— И почему в нем нет никакого смысла?
Он сощурил глаза и, потряхивая головой, сказал:
— Потому что я знаю… кто я есть. — Он положил голову мне на колено и зарыдал. Его надежды на то, что просветление избавит дочь от лейкемии, его от алкоголизма, разрешит отношения с падшей женщиной и женой, которую он любил, что перед ним откроется выставка, которую он откладывал пятнадцать лет, — все это исчезло. Он был здесь, таким, каким он есть, каким всегда был, мужчиной, чья дочь вскоре умрет от лейкемии.
Я обнял его за широкие плечи и поцеловал его потный затылок.
— Это случится, Питер, — сказал я дрожащим голосом. — Истина — такая, какая есть, а не такая, которую мы хотели бы иметь. Истина поначалу кажется болезненной, а потом ты понимаешь, что она извечна. Вспомни слова из дзен: «И достигнув просветления, я так же несчастен, как был всегда…» Ничего не подавляй в себе, выскажи все своему партнеру: что ты ожидал, в чем ты разочаровался сейчас, все — о чувствах, что тебя предали, все, до последней капли… Просветление… ты узнаешь его, оно придет к тебе с твоим чувством абсолютного удовлетворения, и это чувство будет твоим рано или поздно.
Он поднял голову с моего колена и решительным, отважным жестом вытер слезы тыльной стороной руки и сказал:
— Так и сделаю. Я представлял себе это иначе… но все равно спасибо. Спасибо от чистого сердца.
Время вышло, «Интенсив» подходил к концу. Маленькая группа участников лихорадочно старалась достичь просветления, в то время как другая погрязла в возрастающей эйфории, сопровождавшейся истерическим смехом. Йован, отбросивший сексуальные темы на второй день, был снова ими переполнен. Перед тем, как он что-то говорил, эйфористические участники мгновенно замолкали, чтобы услышать его речь, и каждое произнесенное им слово сопровождалось вспышкой смеха. «У меня полуавтоматический член, — раздался в моих ушах его голос, — я поднимаю его рукой, и он падает сам по себе…» Я потер подбородок рукой, чтобы попытаться скрыть свой смех, однако безуспешно.
В середине его высказываний, от которых смеялись все вокруг, на поверхность вылез страх: «Я мягкотелый с женщинами, я все время чувствую вину, я всегда виновен… Когда они обвиняют меня в том, что я, мол, такой рассякой, я сразу же соглашаюсь с этим, да, я такой, я жесткий, свинья, хитрый, и все в таком духе… Я должен быть мужчиной и повышать голос, как мужчина. Я должен сказать им — заткнитесь! Вы все шлюхи, от первой до последней, гребаные неверные суки!»
Его слова пробудили ту жалкую боль, что он чувствовал, однако вместе с тем они вызвали новую волну смеха. Он понимал, что находился в центре внимания, и что ему было нетрудно оставаться там. Он говорил о своей жене, будто рассказывал о двух разных людях. Одна была девушкой, с которой он встречался и которую осыпал похвалами. Ее трансформация во время брака в неприглядную суку, говорящую за спинами людей, ходящую по дому с растрепанными волосами и чешущую свою задницу, не могла изменить первоначальный образ. Когда он говорил о том, как они любили друг друга, его лицо приобретало жалостливое выражение: «Она была, правда, привлекательной, ну то есть… настоящей телкой. У нее были отличные ножки, сиськи, превосходная задница, на нее было приятно смотреть». Он немного поразмыслил, открыл глаза, и в центре оказалась его действительная жена: «Эта ядовитая гадюка разбазаривает по району, что напишет в газете о своем отказе признавать меня своим мужем, что она не потерпит мои долги». Он осмотрел комнату в поисках слушателей и громко прокричал: «Эй, народ, я помогу ей, я откажусь от себя и не приму мои долги!»
Его партнер, Максим Драганич, кивнул головой, подтверждая высказывание. В эти три дня Максим несколько раз жаловался на свою неопределенность, являлся ли он гомосексуалистом или гетеросексуалом. Казалось, что открытость Йована побудила его к действиям, и он внезапно заговорил, несмотря на то, что должен был выступать в роли слушателя и молчать: «Хватит с меня этих тухлых компромиссов. Если ты мужик, то не можешь сидеть на двух стульях. Невозможно иметь шило в заднице и душу в раю!»
Рядом с ним, в голубых вельветовых штанах, сидела Даниэла, стройная девушка с длинной шеей и волосами, которые были убраны в пучок. Она годами зачитывалась оккультной литературой и щедро делилась своими знаниями. Из ее разговора, сотканного из хорошо подобранных слов, можно было узнать, какому из авторитетов она отдавала свое предпочтение на тот момент. Друг за другом следовали Блаватская и Рамачарака, Гурджиев и Кроули, Мехер Баба и Махариши. Она закончила Тейяром де Шарденом. Она свысока посмотрела на Йована и Максима и заявила более громким голосом: «Мы — не люди, пытающиеся стать богоподобными. Мы — боги, пытающиеся стать людьми». Йован остановился на середине фразы, словно взвешивал ее слова, а затем сказал: «Если я бог, то вы все по уши в г…не!!»
Началась последняя диада, все активные партнеры заговорили одновременно, смех пролетел по всей комнате, запах пота и плохого дыхания изо рта уже никого не беспокоил.
— Интересно, как это, быть на четыренадцатидневном «Интенсиве»? — поглядывая на меня, спросила группу японка почти кричащим, пронизывающим уши голосом. Если бы я только мог выйти из роли Мастера и указать ей поднятым в воздух кулаком, что это, несомненно, самая влиятельная вещь на всей планете!..
Но мое внимание сместилось на Вичу, брата Ольги, тихий остров серьезности во взволнованном озере смеха. Он с вопросительным взглядом пристально рассматривал то одну, то другую сторону ладоней, как будто видел их в первый раз в жизни. Затем он схватился обеими руками за лицо. Я жестом подозвал его к себе, но он не заметил меня. Я осознавал происходящее — Нарцисс увидел свое отражение, и его охватили чувства удивления и любви. Я подошел к нему со спины и, похлопывая по плечу, сказал:
— Пойдем.
Прошагав к стулу, он встал коленями на коврик позади меня, однако его внимание по-прежнему было приковано к внутренним переживаниям. Тот, кто искал, и тот, кого искали, соединились в единое целое. Его нужно было похлопать чуть посильнее, чтобы он смог перевести пристальный взгляд с союза с самим собой на других людей.
— Скажи, что происходит.
— Ничего.
— Я понимаю. Скажи мне, что в твоем сознании.
— Ничего. Просто облегчение. Я чувствовал себя мешком с горохом, который постоянно переваливался. Кто-то разрезал мешок, и оттуда высыпался весь горох. Остался пустой мешок.
— Кто чувствует это облегчение? — спросил я. Когда он открыл рот для ответа, я посмотрел в сторону, делая вид, что слушаю все то, что происходит в другом конце комнаты.
— Я, — пораженный, ответил он.
Я снова перевел на него взгляд:
— Я не расслышал, что ты сказал. Кто чувствует облегчение?
И опять, как только он отрыл рот, я отвел взгляд в сторону.
— Я, — раздраженно ответил он.
Я снова уставился на него, слово пропустил то, что он сказал:
— Я плохо расслышал тебя. Скажи громче — КТО чувствует облегчение?
— Я, я, я, я! — закричал он, так что его услышали все остальные в комнате. — Кто еще?
И в этот момент до него дошло. Его глаза превратились в щелочки, все лицо сжалось, и он простонал:
— Это не ТО, Боги. Это НЕ ТО!
Мою улыбку подхватило еще несколько людей, которые разрывались от смеха. Бессмысленно было это отвергать, игра в отрицание была закончена, для него началась игра в истину.
— Ты думаешь, что это не ТО?
Верхняя часть его туловища покачивалась то влево, то вправо, словно он взвешивал слова:
— Боже, а я ожидал…
— Чего ты ожидал?
Он поднял голову к потолку, а затем опустил ее вниз, разглядывая свои руки.
— Я был уверен, что когда стану просветленным, то обнаружу мистическую связь между каждым атомом своего тела и всем космосом. Каким же дураком я был!
Я поцеловал его в потный лоб:
— Иди на место и выскажи все своему партнеру!
Не нужно было больше ничего говорить, моя работа с ним теперь была окончена.
«Интенсив» стремительно подходил к концу, и я решил не вмешиваться в ход событий. Я повзрослел на стуле Мастера, изнеможденный и полноценный, я искал для сравнения похожие ситуации в своей жизни. Лишь несколько прошлых коротких моментов могли сравниться с этим чувством: когда Стевича обратился ко мне в доме своего приемного родителя: «Папочка, я ждал тебя, я знал, что ты когда-нибудь придешь!..» И то, что произошло со мной вечером после возвращения из Чикаго. Я думал о безрассудстве жизни, раздумывал о суициде, и в этот момент ко мне подбежал Ненад, обнял меня своими тонкими ручонками и нежно сказал: «Папочка, дорогой, ты чего такой печальный?» Лишь те два переживания в моей жизни могли сравниться по силе с этим моментом.
Прозвучал финальный гонг. Партнеры обнимались, плача от счастья, хихикая и крича в одно и то же время. Они подошли ко мне и дотронулись своими мокрыми от слез лицами до моего, чувствовался запах пота от людей, просражавшихся три дня и три ночи за истину своего существа.
— Мастер!!! — выкрикнул Милос Дреньянин. — Вы самый лучший Мастер из всех, вам нет равных! Позвольте мне поцеловать вас, мы все должны целовать вам задницу!..
Маленькая японка встала на цыпочки и поцеловала меня в щеки:
— Когда у нас будет проходить четырнадцатидневный?
— Скоро, скоро, — сказал я, разглядывая Питера Корчноя в толпе. Он стоял в стороне, прислонившись к стене. По его мужественному лицу, заросшему рыжеватой бородой, катились слезы.
— Давай сюда, Питер, позволь мне обнять тебя, — пытался я перекричать голоса в комнате. Он медленно подошел ко мне. Вича отошел в сторону, чтобы пропустить его. В беде Питера было какое-то величие, которое заслуживало почетного места. Он обнял меня за шею правой рукой и, подтаскивая к себе, искренне сказал:
— Я счастлив, что могу называть себя вашим другом.
Продолжая обнимать его, я заметил Мучи, на лице которого было одиночество. Какое странное ощущение. Я ненавидел его большую часть «Интенсива», желая, чтобы такие, как он, исчезли с лица земли, а теперь так же его любил. Любовь, как из священного Грааля, разливалас