— Подайте герою Вальми! Всего одна монетка, гражданин! Спасите от голода того, кто спас вас от австрияков.
Фигура остановилась. Голова под капюшоном медленно приподнялась и осветилась мертвенно бледным сиянием. Нищий издал нечленораздельный стон ужаса, выронил миску и попятился. На него безучастными пустыми глазами смотрел мертвец. Бледно-синие щеки кое-где уже были тронуты гниением, на правой скуле отчетливо виднелись темно-бурые лицевые мышцы, из одной в сторону глазницы выползал могильный червь.
— Зачем тебе монеты? — глухо проговорил бродячий покойник.
Нищий отказался вступать в дебаты и, закатив глаза, хлопнулся в обморок.
— Ну вот, и отключать не пришлось. — Я откинул капюшон. — Пожалуй, со времен студенческих хэллоуинов не доводилось так наряжаться.
Если только я не переусердствовал с гримом, через некоторое время соглядатай придет в себя и бросится наверх с докладом. Ближе к утру об этом узнает де Морней. Что ж, времени немного, но все же несколько часов в моем распоряжении есть. А сейчас, до второго удара колокола воспетой Гюго колокольни Нотр-Дам, надо успеть встретиться с Гаспаром и подготовить следующий акт.
Глава 17
Депрессию нужно встречать с улыбкой. Депрессия подумает, что ты идиот, и сбежит.
Наполеон был мрачен. Его тонкое бледное лицо с несвойственной южанам легкой желтизной казалось непроницаемым, глаза, обычно живые и пытливые, смотрели холодно, точно буйство красок и замечательные пейзажи живописной Луары были аляповатыми декорациями бездарной драмы.
— Что ж вы голову повесили, соколики? — словно между прочим запел Лис, придерживая коня у дверцы кареты. — Что же бег ваш стал теперь уж не быстрехонек, иль почуяли, родные, мое горюшко…
— Лейтенант! — подозвал своего телохранителя Бонапарт. — Я бы попросил вас более не петь.
— Шо, вообще? — ошеломленно переспросил Сергей. — А как же ж страдания мировой культуры?
Стоит ли говорить, что со стороны Лиса это было грубейшим нарушением субординации, но подобные выходки часто сходили ему с рук.
— Эту песню не задушишь, не убьешь, — продолжал он.
Эта пылкая тирада взбалмошного гасконца отчего-то вызвала легкое подобие улыбки на губах любимого сына Марса. Действительно, что возьмешь с этих гасконцев?
— Сейчас не пойте.
— У вас плохое настроение, мой генерал?
— Да.
— Отчего же? Дорога прекрасна, воздух свеж, птицы щебечут. Буквально, дневной эфир струит зефир, или наоборот, я уже не помню…
— Мне снился дурной сон.
— Ну, так на то он и дурной, шо умному человеку о нем думать не пристало.
— Вы что же, не верите снам? — Глаза корсиканца удивленно распахнулись, в них впервые с начала беседы появился живой интерес.
— Да вы шо, мой генерал, я и газетам верю. Так красиво брешут — как не поверить? Главное только в голову не брать.
— Это глупо, лейтенант. История знает великое множеств вещих снов, главное, уметь понять их смысл, а не отмахиваться от знаков, которые в изобилии посылает Провидение.
— Точно, сглупил, ваше превосходительство. Вот мне намедни сон приснился: иду это я, значит, по дороге, вдруг слышу, позади цокот. Оглядываюсь — карета. — Сергей перешел на громкий шепот и даже зачем-то огляделся по сторонам. — Тащит ее четверка вороных коней. Ну, прямо не кони, а чистый антрацит[48]. Рядом с каретой бежит огромный черный охотничий пес. Глаза так и сияют, в пасти клыки, шо те персидские кинжалы.
— Ну-ну? — заинтересовался Наполеон.
— Так я и рассказываю. На козлах, в черном-черном плаще, эфиопский кучер, как есть, отдельно от головы.
А сама карета вся из костей, по углам сверху вместо фонарей четыре человеческих черепа челюстями чавкают.
— О?!
— Подъезжает ко мне эта карета, дверца открывается… — Лис наклонился к окошку кареты, — а там дама. Вся будто в трауре. И говорит так умильно-умильно: «Садись, путник, я тебя подвезу». И так хитренько: «Куда скорее путешествие твое закончится». А я только гляжу — за этой дамой в карете пассажиров тьма-тьмущая: у кого язык на плечо, кто без головы, у некоторых веревка на шее или дыра в груди. Я ей: «Мерси, мадам, я уж так, пешкодралом как-нибудь».
— А она?
— А что она, я так и не узнал: труба зорю начала выводить.
— Да, — покачал головой Бонапарт, — недоброе предзнаменование.
— Вот и я о том. Как вы сказали, так я сразу дотумкал — недоброе. Смысл-то ясен.
— И какой же?
— Ну как это какой? Нельзя давать безголовым права на управление транспортом. Надо регламентировать пассажирские перевозки, в одну карету не более четырех человек, а то ведь развалится, перекроет движение. И собак нужно выгуливать в наморднике и на поводке.
Наполеон расхохотался:
— Хитрец! Признайся, ты ведь не видел этого сна?
— Ну я или кто другой, в целом какая разница?
— Послушайте, Рейнар, — генерал прервал смех, — дневной привал у нас в Амбуазе, я слышал, там живет известный прорицатель Кажюс. Говорят, что он не шарлатан. Еще говорят, что он ездил в Париж по личному приглашению Робеспьера лет примерно восемь назад, когда тот еще был в полной силе. И якобы сказал тому, что видит его голову отделенной от тела. Будто бы именно потому Робеспьер и начал лютовать и казнить всех, кто находился рядом, что в каждом подозревал своего будущего убийцу.
— Очень интересная история. И шо, в Амбуазе теперь проживает весь Кажюс или только его вещая голова?
— Не слишком умно потешаться над тем, что скрыто от твоих глаз. Ведь человек, которому не дано знать даже того, что находится за ближайшей дверью, — существо весьма несовершенное. Не каждому дано понять, что свыше в нем заложены силы, скрытые до поры до времени. И только если найти в себе этот дар, мир запомнит тебя гением и назовет великим.
— Да я шо, против? Но меня смущает одна деталь: вот, скажем, Робеспьер не поверил бы этому Кажюсу или просто отмахнулся, когда ему рассказали о прорицателе, и забыл о нем через минуту. Тогда что ж, и террора не было бы? Или что, он не стал бы, точно заведенный, отстригать головы своим вчерашним друзьям и подельникам?
— Но-но, он все же революционер, и я был дружен с его братом. Он, кстати, и рассказал историю с Кажюсом.
— Это что-то меняет? Из ваших слов, мой генерал, следует, что в кровавых реках, пролитых этим революционером, виноват какой-то провидец, или Провидение, водившее рукой Робеспьера, когда он черкал автографы на приговорах? Удобная позиция. Очень революционная. Как говорят на востоке: я не я и сакля не моя.
— И все же, — насупился Бонапарт, — я хочу побеседовать с Кажюсом.
— Понятно. Можно уже мылить шею?
— Можно приготовиться сопровождать своего генерала. Ты и Жюно поедете со мной.
— Я все знаю! Изменщица! Потаскуха! Я так верил тебе, а ты?! И с кем, с собственным братом! — Я влетел в комнату Софи, как раскаленное ядро в крюйт-камеру[49] обреченного фрегата.
— Послушай… — Ошеломленная девушка пыталась было подняться со стула перед трюмо, где за секунду до того прихорашивалась, прежде чем во всей красе явить себя миру.
— Ничего не желаю знать! Ты предала меня! — Я сыпанул на пол горсть монет. — Это — за ночи с тобой! Ты подлая змея, ты разбила мне сердце! Я покидаю этот проклятый город!
Софи, пораженная внезапным потоком оскорблений, потеряла дар речи. Я развернулся на каблуках и выскочил, хлопнув дверью. На лестничной площадке меня уже поджидал верзила лакей. Не говоря ни слова, я с размаху врезал ему основаниями ладоней по ушам и пнул в грудь, спуская с лестницы. Побледневшая мадам Грассо, как обычно сидевшая за конторкой, завидев пистолет в моей руке, нырнула под стол. Я подошел к стене, на которой висела связка ключей, схватил ее и размашистым шагом вышел, заперев за собой дверь. «Ну что ж, актеры на местах. Поехали!»
Я бегом направился в свой номер. Там уже, не скрывая самодовольства, сидел Гастон, помощник трубочиста.
— Все готово?
— Ну я же здесь! — Юнец продемонстрировал мне три прута, недавно бывших частью решетки. — Не сомневайтесь, вы пролезете!
— Отлично, держи плащ!
— Хороший, — пробуя на ощупь материю, оценил мальчишка.
— Еще бы! В нем, может, сам герцог Орлеанский ходил.
— Ишь ты!
— В общем, ты все понял?
— Все, чего повторять-то? И что, коня я могу насовсем забрать?
— Как только окажешься за воротами Парижа — он твой вместе с седлом, уздечкой, стременами и попоной.
— Вот это да, вот это повезло!
— Кому повезет, у того и петух снесет. Давай вперед, ровно через три минуты ты должен пронестись в сторону заставы самым быстрым галопом, какого только сможешь добиться от коня.
— Да вы не сомневайтесь. Я ж родом из Нормандии, у нас там ходить и ездить верхом начинают одновременно.
— Да, Гаспар мне сказал. Вперед, действуй, не заставляй меня пожалеть, что я с тобой связался.
— Не извольте сомневаться, месье! — Мальчишка легко проскользнул в сделанную им за ночь дыру в решетке и сноровисто спустился с крыши сарая прямо к воротам конюшни.
— Фух! — выдохнул я. — Ну, теперь счет на секунды, лишь бы паренек не замешкался.
На всякий случай я пошел проведать верзилу-слугу. Тот лежал в глубокой отключке. Хотелось надеяться, что Софи еще некоторое время будет изображать рыдания от горечи и обиды. Ну, хотя бы еще минуты две, на случай если я вернусь. Покончив с этим, я спустился вниз. Полицейские ищейки, караулившие у пансиона мадам Грассо с того момента, как заикающийся от ужаса нищий сообщил по инстанции о встрече с ходячим мертвецом, радостно потирали руки, ожидая дальнейших приказов. Если многолетнее чутье не подводило, ждать им предстояло как минимум до вечера. Пока министр полиции вдрызг не переругается с начальником военной разведки, топтуны, ничего не предпринимая, будут просто таскаться за мной, точно консервная банка, привязанная к кошачьему хвосту.