер. Я залез в спальный мешок, накинул капюшон на голову и решительно продолжил медитировать. Но без партнера, без его команд и сосредоточенного внимания мои ощущения были тусклыми и рассредоточенными. Последние слова Халинга: «Продолжайте работать со своим коаном!» — высветили у меня ясное осознание того, что «Интенсив» должен проходить иным образом.
На третий день время уплотнилось, а упражнения выстраивались куда быстрее. «Интенсив», как какое-то самостоятельное существо, подгонял нас к своему окончанию. Участники стали ближе друг другу, и многие не скрывали этого. Те, кто в первый день казался банальным, необразованным и скучным, теперь стал излучать ощутимое душевное тепло, любовь. На таких семинарах женщины обычно кажутся непривлекательными. Сейчас же их опухшие глаза и растрепанные волосы, прилипшие к потным лицам без макияжа, выглядели естественными и прекрасными. Зигфрид, молодой человек с немецким акцентом, безапелляционно заявлял о том, что мы все гребли в одной лодке к одной цели. Моя партнерша, выйдя из медитации на секунду, открыла глаза и кивнула головой в знак согласия.
К обеду уже бывавшие на «Интенсиве» настойчиво просили Учителя подтолкнуть их к прямому переживанию Истины, по-новому замотивировать их, иначе им не стать просветленными. И снова на границу сознания начали пробираться критические мысли об «Интенсиве», участниках и Мастере, но их было недостаточно для того, чтобы вызвать во мне открытую конфронтацию, так как где-то в центре, в глубине груди меня переполняло совершенно новое чувство терпимости. Судя по проработанным участниками коанам я мог определить, кто из них дошел до просветления на предыдущих «Интенсивах». Они уже не работали над вопросом «Кто я?», они задавали остальные три вопроса. Их поведение вызывало у меня сомнение.
Спокойно и осторожно я сообщил об этом своей партнерше, которая также работала над вопросом «Кто я?».
— Просветленного человека явно выдает его поведение. — Она продолжала внимательно следить за мной, однако я чувствовал ее согласие.
— Я не хочу, чтобы Мастер толкал меня к просветлению, — заявил я, — я пришел сюда сам, по собственному желанию. Несчастны те, кому необходим пинок, как водопой скотине.
Я заметил, что мое внимание часто смещалось на Халинга, мрачно восседающего в своем кресле и подпирающего кулаком подбородок, словно он что-то сдерживал в себе изо всех сил.
— Мастер сказал, что просветление может наступить в любой момент «Интенсива», — сказала моя партнерша, — но до сих пор еще никто не стал просветленным. — Она смотрела на колени, словно оценивала вероятность возникновения этого мимолетного переживания у какого-нибудь человека, а затем добавила: — Осталось всего три диады. Мастер должен сделать что-нибудь.
Я вспомнил улыбающееся лицо Халинга во время ритуала в Стокгольме, окружающее его спокойствие и чувство безопасности, которое он внушал в нас. Теперь от всего этого не осталось и следа. Во мне все больше крепла уверенность, что он на грани отчаяния из-за чувств, которые медленно охватывали всю группу, где то и дело некоторые из участников впадали в истерику. Я сочувствовал ему, и в то же время меня сильно беспокоила его реакция, когда вслед за звуком последнего гонга окажется, что никто не стал просветленным. Время текло, и конец был близок.
Во время перерыва между двумя упражнениями Халинг охрипшим голосом произнес:
— Я хочу сказать пару слов по поводу сложившейся у нас ситуации. — Он уставился в пол, будто у него не было сил смотреть прямо нам в глаза, полные ожидания. Все окончательно замерло. Он продолжил: — В течение жизни люди много раз оказываются на перепутье, но в некоторые, очень важные моменты жизнь поворачивает то в одну сторону, то в другую. Сейчас один из таких моментов. Подняв голову, он закрыл глаза на некоторое время.
— Некоторые из вас задаются вопросом, почему же они не стали просветленными? В начале «Интенсива» я обратил ваше внимание на преграды, отделяющие вас от прямого переживания Истины… но не рассказал вам обо всех. Есть один злостный барьер, с которым люди сталкиваются снова и снова, всякий раз, когда хотят испытать прямое переживание Истины. Это… это… чувство вины. Все мы совершали скверные поступки в жизни, и глубоко внутри мы не чувствуем себя такими уж хорошими… мы считаем, что не заслуживаем такой ценной вещи, как просветление. Мы можем днями оттачивать наилучшим образом технику, но если мы будем сгорать от чувства вины, то не видать нам просветления. — Он положил ладонь на середину груди. Видимо, он пытался сказать нам, что разделял наши чувства, что та же проблема изводила и его. Он открыл глаза, посмотрел на нас туманным взглядом и продолжил: — Как же преодолеть эту преграду и стать просветленным?.. Есть один простой способ. Мы не можем сделать это ради себя, но мы можем сделать это ради других. Стать просветленным ради другого существа, ради кого-то, кто страдает в данный момент, ради несчастного ребенка… Знайте, кто-то сейчас молится за вас, чтобы вы стали просветленным для него… — Халинг остановился, его что-то сбило, чувствовалось, как глубоко внутри он балансировал на тонкой нити между открытием и окончанием, сдачей и наступлением.
Казалось, его тело медленно и ритмично покачивалось в такт с мыслями и чувствами, которые изводили его. Время замерло, в комнате все сидели неподвижно и тяжело дышали. В этот момент он разорвал цепи, сковавшие его, и сказал:
— Трон учителя может быть и раем, и адом. Все зависит от вас. Пока кто-то не ощутит просветления, я буду похож на Иисуса на кресте! Снимите меня с креста, станьте просветленными ради моей любви! — На его лице появилась болезненная судорога, а по округлым щекам катились слезы. Он сглотнул, потом еще раз и, наконец, звонко выдохнув, сказал: — Я очень сильно полюбил вас. Если бы я выразил всю ту любовь, что испытываю к вам, я бы не выжил! — Он, не сдерживая себя, громко рыдал.
Я был тронут и очарован. Он говорил спонтанно, медленно и уверенно, словно его слова прорастали из самой земли. Они обладали невероятной силой и проникновением камнерезного зубила. Его трансформации удивились все, а я, наверное, больше всех, поскольку видел его в различных ситуациях и был убежден, что он прекрасно владел своими эмоциями. Казалось, что он потерял дар речи, поскольку отправил нас выполнять следующую диаду безмолвным движением руки.
Это упражнение было предпоследним. В самом начале круглолицый человек в очках с желтой металлической оправой, сидевший слева от меня, истерично закричал:
— Я хочу испытать ад! Я заплатил хорошие деньги за этот «Интенсив», и я хочу ад.
Я работал с Дэвидом, англичанином с потным небритым лицом, чьи редеющие волосы прилипали ко лбу, губы дрожали, а глаза покраснели от плача. Он рассказывал о смерти дедушки, единственном члене семьи, которого он по-настоящему любил. Он говорил хриплым голосом, сжимая при этом кулаки. Когда мой партнер рассказывал о девушке, перед которой он не смог раскрыть своих эмоций, я сочувствовал ему совершенно искренне. Сколько усилий мы прилагаем, чтобы удалиться от других людей и спрятать те глубокие и прелестные чувства, что мы испытываем к ним? Нам проще выразить вражду, презрение и безразличие… «Передо мной стоит образ мертвого дедушки, лежащего на столе в своем старом костюме, — продолжал рассказывать мой партнер. — От него исходит запах… это не запах мертвого тела, а запах старого человека, которого я любил… Я чувствую его даже сейчас. Семейные стервятники старались похоронить его как можно быстрее, чтобы завладеть его крошечным наследством, в то время как я хотел остаться наедине с умершим дедушкой, чтобы сказать ему, как сильно я его любил… По многим причинам я держал в себе это желание до самой его смерти… Разве моему дедушке нужно было умирать ради того, чтобы я смог понять, что из-за своей нерешительности я не должен пропускать самый ценный урок, который преподносит нам сама жизнь, — возможность вовремя сказать дорогим тебе людям, как ты их любишь…»