Если же убийство состоялось, и тогда уже дали знать, что он может заплатить деньги, то ведь люди были немедленно заарестованы, и сношения между ними не могли привести ни к каким результатам.
Наконец, для Гр. Н. Лебедева один факт имеет важное значение.
На минуту допустим (я прошу вас только не делать из этого моего признания), что Князев и Иванов во всем виноваты. Вы помните, что, обвиняя их, и судебный следователь, и представитель обвинительной власти, за отсутствием улик в обстоятельствах дела и в показаниях свидетелей, прибегли, так сказать, к мистическому способу обвинения, воспользовавшись тем, что накануне допроса Князев был болен чем-то подходящим к белой ли горячке, к другому ли роду болезни и говорил какие-то вещи, которые судебный следователь записал, – воспользовались этим мистическим способом обвинения и говорят: вот доказательство!
Остановимся и мы на минуту на этом доказательстве и на одну минуту допустим, что Князев или виноват, или знает об убийстве и, смущенный судебным следователем, говорит о способе убийства, называет лиц, говорит о таких обстоятельствах, что можно думать, что он все знает, что он присутствовал на месте. При этом нет ни малейшего намека на то, что это делалось по почину, по желанию, в интересах человека, для которого все это убийство должно иметь значение.
Таким образом, из мистического способа, к которому прибегло обвинение и пользуется им, следует, что между егорьевским купцом Гр. Н. Лебедевым и событием смерти в Харькове нет той связи, по которой люди совести могли бы сказать: да, ты совершил отцеубийство, ты не пощадил еще двух совестей, которые погибли, замаравшись в крови твоего отца.
Для обвинения в таком страшном преступлении прокурору достаточно, что он не может отыскать другой цели для убийства, совершенно достаточно, что несколько сотен или тысяч рублей при описи судебного пристава и при допросе судебного следователя не представлено было Гр. Н. Лебедевым, достаточно, что Гр. Н. Лебедев ходил когда-то с Филипповым и Ивановым в трактир, пил там чай и о чем-то говорил, что судебному следователю неизвестно.
Правда, Филиппов человек очень опасный. Удивительно, как это еще до сих пор г. Егорьевск стоит на месте. В Губернском Правлении про Филиппова идет дело, что он словом или действием оскорбил полицейского чиновника. Но я полагаю, что это не такое еще доказательство нравственной распущенности Филиппова, чтобы идти за прокурором и говорить, что это человек погибший.
Затем, говорят – он пьянствует и буянит. Но это выражение – пьянствует и буянит, заимствованное из свидетельского показания Радугина, должно быть сокращено ввиду его разъяснения здесь. Радугин говорит, что Филиппов не пьяница, но иногда его прошибает, иногда он позволяет себе выпить и, когда пьян, буянит, – это две вещи разные.
Затем, если этот буян способен был на то, чтобы сосватать Гр, Н. Лебедеву такое дело, как отцеубийство, найти такие руки, то, нет никакого сомнения, он извлек бы для себя из этого выгоду.
Между тем, этот вопрос совершенно не обследован. Прокурору достаточно, что кто-то проговорился, что этот человек – буян и пьяница, что он оскорбил полицейского чиновника, чтобы нарисовать облик ужасного злодея. Однако можно полицейских чиновников обижать с утра до вечера, можно за это вечно сидеть в тюрьме, но отсюда еще далеко до гнуснейшего преступления.
Этот вывод обвинительной власти объясняется тем, что прокурор, вероятно, не видит разницы между оскорблением полицейского чиновника и таким преступлением, за которое и в гробу человеческая совесть не получит успокоения.
По этим данным я утверждаю, что Гр. Н. Лебедев ничем не изобличается в том, что жизнью своей в г. Егорьевске доведенный до отчаяния, до невозможности выждать естественной смерти старика отца, он решился найти людей, которых подкупил выгодами или обещаниями совершить в его интересах гнуснейшее преступление. Я утверждаю, что между ним и харьковским делом не было никакой связи и нет ни юридических, ни нравственных данных для обвинения, которого не существует, а существует только одно предположение, самое странное, за которое уничтожить человеческую жизнь и взводить на человека обвинение в том, что он страшный преступник, не приходится.
Переходя к Князеву, я только еще минуты на 2 остановлю ваше внимание на том предмете, о котором сию минуту говорил.
Защищая Лебедева, я отправлялся от положения, что я не поднимаю вопроса, виноват ли Князев или Иванов, или нет, но не мог не заметить следующего: прокурорский надзор особенно останавливается на мысли, что убийство это было бы полезно Лебедеву.
В каком смысле?
От человека скупого, скряги, который замки берег как следует, имущество перешло бы к человеку тароватому, не скупому, слабому.
С точки зрения отыскивания цели, я думаю, не помешало бы прокурору, если бы он предположил таким образом: Лебедев убит с целью сделать его сундуки легко отворимыми, с целью сделать его имущество не таким крепким, с целью поживиться этим имуществом. Просто могли найтись люди, которые не имели доступа к старику, но хорошо знали, что изменись наследник, будь помягче человек, – и тогда замки скрипеть не станут, тогда многое, что лежит в этих сундуках, будет легко переходить к ним благодаря тому, что новый хозяин будет человеком слабым, доступным, которого можно держать в руках…
Закончив, таким образом, слово мое о Лебедеве, я обращаю внимание ваше на то, что при изучении Лебедева в смысле разрешения вопроса, мог ли он быть главой, душой этого отцеубийства, я останавливался главным образом на таких фактах, которые рисовали домашнюю жизнь Лебедевых, отношения отца к сыну, общественное положение сына и мнение о нем города.
Мне могут сказать, что я, таким образом, вращался в области пустых вопросов, что у меня не было почвы под ногами, что при изучении дела нужно останавливаться на реальных фактах.
При изучении человека и при суждении о человеке, способен ли он к такому-то делу вообще или к данному в особенности, думаю, что следует держаться точки зрения, к которой я ближе стою. Нравственным уликам нужно давать предпочтение перед вещественными. Нравственная улика при изучении характера человека ближе разрешает вопрос. У всех людей есть по 2 руб., у всех по 5 пальцев, которые могут сжаться в кулак и схватить нож; но из этого не следует, чтобы всякая здоровая рука могла наносить удары; наносит удары только рука, привешенная к такому телу, внутри которого живет дух развращенный, который не знает удержу перед всякими страстями и всякими соблазнами.
Я полагаю, что прежде всего нужно изучить человека, и, если эта натура долгой жизнью доказала, что это человек твердый, прямой доброты, зло различающий, живущий в таком миросозерцании, которое строго преследует всякого рода проступки семейственности, то такой человек может из честного гражданина сделаться отцеубийцей, но не по предположению, а по тем несомненным данным, которые сказали бы: да, событие совершилось, 47‑летние убеждения погибли, верования потерялись, человек должен был сделаться злодеем и сделался им.
От подобного учения о нравственных уликах, которые, по моему мнению, берут перевес над реальными, я перехожу к Князеву.
Князев стоит к данному преступлению в другом отношении, несколько более соблазнительном: соблазнительность эта, так сказать, материальная. Он был в день убийства не только в том городе, где совершилось убийство, – он владелец той лавки, относительно которой собраны наиболее компрометирующие данные, он владелец, хозяин и держатель ключей той лавки, через двери которой легче всего было проникнуть для совершения преступления.
Поэтому, при изучении дела Князева наиболее было обращено внимание на улики реальные, и без поглощения вашего внимания этим вопросом обойтись нельзя.
Но, я думаю, правильная постановка вопроса требует остановиться и посмотреть: с каким человеком мы имеем дело. Сначала, так сказать, очертить самого человека; прежде чем задаться вопросом об этих уликах, подойти к этому человеку и посмотреть, следует ли отвернуться от него.
Для совершения убийства отыскиваются люди, которые не имеют никакой причины бороться с соблазном, которым терять нечего. Князев оказывается человеком молодым, сытым, принадлежащим к семейству, в котором целые поколения пользовались добрым именем, почетным положением в городе, и жил так, что ему нуждаться в чем-нибудь, продавать свою совесть за деньги, предлагать руки свои для преступления – не приходилось. Между тем, он стоит по делу в таком соблазнительном положении.
Лавка Князева компрометирует его, как я сказал, всего более. Но лавку эту занимает не один Князев. В ней есть работники и приказчики его, работники и приказчики его товарища по лавке. Обвинение прежде даже и направлялось против всех этих лиц. В этот период дела Князев должен был, сравнительно говоря, стоять в более благоприятном положении. Кажется мне, я не погрешу против истины, если скажу, что его социальное положение представляло меньше искушений, чтобы впасть в преступление, нежели его товарищей по лавке, их приказчиков и работников.
Но одно обстоятельство ставит здесь вопрос. Это – обстоятельство, состоящее в том, что, по мнению обвинения, пройти иначе, как через эту лавку, убийцам было нельзя; а раз нужно было пройти через эту лавку, то следует предположить, что прошли только живущие в этой лавке; а раз живущие в этой лавке, – нужно определить характер преступления, и, если это был не грабеж, тогда представляется вопрос: кому же жизнь Н. Лебедева могла помешать?
С этой точки зрения, Дворниченко совершенно правильно освобожден судебной палатой от преследования, и несколько дней и часов, которые он провел в тюрьме, были днями, которые ему надо зачесть как дни, которые он напрасно томился, и я не позволю себе подымать сомнения относительно этого лица. Но поведение этого лица, при сравнении с поведением Князева, послужит основанием для некоторых выводов.
Итак, Князев привлечен к делу. Что он против этого мог возразить? Он прежде всего мог возразить: посмотрите на меня, принадлежу ли я к категории тех людей, которые, не имея для себя прямой практической цели, свою волю и совесть, и даже весь вопрос жизни предлагают первому товарищу в услугу, за которую берут деньги.