Самые крупные, самые серьезные критики того времени — Альбер Тибоде, Эдмон Жалу, Эмиль Анрио, Жан Полан — наперебой восторженно приветствовали первые шаги Бекле, которые назывались «Безымянный город», «Преддверие хаоса», «Самоубийство».
Да, как же получилось, что писателя из блестящей довоенной плеяды, включенного издательством «Нувель ревю франсез» в свой список наряду с Рильке, Прустом, Жидом, Бернардом Шоу и который какое-то время был равен Полю Морану, словно поглотило забвение?
Из пятидесяти книг и сотни рассказов, которые Бекле опубликовал, из всех этих романов, эссе, воспоминаний выплывает одно-единственное название, потому что режиссер Жан Гремийон снял по этой вещи фильм, принесший один из первых успехов Жану Габену, — «Сердцеед». Но никто уже не помнит, кем написано оригинальное произведение.
Даже если быть скупым на слово «гений», все равно Бекле можно назвать гениальным. Его бедой, возможно, был избыток дарований и то, что англичане называют «versatility» — разносторонность. Но у них это является достоинством, похвалой, а у нас то же слово употребляется с пренебрежением. Французы любят, чтобы авторы не меняли жанр и чтобы фабрика выпускала всегда один и тот же продукт.
Бекле же перескакивал с романа на стихи, с репортажа на биографию. Из-за одной из таких книг, удивительно предостерегающей, написанной в 1937 году об Адольфе Гитлере, он три года спустя угодил в список авторов, запрещенных Отто Абетцем.
Переводы русских писателей, путешествия на Кавказ, жизнь Ивана Грозного, тайные любовные связи Ленина, работа на пару с Леоном Полем Фаргом, полные волшебства воспоминания «О Санкт-Петербурге и Сен-Жермен-де-Пре» — все искушало его талант, и он был превосходен во всем.
И вдобавок — недостаток столь же серьезный, как и редкий у литераторов, — он не принимал себя всерьез.
Если вы найдете у букинистов на парижских набережных, или в провинции, или в какой-нибудь библиотеке поблекший и пожелтевший от времени томик Андре Бекле, хватайте его. Я сильно удивлюсь, если вам не захочется поблагодарить меня за наслаждение, доставленное этой книгой. Но вы никогда не узнаете, каким восторгом было слушать хоть трагическую, хоть пустячную историю, рассказанную этим чародеем, чье воображение беспрестанно подпитывали воды Сены и Невы.
Из всех, кто сиживал за столом на бульваре Ланн, самым поразительным, самым ярким наряду с самим Кесселем был Антуан де Сент-Экзюпери, чья тень сохранила на путях моей памяти наибольшую плотность. Он резко выделялся даже в этом кругу, состоявшем из одних лишь исключительных личностей. Это был человек из какого-то другого мира. Даже в веселости он оставался безмерно печальным. Постоянно казалось, что он ищет некий рай и не находит. Этот рай заменяли ему риск и дружба, но не целиком. Может, потому-то, едва появившись, он немедленно и врезался в память?
Сент-Экзюпери был уже знаменит и своими подвигами, и своими произведениями, в которых о них повествовал, но со скромностью хорошего тона, поскольку на первый план всегда выставлял подвиги других. Он вообще писал не о своих подвигах, но о самом опыте подвига.
Его и Кесселя, с которым они были ровесниками с разницей всего в два года, связывала дружба одновременно авиаторская и писательская. Сент-Экзюпери был одним из создателей Воздушной почты, французской почтовой линии, которая оставила своих погибших пилотов и в песках Африки, и в океане, и в Южной Америке — подобно вехам памяти. Кессель, ставший, сильно рискуя, ее первым пассажиром, также первым начал создавать ее героическую легенду — одним из самых прекрасных своих репортажей, названным «Песчаный ветер».
В конце того же 1929 года Сент-Экзюпери опубликовал книгу «Южный курьерский», плод одиночества, написанную, когда он возглавлял промежуточный аэродром в Порт-Жуби, в Рио-де-Оро. Потом, два года спустя, появился «Ночной полет» с предисловием Жида. А совсем недавно опубликованную «Землю людей» Академия собиралась отметить своей главной премией за роман, хотя это не было романом.
Он снискал самую лучшую, самую сладкую славу — ту, что приходит, когда вам нет еще сорока. Однако в глубине души оставался печальным.
Делая дарственную надпись Жозефу Кесселю на экземпляре № 12 «Ночного полета», которым сейчас владею я, Сент-Экзюпери назвал его «первым, кто открыл истинное лицо авиации».
Антуан де Сент-Экзюпери сам был первым, кто стал размышлять в небесной вышине о человеке и его предназначении, первым, кто сделал авиацию питательной средой, атмосферой мысли. Новый взгляд. Пространство и время, увиденные и освоенные неким иным способом. Усилие, поразительный подвиг над земным шаром, принимающий мифологический масштаб: Дедал, мастерящий крылья Икара. Вечные вопросы, но заданные по-другому.
Некоторые сочли, что его философия слишком незатейлива. Но как сказал позже мой друг Пьер Анри Симон: «Идеализм самолетной кабины ничуть не хуже экзистенциализма бистро».
Сент-Экзюпери продолжают читать, комментировать, обсуждать, боготворить. Он сам стал мифом, одной из легенд века. Даже обстоятельства его гибели в сорок четыре года, посреди неба или посреди моря — опять Икар — способствовали этому. Они остаются загадочными. Воздушный бой, поломка мотора, физическое недомогание, ошибка в маневре? Сент-Экзюпери был рассеянным пилотом; слишком много размышлял там, в высоте. Или же это было решением покончить с миром, который он любил все меньше и меньше? Ведь он знал, что выполняет последнее задание — задание для одиночки, которого упорно добивался и получил, потому что ему не смогли отказать, несмотря на его возраст, несмотря на осложнения после аварий, из-за которых он потерял гибкость. Вот так майор де Сент-Экзюпери и пропал без вести.
Как писатель, он оставил всего одного вымышленного героя — Маленького принца. Книга лишь притворяется детской; на самом деле это аллегория, его самого быть может, и ей тоже предстояло стать мифом.
Каким же он был, этот грузный архангел, обитавший в абстрактном детстве?
Длинноногий, высокоплечий, с массивным туловищем. Полные круглые щеки; короткий, казавшийся почти вздернутым нос; уже лысоватый лоб, большие, темные, задумчивые и красивые глаза под черепашьими веками.
Повторяю: он выглядел тяжеловесным, поскольку испытывал особое притяжение земли, что контрастировало с его призванием. Он казался отягощенным не только своим ростом, своей массой, но и своим воспитанием, которое всегда делало его немного чужеродным в обоих кругах, где он вращался, — среди механиков и интеллектуалов.
Портрет или же, как здесь, набросок портрета Антуана де Сент-Экзюпери требует напоминания о том, что он происходил из древнего аристократического рода, «из благородных», как говорят в народе; что он рос сиротой, оставшись без отца в четыре года; что его узы с матерью были тесными и глубокими; что он провел раннее детство в семейных замках, куда любил возвращаться; что был отправлен в Швейцарию, в Веве, где получил среднее образование в религиозном коллеже; что проявил одинаковые способности к механике и поэзии; что учился рисовать в Школе изящных искусств; что серьезно пострадал в двух авиационных авариях; что прошел репортером (еще одно сближение с Кесселем) войну в Испании.
И как говорить о Сент-Эксе, не вспомнив Мермоза, другого героя, другой символ зари дальней авиации, Мермоза, упавшего в море близ Дакара тремя годами раньше, на своем «Южном Кресте»?
Они составляли удивительный диптих, вполне подходящий для часовни авиаторов, или еще один сюжет для «параллельных жизнеописаний».
Я встречался с Мермозом всего один раз, но и этого оказалось достаточно, чтобы никогда его не забыть. Наверняка дело было незадолго до его гибели. Нечаянная встреча на круглой площади Елисейских Полей. Я сопровождал Кесселя на какое-то свидание. Они с Мермозом обнялись. Какую же выпуклость приобрело теперь объятие этих двух еще полных сил мужчин, один из которых вскоре погибнет, а другой напишет его биографию!
Мермоз лучился молодостью и жизнерадостностью. Пышные вьющиеся волосы, великолепное лицо, рассекавшая воздух походка — все делало его воплощением отваги, уверенности и приключений.
Сегодня, когда множество огромных аппаратов летят через океан над облаками, уже невозможно себе представить, какой была авиация в ту эпоху. Но именно благодаря ей авиаперелеты теперь стали такими, какие есть.
И Мермоз, и Сент-Экс доверились в своей жажде превзойти самих себя этим еще примитивным машинам, ловким самоделкам, которые плевались маслом и слепо подпрыгивали в порывах ветра. Какая вера в человеческую изобретательность!
В этом они были схожи. Но зато дальше — какой контраст!
Мермоз был солнечным плебеем или, если угодно, сеньором в первом поколении. А Сент-Экзюпери — лунным аристократом, последним в роду требовательных людей, которые заставляли его соответствовать призваниям предков. Один был завоевателем; другой мыслителем.
Склонный к размышлениям, неумолимо обреченный на писательство, Сент-Экс работал тяжело — вырезал, вычеркивал, переписывал. Это был труд вечно неудовлетворенного человека.
Толстую рукопись «Цитадели», этой библии реакционера, он оставил незавершенной и вдруг обкорнал ее наполовину. Стараясь извлечь мысль из жильной породы слов, сделать ее точной и текучей, подыскать ей наиболее адекватное выражение, он так сильно напрягался, что это вызывало приливы крови к голове. Кессель рассказывал мне, что сам видел однажды, как тот сидел за письменным столом, держа ноги в тазу с холодной водой, чтобы снизить давление в висках и закончить статью к сроку.
В беседе, искусстве культурных людей, которую он вел так, как это умели делать в его природном кругу, ему особенно удавались описания, чарующе долгие, насыщенные необычными сравнениями.
У него был красивый голос, очень гибкий, очень точно передававший мотив — он превосходно пел. Я обязан ему тем, что он научил меня петь «На ступенях дворца» на ее изначальную старинную мелодию и со старинными словами. Люди решили подправить эту любовную песнь, пришедшую сквозь века с отрогов Пиренеев, а зря. В моих ушах она всегда звучит с голосом и словами Сент-Экзюпери.