– Да. Его звали Леонард Патц. Он имел несколько судимостей за развратные действия в отношении несовершеннолетних.
– И мистер Барбер, отец, настаивал на том, чтобы привлечь его в качестве подозреваемого, так?
– Возражение. Это не относится к делу.
– Принимается.
Лоджудис задал следующий вопрос:
– Детектив, когда отец обвиняемого руководил следствием, вы рассматривали Леонарда Патца в качестве подозреваемого?
– Да.
– А впоследствии, когда обвинение предъявили его сыну, подозрения с Патца были сняты?
– Возражение.
– Отклоняется.
Петерсон заколебался, почувствовав в опросе ловушку. Если он начнет выгораживать своего друга, то тем самым неминуемо помог бы защите.
Он попытался найти золотую середину:
– Патцу не было предъявлено никаких обвинений.
– А когда обвинение было предъявлено сыну мистера Барбера, вам в тот момент не показалось странным то, что мистер Барбер ранее занимался этим делом?
– Возражение.
– Отклоняется.
– Ну, для меня это в некотором смысле стало неожиданностью…
– Вы когда-нибудь слышали о прокуроре или полицейском, который вел бы следствие по делу, где был замешан его родной сын?
Загнанный в угол, Петерсон шумно выдохнул:
– Нет.
– Это было бы конфликтом интересов, верно?
– Возражение.
– Принимается. Следующий вопрос, мистер Лоджудис.
Лоджудис задал еще несколько бесцельных незаинтересованных вопросов, смакуя свою маленькую победу. Когда он сел на свое место, у него было блаженно-глуповатое раскрасневшееся лицо человека, которому только что обломилось немножко секса, и он сидел с опущенной головой, пока не сумел наконец взять себя в руки.
И снова на перекрестном допросе Джонатан не стал даже пытаться копать под то, что Петерсон сказал о месте преступления, потому что в его показаниях опять-таки не было ровным счетом ничего такого, что указывало бы на Джейкоба. Между двумя этими милыми интеллигентными людьми не проскальзывало и намека на какой-либо антагонизм, и все вопросы были как на подбор настолько несущественными, что могло показаться – Джонатан допрашивает свидетеля защиты.
– Когда вы прибыли на место преступления, тело лежало в неестественной позе, верно, детектив?
– Да.
– Значит, учитывая тот факт, что тело было передвинуто, некоторые улики могли быть уничтожены еще до вашего прибытия. К примеру, положение тела часто способно помочь восстановить саму картину нападения, верно?
– Да, это так.
– А если тело перевернуть, то эффект посмертного цианоза – перераспределения крови в сосудах под воздействием силы тяжести – также будет потерян. Это примерно как перевернуть песочные часы: кровь потечет в противоположном направлении, и заключения, которые вы обычно делаете на основании проявлений цианоза, также не смогут быть сделаны, верно?
– Да, хотя я не судмедэксперт.
– Это понятно, но вы же много лет занимаетесь расследованием убийств.
– Да.
– Справедливо ли будет сказать, что, как правило, если тело было сдвинуто или перемещено, улики часто оказываются уничтожены?
– Обычно верно, да. В этом деле невозможно сказать, была ли какая-то часть улик уничтожена.
– Было ли обнаружено орудие убийства?
– В тот день – нет.
– Было ли оно обнаружено когда-либо потом?
– Нет.
– И за исключением одного-единственного отпечатка пальца на толстовке убитого не было найдено ничего, что указывало бы на кого-то определенного?
– Совершенно верно.
– И разумеется, отпечаток был идентифицирован лишь намного позже, так?
– Да.
– Значит, на самом месте преступления в тот самый первый день не было обнаружено никаких улик, которые позволили бы заподозрить кого-то конкретного?
– Нет. Только принадлежавший неустановленному лицу отпечаток пальца.
– Значит, справедливо будет сказать, что в самом начале расследования у вас не было определенных подозреваемых?
– Да.
– Разве в такой ситуации вы, как следователь, не хотели бы знать, что по соседству с парком живет ранее судимый педофил? Человек, привлекавшийся к уголовной ответственности за развратные действия в отношении мальчиков приблизительно одного с убитым возраста? Разве вы не сочли бы эту информацию важной для расследования?
– Счел бы.
Теперь взгляды всех присяжных были прикованы ко мне, – похоже, они наконец-то поняли, к чему ведет Джонатан, что все эти, казалось бы, никак не связанные друг с другом вопросы он задавал не просто так.
– Значит, вам не показалось ни неправильным, ни необычным, ни странным, когда Энди Барбер, отец обвиняемого, сосредоточил свое внимание на этом человеке, на Леонарде Патце?
– Нет, не показалось.
– По сути говоря, исходя из той информации, которой вы располагали на тот момент, вы сочли бы с его стороны непрофессиональным не проверить этого человека, верно?
– Да, пожалуй.
– И действительно, в ходе расследования впоследствии было установлено, что Патц в самом деле прогуливался в парке в то утро, верно?
– Да, это так.
– Возражение, – без особой уверенности в голосе произнес Лоджудис.
– Отклоняется. – Голос судьи, напротив, звучал более чем четко. – Это была ваша инициатива, советник.
Мне никогда не нравилась склонность судьи Френча открыто выказывать свои симпатии. Он любил играть на публику и обыкновенно демонстративно подыгрывал стороне защиты. Его процессы были процессами обвиняемых. Теперь, когда я сам оказался на стороне обвиняемого, я, разумеется, был рад видеть, что судья открыто болеет за нас. В любом случае решение отклонить это возражение не было сложным. Лоджудис сам поднял эту тему, поэтому теперь помешать защите углубляться в нее не мог.
Я сделал Джонатану знак, и он, подойдя ко мне, взял у меня записку. Когда он прочитал ее, брови его взлетели. Я написал на листке три вопроса. Он аккуратно сложил бумагу и подошел к месту свидетеля.
– Детектив, вы когда-либо были не согласны с каким-нибудь решением, которое принял Энди Барбер в ходе этого расследования?
– Нет.
– Верно ли, что на начальном этапе следствия вы сами тоже были за то, чтобы продолжать расследовать версию о причастности к этому делу этого человека, Патца?
– Да.
Один из присяжных – Толстяк из Сомервилла, занимавший кресло под номером семь, – аж фыркнул и покачал головой.
Джонатан услышал этот смешок у себя за спиной, и мне показалось, что он сейчас сядет на свое место.
«Продолжай», – взглядом велел я ему.
Он нахмурился. Бои не на жизнь, а на смерть на перекрестном допросе разыгрываются исключительно в телепередачах. В реальной жизни ты наносишь несколько ударов, а потом просто просиживаешь задницу. Нельзя забывать, что вся власть на суде у свидетеля, а не у тебя. К тому же третьим пунктом в записке шел ключевой вопрос. Его никогда не задают на перекрестном допросе: открытый, субъективный, вопрос того рода, который предполагает развернутый, непредсказуемый ответ. Для ветерана юридического фронта это было сродни тому моменту в фильме ужасов, когда девочка-бебиситтер, приглашенная в дом к соседям, слышит в подвале какой-то шум и открывает скрипучую дверь, чтобы спуститься и посмотреть, в чем дело. «Не делай этого!» – хочется завопить в этот момент зрителю.
«Сделай это», – настаивал мой взгляд.
– Детектив, – начал Джонатан, – я отдаю себе отчет в том, что это неудобный для вас вопрос. Я не прошу вас высказать ваше мнение о самом обвиняемом. Понимаю, что в этом отношении вы связаны долгом. Но если ограничиться в нашем обсуждении отцом обвиняемого, Энди Барбером, относительно чьей компетентности и честности здесь были высказаны сомнения…
– Возражение!
– Отклоняется.
– Как давно вы знакомы с мистером Барбером-старшим?
– Очень.
– Насколько давно?
– Лет двадцать. Или даже больше.
– И за эти двадцать лет, что вы его знаете, какое мнение вы составили о нем как о прокуроре относительно его способностей, его честности и его компетентности?
– Мы же сейчас говорим не о сыне? Только об отце?
– Именно так.
Петерсон в упор посмотрел на меня:
– Он лучший у них в прокуратуре. Во всяком случае, был лучшим.
– Вопросов больше не имею.
Это «вопросов больше не имею» прозвучало как «на, выкуси». С того момента Лоджудис в мою роль в этом расследовании не углублялся, хотя мимоходом за время суда еще несколько раз касался этой темы. Разумеется, в тот первый день ему удалось заронить зерно сомнения в умы присяжных. Вполне возможно, это было все, что ему на тот момент требовалось.
И тем не менее в тот день мы вышли из зала суда, ощущая себя триумфаторами.
Радость наша была недолгой.
28Вердикт
– Боюсь, у меня для вас не самые приятные известия, – с мрачным видом сообщила нам доктор Фогель.
Мы все были измочалены физически и морально. После целого дня в суде обычно чувствуешь себя так, как будто тебя переехал асфальтовый каток, – сказывается стресс. Но подавленное выражение психолога заставило нас немедленно вскинуться. Лори впилась в нее напряженным взглядом, Джонатан в своей совиной манере заинтересованно склонил голову набок.
Я отозвался:
– Честное слово, мы уже привыкли к плохим новостям. Нас теперь едва ли чем-то можно прошибить.
Доктор Фогель избегала смотреть мне в глаза.
Сейчас, оглядываясь на те дни, я сам понимаю, насколько смешно это, наверное, прозвучало. Мы, родители, нередко склонны демонстрировать дурацкую браваду, когда речь идет о наших детях. Мы клянемся, что способны вынести что угодно, выдержать любое испытание. Нет ничего такого, через что мы не были бы готовы пройти ради детей. Но непрошибаемых людей не бывает, и уж определенно их нет среди родителей. Наши дети делают нас уязвимыми.
Опять же, сейчас я вижу, насколько неудачно был выбран момент для этой встречи. Прошло всего около часа после того, как суд объявил перерыв до завтра, и адреналин уже успел схлынуть, а вместе с ним и ощущение триумфа, оставив нас оглушенными, в состоянии какого-то отупения. Ни у кого из нас не было душевных сил противостоять плохим новостям.