Кунаху лень отбиваться — и он молчит.
Но Шота уже разошелся — и его не удержать.
— Нет, ты никогда не был в Грузии, — торжественно восклицает он, — и ты не знаешь моря, и бешенства цветов, и деревьев, ты не знаешь, когда приходит весна! Ты — темная личность, и мне жалко тебя, Макар!
…А дождь льет и льет, и никто во вселенной не знает, когда наконец прекратится эта вакханалия озверевшей воды.
Сырые шинели не просыхают на солдатах, и один этот запах, кислый дух прелого сукна, способен свести с ума, вызвать перебои сердца.
Смолин внимательно осматривает бойцов, вздыхает, негромко приказывает:
— Выходи строиться!
Все с удивлением смотрят на взводного: «Какой еще строй в такую погоду?!»
Солдаты спускаются с нар и хлюпают к выходу.
Дождь хлещет по лицам, по черным от влаги плащ-палаткам, по облинявшим кирзовым сапогам.
— Что такое? Куда идем? — шепотом справляется Мгеладзе у Горкина.
— Ничего особенного, — отвечает отделенный. — Учиться идем. Чем лучше воевать будем, тем скорей война кончится.
Андрей разводит короткие руки и пожимает плечами, всем своим видом показывая, что ему, как и всем, несладко под этим проливным дождем.
— Надо — так надо, Шота, чтоб черти на том свете с Гитлера не слезали!
ПУТЕШЕСТВИЕ В СВОЕ ПРОШЛОЕ
Из чащи на просеку выскочил заяц, заковылял по белотропу, — и вдруг замер, будто его к пеньку гвоздями приколотили.
Посреди просеки, тускло мерцая, тянулись рельсы. Заяц поднял одно ухо, другое, напряг тощее тело. В следующее мгновение он, точно его подбросила пружина, взлетел в воздух, перевернулся и, едва прикасаясь к сухому, почти бестелесному снегу, заработал длинными ногами.
На вырубку, тяжело отдуваясь, выехал паровоз, затащил под деревья состав и угомонился.
Народ как мог и чем мог, поддерживал свою армию. За эшелонами с оружием и боеприпасами шли поезда с подарками: домотканые варежки и табак, портянки из сукна и фланели, вышитые кисеты, сухие колбасы, вино. Ехали отцы и матери, спешило на передовую все Отечество, чтобы с болью, радостью и надеждой прижать к груди детей своих.
Сюда, на Северо-Запад, с поистине боевой скоростью прибыли одна за другой делегации Среднего, Южного и Западного Урала.
Теперь же, на запасную ветку под Валдаем, примчался второй эшелон челябинцев. На головном вагоне пламенел лозунг: «С Новым, победным годом!»
Из классного вагона на снег спрыгивали делегаты. Один из них волок в обнимку огромного Деда-Мороза, могучего и краснощекого, как иной миасский гранит.
Навстречу уральцам спешили работники Политуправления фронта.
Вскоре все вернулись в вагон.
В тесном салоне к члену Военного Совета Богаткину подсел стройный сухощавый старик, спросил корпусного комиссара:
— Земляков моих на фронте много, Владимир Николаевич?
— Хватает.
— Сумеем быстро повидать их?
— Попробуем устроить.
Вагон подключили к телефонной линии фронта, и член Военного Совета приказал связать его с дивизией Миссана.
— Гостей примешь? — спросил он. — Ну, смотри, чтоб не сердились на вас гости-то.
Через час за делегатами примчались «виллисы» из Валдая.
— Дорожки тут! — покачивал головой старик, сотрясаясь на ухабах и гатях, перемолотых гусеницами, колесами, волокушами.
В полдень машина въехала в лес и остановилась возле блиндажа, занесенного снегом. Это оказался наблюдательный пункт комдива.
Где-то рядом ухали пушки, натужно ревели моторы.
Прямо из машины старик попал в объятия дивизионного начальства, выпил с ним по одной, «самой маленькой» и тут же попросил свести его с земляками.
— Тогда поехали прямо в полк, — сказал Миссан. — Ждут.
Через четверть часа они вошли в достаточно просторный блиндаж полкового штаба. Здесь все уже были предупреждены, и комполка кивнул адъютанту.
Он вышел и тотчас вернулся с группой бойцов.
Невысокий русоволосый старшина вскинул ладонь к шапке.
— Командир взвода разведки Смолин.
Услышав фамилию, гость прищурил глаза, всматриваясь в старшину, и побледнел. Тихо подошел к фронтовику и сказал почти неслышно:
— Партийный работник Кузьма Морозов.
Они стояли друг против друга, боясь ошибиться и потерять свою нечаянную радость. И только поняв, что ошибки нет, обнялись, и землянка наполнилась их восклицаниями и звуками неловких мужских поцелуев.
Уральцы еле-еле успели условиться о встрече вечером, и гостя потащили на митинг, затем на передовую. Он легким быстрым шагом обходил землянки, спускался в окопы стрелков и даже полчаса пролежал в укрытии снайпера Санжеева, знаменитого на весь фронт.
— Ударить бы разок из твоей оптики… — шепнул он буряту. — Руки чешутся.
— Не положено, — отказал снайпер.
— Гм, «не положено»! — усмехнулся старик. — Мне это полагалось еще тогда, когда ты на палке верхом ездил.
И весело подмигнул солдату.
На огневых позициях артиллерии комбатр, огромный рябой детина, увидев гостей, закричал так, что с веток посыпался снег:
— По фашистам, в честь челябинцев — ба-атарея, — огонь!
И пушки разом рявкнули, а у Морозова долго звенело в ушах и перед глазами мелькали оранжевые спирали. Придя в себя, старик спросил:
— А куда «огонь!», братец? В чистое поле? А?
Комбатр усмехнулся.
— Добро зазря не переводим, батя. Загодя репера? пристреляли. К приезду дорогих гостей.
— Ну, коли так, спасибо.
— Не стоит благодарности. Для себя стараемся.
Старик обнял комбатра.
— Старайся, сынок.
Вечером, вернувшись в блиндаж, уралец подошел к командиру полка.
— Слышь-ко, майор, — попросил он. — Отпусти со мной Смолина. Завтра вернется.
Офицер пожал плечами, но отказать не решился.
— Ну, говори же, говори! — торопил старик старшину, когда они наконец вошли в вагон. — Обо всем и поподробней, пожалуйста…
В салоне было тепло и тихо. На столе отрывисто, будто во сне, позванивал телефон, стеклянной скороговоркой бубнили стаканы.
Остальные делегаты еще не вернулись с передовой, из фронтового дома отдыха, из медсанбата, из редакции газеты «За Родину».
Старик усадил старшину, открыл бутылку вина.
— Господи, сколько лет прошло, — бормотал Кузьма Дмитриевич, роясь в чемоданчике и доставая оттуда провизию. — Чай, двадцать годов с тобой не виделись. Когда из Сказа уехал-то?
— Ох, Кузьма Дмитриевич! Ведь это до рождества Христова было! Не припомню я ничего.
— А ты припомни, поднатужься и припомни, раз тебе велят!
— Слушаюсь! — усмехнулся Смолин и, выудив кисет, осведомился: — Разрешите курить?
— Ну тебя к чомору! — закипятился старик. — Рассказывай поскорей!
— Есть рассказывать, — задымил трубкой старшина.
Он старался держать себя спокойно, но Морозов видел: волнуется.
— Жил-был на Южном Урале, в деревне Сказ, Кузьма Дмитриевич, маленький неприметный мальчишка. Он же — Великий Брат Шурка Смолин. И еще четыре Брата. А первый среди них был мудрый Брат Саркабама, Вождь Великого Племени, объединенного дружбой и тайной. И было слово вождя законом для всех, ибо был он мудр, Саркабама. А еще жили в его сердце терпение и верная, а не показная любовь к людям.
Не перебивайте, Кузьма Дмитриевич! Он умел, этот человек, играя с детьми, глядеть далеко вперед и учить их тому, что могла потребовать жизнь.
Но, к горю Братьев, как-то получил он бумагу и уехал из Сказа в город. А скоро, вслед за ним, отправился в Челябинск и мальчишка. Его увезли туда отец и мать, желавшие, чтобы сын изучил все науки и стал знаменитым. Родители пристроили мальца к школе, поселили у дальних родственников и вернулись в село.
Потом пошла черная полоса. Умер отец, ненадолго его пережила мама, и парень решил возвратиться в Сказ, к братьям, к своей земле.
Его не пустил родич, токарь с Тракторного. И мальчишка тоже стал токарем на том же заводе, и братья изредка навещали его, еще реже посылали фанерные ящички с едой, ибо шли по нашей земле — вы помните! — суровые тридцатые годы.
— Отчего ж ко мне не пришел, Саня?
— Не знаю. Может, робел, а может, и желание — жить своим умом и своим заработком.
— Ну и дурак! Право слово, дубина!
— Вероятно. Но так было, и о том речь… Как-то после получки я пошел в кино. Это была, кажется, первая наша звуковая картина — «Путевка в жизнь», — я смотрел ее с наслаждением, и все-таки успел заметить соседку, не заметить которую было, ей-богу, нельзя. Я не хочу громоздить друг на друга эпитеты в превосходной степени, но поверьте мне, дорогой Саркабама, девчонка заслуживала любви!
Я напросился ей в провожатые и чувствовал себя весьма неуютно, вышагивая рядом с девушкой, одетой просто, но со вкусом. На мне же болтался пиджак с чужого плеча, и заплатки на моих сапогах не мог затереть никакой гуталин.
Ольга была дочерью врача, работала в уголовном розыске у Крестова и училась в заочном юридическом институте.
Она сказала мне, что сапоги — ерунда, и пиджак — ерунда, что голова значительно важнее, и что человек с хорошей головой всегда может рассчитывать на хорошие сапоги.
Я встречался с ней довольно часто и, в конце концов, привык к таким словам, как идентификация, словесный портрет, папиллярные узоры.
Однажды она притащила меня к Крестову и сообщила своему начальнику, что перед ним, возможно, стоит великий будущий сыщик, только его надо немного подучить.
Крестов усмехнулся, но на работу все же взял.
Через неделю Ольга вынудила меня отправить заявление в ее институт и сама взялась подготовить абитуриента к вступительным экзаменам. Я поступал так, как она велела, из чего нетрудно сделать вывод, что перед вами безвольное существо, мой дорогой Саркабама.
На меня стоило посмотреть в те дни, Кузьма Дмитриевич. Днем я сочинял протоколы о пьянстве, водил карманников на допросы, а вечерами пытался усвоить криминалистику и грамматику, тригонометрию и судебную психиатрию.
Двадцать часов труда и четыре — мертвого сна. Такое мотовство может позволить себе только молодость. Двадцать и четыре, без всяких вариаций. Дайте-ка сюда вашу руку, Вождь Великого Племени… Так, очень хорошо… Ваш папиллярный след принадлежит к группе завитковых узоров с тремя — очень редкий случай — дельтами, а направление ваших бровей косонаружное, а… Но, может, довольно криминалистики?