Маша Долина, хоть и родилась в декабре, каждый год в начале лета отмечала свой второй день рождения, свой день победы над смертью.
2 июня 1943 года погода в районе «Голубой линии» была плохая и для Пе–2 нелетная: на этом самолете нельзя летать вслепую. Это прекрасно знали и в штабе, но в тот день, видно, приходилось пренебречь осторожностью, уж очень трудно было наземникам. Неожиданно полк Маши, теперь уже ставший 125-м гвардейским, получил боевое задание — разбомбить «высоту 101» в станице Крымской.[498] В тот день, как сказали, «эта чертова высота уже дважды переходила из рук в руки», не давая пехоте перейти в наступление. Девятку в тот день повела Женя Тимофеева, а Маша, старший лейтенант Долина, вела левое звено. Взяли курс на аэродром истребителей прикрытия, откуда взлетели «коврики» — так прозвали, бог знает почему, прикрывавшие истребители. «Ковриками» в том вылете, как и во многих вылетах того периода, в огненном небе Кубани были французы, отчаянные ребята из полка «Нормандия — Неман», летавшие на Ла–5. У французов, смелых и здорово летавших, был, по мнению Маши, один большой недостаток — «профессиональный индивидуализм». Главным, какое бы ни дали боевое задание, для них было сбить самолет противника, ради этого они могли и на время потерять свою пару, и отвлечься от сопровождения. Советских летчиков за это жестоко наказывали, французам — сходило с рук.
Летели на высоте тысяча метров вместо обычных двух тысяч, под нижней кромкой облаков. «Высота 101» встретила девятку «сплошной стеной зенитного огня». Вокруг раскрывались «белые и черные шапки артиллерийских разрывов, как лес гигантских одуванчиков». Летать на тяжелых бомбардировщиках могли только люди с крепкими нервами. Маневрировать на нем в плотном строю почти невозможно, уйти обратно нельзя, пока не выполнишь задачу, летчик летит на огромной машине, подставляя ее — и свое — тело огню, надеясь на удачу и на броню. Девятка рассредоточилась немного и стала потихоньку маневрировать вверх-вниз и вправо-влево, сбивая наводку зенитчиков противника, пока те пристреливались. Появилась и группа «мессеров», к которым бросились «коврики». У Маши что-то не в порядке было с машиной: мотор начал давать перебои перед самой целью. Самолет тянуло в сторону, он начал отставать. Машу не бросили ведомые, они тоже снизили скорость и держались за ней. Оказалось, что в самолет Долиной попали зенитным снарядом. Экипаж почувствовал только легкий толчок; они поняли, что произошло, лишь когда задымил левый двигатель. До цели оставались минуты, но каждая секунда казалась вечностью, «стук сердца заполнял кабину, перекрывая все внешние звуки, звуки войны». «Собрав волю в кулак», Маша ждала команду штурмана. Наконец: «Курс!» Бомбы сброшены, «пешку» подбросило вверх, Маша отчетливо увидела на земле, в немецких боевых порядках, столбы дыма и огня от своих бомб. Повернув назад, она поняла, что до аэродрома не дотянуть, подбитая машина на одном моторе теряла высоту. «Командир, вижу “мессеров”!» — услышала Маша голос стрелка-радиста Вани Соленова. Истребителей прикрытия нигде не было видно: где-то за облаками они тоже дрались. Ваня Соленов и штурман Галя Джунковская отстреливались, но как соперничать с истребителями? Подбили и прикрывавшие Машу самолеты ее звена. Маша Кириллова ушла догонять общую группу, второй ведомый — Тоня Скобликова — все не отрывалась от Маши, старалась прикрыть, хотя у нее самой из пробитого бензобака хлестал бензин. У Машиной «пешки» загорелось левое крыло, а она все надеялась как-то дотянуть до линии фронта. Боекомплект был пуст, а немецкий истребитель зашел справа вплотную, так что Маша видела лицо летчика. У «пешки» загорелся второй мотор, и Маша, надеясь сбить пламя, вошла в пикирование. Немец отстал, уже близко были русские зенитки. Каким-то чудом удалось перетянуть на горящем самолете линию фронта по реке Кубань и посадить его. Самолет горел, а они не могли выбраться — заклинило аварийный люк. Дым застилал глаза и лез в горло, к ним уже подбиралось пламя. Они метались, бились головой в заклинивший намертво люк. В самолете были сотни литров топлива, он вот-вот должен был взорваться. Спас всех раненый Ваня Соленов, дотянувшийся отверткой до люка. Он вытащил Машу, потом Галю, на которой горел комбинезон. Упав на землю, она начала кататься, чтобы сбить огонь, но Ваня кричал: «Галя! Маша! Быстрее, мать вашу! Сейчас рванет!» Ваня Соленов, «Соленчик», как прозвала его Маша, простой, совсем молодой парень, насчитал пятьдесят один шаг до того, как за спиной у них рвануло и обломки самолета полетели в воздух. Прибежали ребята-зенитчики и отвезли их в медсанбат, раненых, обгоревших, но живых.
В тот день их девятке здорово досталось: вернулось всего четыре самолета. Экипажи, к счастью, вернулись все.
Машу, Галю и Ваню Соленова встречал весь полк во главе с Марковым. У Маркова уже начался роман с Галей, но в этот раз он удержался от публичного проявления чувств. Только когда Галя горела в самолете второй раз, в 1944 году, и ее привезли обгоревшую и раненую, Марков, больше не заботясь о том, что подумают люди, со слезами бросился к ней и понес на руках. В Москве у него остались жена и маленькая дочь, к которым он после войны не вернулся, женившись на Гале Джунковской.
Повидать родных в 1941 году, перед самой немецкой оккупацией, Машу Долину отправил командир 296-го полка Николай Баранов. Когда в 1943-м советские войска начали наступать, освобождая Украину, Марков, которого в 125-м гвардейском бомбардировочном полку уже тоже звали «Батей», обещал Маше отпуск, когда освободят ее Михайловку.[499] Об освобождении родной деревни она услышала в госпитале. О судьбе родных, которые на два года оккупации остались без ее помощи, Маша ничего не знала.
За время оккупации, пока она не отсылала родителям деньги, у нее набралось 19 тысяч рублей — сумма, какую она и в руках не держала (их награждали и за успешные боевые вылеты, и за сохранность техники). Получив деньги — большую кучу сотенных купюр, Маша стояла в раздумье: как же их везти? Набила до отказа планшет, карманы, часть в свертке сунула за пазуху. За сборами наблюдали полковой врач и Женя Тимофеева. Они сначала молчали, потом все-таки прокомментировали: «Ты в своем уме? У тебя при первой же посадке на поезд отрежут все твои сумочки и вывернут карманы!»
Врач полка Мария Ивановна принесла большие широкие бинты и иголку с ниткой. «Ну-ка, поворачивайся, красавица!» Сшив бинты с купюрами внутри, они обмотали ими Машу. Вскоре Маша вспомнила боевых подруг добрым словом: планшет, в котором было четыре тысячи, ей срезали в поезде, в давке.
На одной из станций она купила подарки: «маме — платочек, Верочке — шапочку, мальчишкам — шарфики, гимнастерки». Наконец добралась. Но в землянке было пусто, за порогом «все вверх дном перевернуто и ни единой живой души», сердце сразу оборвалось. Соседи сказали, что ее семья в соседнем селе, где Маша их и нашла, худющих, бледных, измученных. Казалось, прошла вечность, так постарели мать с отцом. Мама, бросившись к Маше, зарыдала, отец прикрикнул: «Живая же она, что плачешь, как по покойнику?» А сам был «белый как лунь», и по глубоким морщинам на щеках бежали слезы.
Глава 25Маленькие, прикройте!
Вот какой запомнили Тоню Лебедеву ее однополчане: невысокая и худенькая, как подросток, с угловатой фигурой и некрасивым лицом. В волосах, которые Тоня снова отрастила до плеч после экзекуции Расковой, сильная проседь. Запоминались ее внимательные умные глаза и замечательная открытая улыбка, которая освещала лицо, делая его очень симпатичным. Она была хорошим летчиком, по мнению однополчан — сильнее, чем Блинова. Интеллигентная, убежденная коммунистка, хороший и надежный товарищ.[500]
Пробыв в 65-м полку более полугода, Тоня Лебедева и Клава Блинова стали своими в боевой семье. Их охотно брали ведомыми и иногда доверяли летать ведущими. Эти девушки, близкие подруги, делившие радости и горести, были очень разные: Клава — веселая, заводная, обожавшая танцевать, душа компании, Тоня — серьезная, относившаяся к ребятам-летчикам как к младшим, которых нужно воспитывать и учить. Она действительно была почти самой старшей по возрасту в своей эскадрилье и ее парторгом. Летом 1943 года Тоня часто проводила беседы с личным составом, рассадив летчиков и техников вокруг себя на сухой пыльной траве или, если шел дождь, на нарах в тесной землянке. Темы бесед придумывала не сама, а получала от замполита Прокофьева, человека не очень умного, но в целом неплохого.
В отличие от большинства замполитов авиаполков Прокофьев сам летал на задания и имел сбитые самолеты (один из них он «подарил» зимой на Калининском фронте Лебедевой: она была ведомой и он дал ей добить подбитый им самолет, потом записав его на Тоню). Его смерть, через короткое время после гибели Тони, тоже была смертью боевого летчика, а не канцелярской крысы: Прокофьева подбила зенитная авиация и он разбился при посадке. И все же, по мнению большинства летчиков 65-го полка, никакой пользы от Прокофьева не было и не могло быть. Помимо официальной роли — Прокофьев выступал с лекциями о ситуации на фронтах и международном положении, инструктировал комсоргов и парторгов по работе с летчиками и техническим персоналом и писал отчеты начальству — замполит, конечно, «выслеживал, как кто себя ведет».[501] К счастью, Прокофьев ни в ком из летчиков и техников не изобличил политических преступников и загубленных жизней на совести не имел.
Беседы, которые проводила с летчиками и техниками парторг третьей эскадрильи Антонина Лебедева, касались в июле сорок третьего года нового приказа Сталина, имевшего совсем другой тон, чем опубликованный за год до этого приказ № 227: теперь речь шла о том, что Красной армии, гнавшей немцев на запад, и государству, которое смогло повернуть маховик войны в другую сторону, требуется максимальная поддержка, полная самоотверженность населения.