Разумеется, к тому времени, когда начался суд над Джейком, мне было плевать с высокой колокольни на слабости судьи Френча. Важен был лишь исход игры, и тут назначение Берта Френча было нам на руку. Он был консерватором и едва ли повелся бы на новомодные юридические теории про ген убийцы. Не менее важно было и то, что он относился к разряду тех судей, которым нравилось испытывать адвокатов на прочность. Он обладал прямо-таки убийственным чутьем на любую слабость позиции или неуверенность и обожал мучить мямлящих, неподготовленных адвокатов. Выставить Нила Лоджудиса против такого человека было все равно что размахивать красной тряпкой перед быком, и Линн Канаван совершила ошибку, не подумав об этом в таком важном деле. Впрочем, а что ей еще оставалось? Поручить процесс мне она не могла.
Так все и началось.
Однако первое, что появилось, – как это нередко бывает с вещами, которых слишком напряженно и долго ждешь, – это ощущение обманутых ожиданий. Мы ждали на переполненной галерке зала 12В. Стрелка часов миновала девять, девять пятнадцать, подобралась к девяти тридцати. Джонатан сидел рядом с нами; задержка, похоже, ничуть его не нервировала. Несколько раз он подходил к секретарю, но неизменно получал ответ, что у них какие-то проблемы с установкой телекамеры, сигнал которой должен был транслироваться на несколько новостных телеканалов сразу, включая канал «Суд ТВ». Потом мы подождали еще немного, пока инструктировали затребованное нами расширенное жюри. Джонатан доложил обо всем этом нам, потом раскрыл свою «Нью-Йорк таймс» и принялся невозмутимо читать.
В передней части зала женщина по имени Мэри Макквейд перебирала какие-то бумажки; затем она с удовлетворенным видом поднялась и, сложив руки на груди, обвела зал взглядом. Мы с Мэри всегда отлично ладили. Я прилагал к этому целенаправленные усилия. Судебные секретари охраняют подступы к судьям, поэтому с ними лучше дружить. Мэри в особенности наслаждалась опосредованным престижем своей должности, близостью к власти. И, по правде говоря, свою работу посредника между грозным судьей Френчем и адвокатами, вечно пытающимися выцыганить для себя какие-нибудь преимущества, делала на совесть. Слово «бюрократ» имеет негативную окраску, но без бюрократических процедур, как ни крути, не обойтись, а для того, чтобы они работали, нужны хорошие бюрократы. Мэри определенно не испытывала потребности извиняться за свое место в этой системе. Она носила дорогие очки в стильных оправах и добротные костюмы, словно хотела тем самым отмежеваться от сброда в других залах.
В кресле у дальней стены восседал пристав, в чьи обязанности входило следить за порядком в зале суда, необъятного размера толстяк по имени Эрни Зинелли. Эрни было шестьдесят с хвостиком лет, а весил он триста с хвостиком фунтов, и, боюсь, если бы в зале суда в самом деле приключились какие-нибудь беспорядки, бедолагу хватил бы удар. Его присутствие в качестве исполнителя воли судьи было чисто символическим, как и судейский молоток. Но я любил Эрни. За многие годы он проникся ко мне доверием и, не стесняясь в выражениях, делился со мной своим мнением как о подсудимых, обыкновенно крайне неодобрительным, так и о судьях с адвокатами, высказываясь лишь немногим более положительным.
В то утро оба моих коллеги держались так, как будто едва меня знали. Мэри время от времени бросала взгляд в мою сторону, но ничто в выражении ее лица не наводило на мысль о том, что она когда-либо видела меня раньше. Эрни отважился улыбнуться мне краешком губ. Похоже, они опасались, как бы кто-нибудь не счел любой дружеский жест адресованным Джейкобу, который сидел рядом со мной, а не мне. У меня даже возникло подозрение, что они получили указание нас игнорировать. А может, просто решили, что я переметнулся на другую сторону.
Когда без малого в десять судья наконец уселся на свою скамью, мы все уже одеревенели от сидения.
Эрни выкрикнул знакомое: «Встать, суд идет!» – и все поднялись. Джейкоб как-то сразу засуетился, и мы с его матерью одновременно положили руки ему на спину каждый со своей стороны, чтобы приободрить.
Объявили номер дела, Джонатан сделал знак Джейкобу, они оба зашли за барьер и заняли свои места за столом защиты, как им предстояло делать каждое утро на протяжении последующих двух недель.
А Лори придется наблюдать за этой картиной. Она будет бесстрастно сидеть на своем месте в первом ряду час за часом, день за днем, устремив взгляд Джейкобу в затылок. Застывшая на скамье, моя жена выглядела очень бледной и худой по сравнению с другими зрителями, как будто дело Джейкоба было раком, который она должна была перенести, чем-то физически очень тяжелым. Несмотря на то, как она высохла, я все равно различал в Лори призрак ее же в более молодом возрасте, призрак той юной девушки с милым пухлым личиком в форме сердечка, какой она была когда-то. Наверное, это и есть та самая любовь, которая все переносит, как написано в Библии. Когда твои воспоминания о семнадцатилетней девушке становятся такими же яркими и реалистичными, как и взрослая женщина, в которую она превратилась. Это счастливая двойная оптика, эта способность видеть и помнить одновременно. Когда тебя так видят, это доказывает, что тебя знают.
Сердце у меня разрывалось от жалости к Лори. Родителей несовершеннолетних подсудимых подвергают на суде особенной, изощренной пытке. Наше присутствие подразумевалось, но при этом мы обязаны были молчать. В деле Джейкоба мы были одновременно жертвами и преступниками. Нас жалели, поскольку мы не сделали ничего плохого. Нам просто не повезло: мы проиграли в лотерее деторождения и нам достался бракованный ребенок. Сперматозоид плюс яйцеклетка равно убийца, что-то вроде этого. Тут уж ничего не поделаешь. И в то же самое время нас презирали: ведь ответственность за Джейкоба необходимо было на кого-нибудь возложить, а мы создали этого мальчика и вырастили его, значит наверняка что-нибудь сделали не так. Хуже того, теперь мы имели наглость поддерживать убийцу; мы хотели, чтобы злодеяние сошло ему с рук. А это служило подтверждением нашей антисоциальной натуры, нашей безнравственности. Разумеется, образ нашей семьи в глазах общественности был настолько противоречивым и эмоционально заряженным, что нам было попросту нечего ему противопоставить, невозможно выбрать какую-то линию поведения, которая была бы правильной. Люди все равно думали бы о нас что хотели, приписывали бы нам страдальческую или зловещую внутреннюю жизнь по собственному выбору. Так что в последующие две недели Лори предстояло играть свою роль. Она будет сидеть в зале суда, неподвижная и бесстрастная, как мраморное изваяние. Будет напряженно смотреть своему сыну в затылок, стараясь интерпретировать малейшее его микродвижение. И не станет ни на что реагировать. И не важно, что когда-то она баюкала этого мальчика и нашептывала ему на ушко: «Ч-ш-ш, ч-ш-ш». Тут на это всем было ровным счетом наплевать.
Когда судья Френч наконец занял свое место, он принялся оглядывать зал, пока секретарь монотонной скороговоркой зачитывала данные дела.
– Дело номер ноль восемь дробь сорок четыре ноль семь, штат Массачусетс против Джейкоба Майкла Барбера, обвинение в убийстве первой степени. От имени подсудимого Джонатан Клейн. От имени штата Массачусетс помощник прокурора округа Нил Лоджудис.
Строгое благородное лицо судьи обращалось по очереди к каждому из игроков – к Джейкобу, к защитнику, к обвинителю, даже к нам. На тот краткий миг, пока на нас были устремлены его глаза, каждый ощущал особую значимость, которая испарялась, как только его взгляд скользил дальше.
За все эти годы мне неоднократно доводилось работать с судьей Френчем, и, хотя я считал его в некотором роде дутой величиной, он в общем и целом мне нравился. В Гарварде играл в футбольной команде, был лайнсменом защиты. На последнем курсе в игре с Йелем он исключительно удачно упал на мяч, выпущенный другим игроком из рук при передаче в зоне тачдауна, и таким образом урвал свою минуту славы. На запечатлевшей этот момент фотографии, которая в рамке висела на почетном месте на стене в его кабинете, здоровяк Берт Френч, в своей малиновой с золотом форме, лежал на боку на земле, прижимая к груди найденное им драгоценное яйцо. Подозреваю, у меня этот снимок вызывал совершенно иные эмоции, нежели у судьи Френча. Я воспринимал его как везунчика. Богатый, с располагающей внешностью и всем прочим, ему всю жизнь подворачивались самые разнообразные возможности, словно подкатывающиеся под ноги мячи, на которые оставалось лишь упасть, при этом, разумеется, пребывая в полной уверенности, что подобная удача – естественное следствие его таланта. Интересно было бы посмотреть, как на такого заговоренного человека повлиял бы папаша вроде Кровавого Билли Барбера. Что стало бы со всей этой легкостью, всей этой непринужденностью, с этой наивной уверенностью в себе. Многие годы я изучал людей, подобных Берту Френчу, презирал их и одновременно копировал их.
– Мистер Клейн, – произнес судья, водружая на переносицу узенькие очочки, – намерены ли вы заявить какое-либо ходатайство до начала заседания, прежде чем мы начнем предварительное собеседование с кандидатами в присяжные?
Джонатан поднялся:
– Пару вещей, ваша честь. Во-первых, отец подсудимого, Эндрю Барбер, хотел бы участвовать в процессе от имени моего подзащитного. Если суд разрешит, он будет исполнять роль второго адвоката.
Джонатан подошел к секретарю и протянул ей ходатайство с моим выраженным желанием присоединиться к команде защиты. Секретарь передала листок судье, который устремил на него неодобрительный взгляд.
– Мистер Клейн, оснований запрещать вам это у меня нет, но я не уверен, что это разумно.
– Таково желание семьи, – ответил Джонатан, дистанцируясь от решения.
Судья нацарапал на бумаге свою фамилию, удовлетворяя ходатайство.
– Мистер Барбер, можете подойти.
Я зашел за барьер и уселся за стол защиты рядом с Джейкобом.
– Что-то еще?
– Ваша честь, я подал ходатайство об исключении из материалов дела научных доказательств, основанных на предположительной генетической предрасположенности к насилию.