Но само обвинение ни одной минуты не останавливается на том предположении, что Князеву можно было что-нибудь заплатить за то, чтобы он совершил такое деяние. Любимый сын у отца, человека даже более богатого, чем Лебедев, Князев не стоял в положении нуждающегося и из-за рубля не отдавал бы направо и налево свою совесть и руки для услуги.
Следовательно, надо подыскать другие основания. Эти другие основания видят в слабости характера Князева, в податливости разного рода впечатлениям.
Но здесь обвинение забывает одно. Вообще под первым впечатлением разговора или сцены, где одно лицо, по моему мнению, в высшей степени несправедливо поступает с другим, при родившейся в одну минуту мысли, что такого рода отношения одного человека к другому постоянны, под впечатлением этой постоянной несправедливости может зайти в голову идея пожертвовать собою в пользу такого-то лица для того, чтобы восстановить справедливость и дать возможность человеку жить. Но у впечатлительных натур, по мере удаления от такого впечатления, теряется и желание чего-нибудь достигнуть. Люди, которые при виде известных неприятных фактов плачут, отойдя на известное расстояние от предмета, раздражающего их, делаются гораздо спокойнее тех сосредоточенных натур, которые не слишком плачут при горе, но зато долго его помнят.
Итак, если даже Князев был несколько раз в Егорьевске свидетелем отношений отца к сыну, которые, по его понятиям, были тяжелы, если ему стало жалко Гр. Лебедева, то я полагаю, он мог бы принять участие в истории, которая совершилась бы в тот же день, там, в Егорьевске. Но Гр. Лебедев с отцом своим расстался несколько дней назад; никаких сцен, по-видимому, между ними не было; Гр. Лебедев остался полномочным хозяином на фабрике, а отец уехал; и вдруг через 8—10 дней у впечатлительного Князева явилась мысль освободить своего друга Лебедева от гнета родительского. Вот такого влияния впечатлений на характер Князева я не признаю, тем более, что про Князева есть данные, извлекаемые из предварительного следствия, что у него всякое раздражение моментально проходит и он возвращается в нормальное состояние.
Когда он был вызван к следователю, когда давал те показания, которых не подписал, о которых свидетельствовал сам следователь, что он их давал в бессознательном состоянии, то, как говорит сам следователь, за этим показанием через 5—10 минут он успокоился и начал рассказывать дело как следует.
Чтобы такой человек, живя в отдалении от Лебедева, которому он сочувствовал, не видя никаких неприятностей между отцом и сыном, вдруг вздумал совершить отцеубийство, с целью освободить сына от гнета отца, – это представляется с точки зрения, которую принял прокурор, – с точки зрения совершения преступления из сочувствия к человеку, не выдерживающим критики.
Таким образом, эта улика, по-моему, отпадает. Другие реальные улики против Князева представляются в ином виде. У самого Князева нашли после убийства один след, по-видимому, борьбы. Это – маленький порез на руке. Я не спорю, что в числе массы улик и такое обстоятельство может играть некоторую роль, но при изучении их прежде всего должно каждое взвесить отдельно. Я думаю, что царапина у человека, который и жизнь ведет не совсем трезвую, который приехал на ярмарку проводить время, как заезжий купец проводит его после торговли, не зная куда зайти, у человека, который играет на биллиарде, который ходит купаться, иногда выпивает лишнее, – у такого человека, чтобы не было ссадины на руке или на теле – вещь почти невозможная, и сама по себе царапина служить уликой против него не может.
Но, говорят, эта улика идет в связи с другой. На другой день убийства в первый раз увидели Князева в ночной рубашке, а денную нашли под подушкой с разорванным воротником. Относительно этого обстоятельства надо припомнить одно. Я думаю, предположение, что Князев носил постоянно голландское белье, вряд ли будет верно, если мы примем в соображение, что этот человек приехал на ярмарку всего с 4 сорочками. Но, кроме того, вы вспомните, что этот день, в который видели его в ночной сорочке, играет особенную роль в его жизни. Он жил напротив той лавки, в которой совершилось убийство; во всем Суздальском ряду он был самым близким человеком к семейству Лебедевых; несомненно, когда прошел шум о том, что в лавку не достучались, что в лавке несчастье, когда Князеву сказали об этом, то Князев, несомненно, должен был поспешить на место, и в торопливости он, не переодеваясь, пошел в той ночной сорочке, в которой был. Да и в Суздальском ряду, видно, не особенно посещаемом большою публикой, большого внимания на это не обратили бы и переодеваться в другую сорочку не приходилось.
Мы эту сорочку рассматривали. В ней есть сомнительный порок. Я просил бы вас прежде всего представить себе, какое движение должен был сделать тот человек, который, бросаясь на Князева, разорвал бы сорочку таким образом. Если бы человек схватил за ворот и стал тянуть сорочку, то разорвалась бы петля с запонкой, потому что тогда точкой опоры было бы, с одной стороны, то место, которое прилегает сзади к шее, а с другой – место, за которое тянет человек, – что слабее, то разорвалось бы: если сорочка будет ветха, то разорвется воротник сзади; если крепка, то петля представляется единственным началом для разрушения; но оторвать это место возможно только, специально схватившись за края воротника двумя-тремя пальцами.
Я не знаю, в каком положении должен был находиться старик во время борьбы, чтобы для него было удобно бороться таким образом, – вытянувши свои старческие руки, ухватиться специально за кончики и надорвать понемногу с одной и другой стороны. Но примите во внимание, что Князев не принадлежит к такому элегантному обществу, которое в движениях своих соблюдает комфорт: это – люди, которые по-товарищески толкнут друг друга, выпив лишнюю рюмку вина или стакан пива, схватив друг друга за руки; вообще это – серенькая, буржуазная жизнь, и я могу представить себе целую массу случаев в ней, без всякого вопроса об убийстве, где эти порывы сорочки могли быть сделаны.
У Князева есть еще улика, и самая главная, состоящая в том, что он не сумел, по-видимому, доказать, где он находился в момент убийства, так как убийство предполагается совершившимся через его лавку. Я не намерен об этом умолчать, потому что не в привычках моих не возбуждать вопроса по таким частям судебного следствия, которое, по-видимому, заслуживает наибольшего доверия. Я сам с большим доверием отношусь к тому, что путь, найденный судебным следователем, реален. И потому иду около тех вопросов, которыми разрешается предположение: кто же должен был совершить убийство через открытый судебным следователем ход.
Нам говорят, что наше alibi, т. е. нахождение в другом месте, совершенно не доказано. Мне думается, что это не совсем верно, конечно, если не идти путем прокурора, который, когда доказывает, что какое-нибудь событие совершилось в известное время, делит всех свидетелей на две половины и утверждает, что одним верит, а другим не верит. На такой почве спорить нельзя. Не веря свидетелям, надо найти основания к недоверию в них самих.
Между тем, из дела видно, что свидетели – некоторые с вероятностью, а другие положительно – утверждают, что вечером 6‑го числа видели Князева. Я могу утверждать, что время от 6 до 8 часов положительно недурно доказано. Это признает и сам прокурор. Посещение Князевым своего родственника, посещение знакомых на Чеботарской улице, выход на Екатеринославскую улицу или, по крайней мере, направление туда, – все это положительно доказано.
Затем прокурор освобождает меня от обязанности доказать поздний вечер этого дня: он сам говорит, что конец вечера доказан недурно, придавая значение тем свидетелям, которые говорят, что Князев ночевал и ужинал дома. Дело только в часах. Я соглашаюсь с тем, что полагаться на определение часов по показанию кухарки, которая делит время на часы до и после ужина, – нельзя.
Таким образом, начало и конец вечера доказаны, середина представляется немного сомнительно доказанной.
В этот день, подобно другим, Князев гулял по Екатеринославской улице, в этот день он играл с Герасимовым на миллиарде, встретился с Смоленским. В рассказе этих лиц, при некоторой неточности в деталях, главные черты сохраняются. Обыкновенно неточность свидетелей служит порукой того, что они говорят правду. Сомнительно, если 5–7 человек точно выделяют известный день и с необыкновенною точностью рассказывают о безразличных для них деяниях. Человек не помнит своих безразличных деяний, потому что, если они ему особенно не нужны, он, совершивши их, забывает о них; когда же несколько человек о таком незначительном событии говорят буквально одно и то же, – всегда можно заподозрить некоторый камертон.
Относительно 6‑го числа такого камертона не было. Между Смоленским, Герасимовым и Тимофеевым не существует такого плотного союза, чтобы они составляли одно целое: они друг друга даже не знают. Между тем, Тимофеев свидетельствует, что именно с 6‑го на 7‑е число, когда он ходил по Екатеринославской улице, он встретился с Князевым и Ивановым и при этом сообщает о встречах с такими лицами, которые также со своей стороны не отрицают, что они там были. Из них Смоленский, совершенно стоящий в стороне, приказчик Морозова, с необыкновенной подробностью рассказывает о порядке своих встреч, о времени прихода и ухода и выделяет для Князева время до 11 часов. Он говорит, что хорошо не помнит, было ли это 6‑го числа, но с достаточною вероятностью полагает, что в этот же день он заходил в лавку Пономаренко, где его звали смотреть портрет Пушкина. Никакого портрета Пушкина в то время в Харькове не показывали, но, по всей вероятности, это относится к событию, о котором все знали из газет, – что 6‑го числа в саду «Тиволи» предполагалось отпраздновать в скромном виде тот же праздник, который в это время праздновали в Москве, где чествовали память Пушкина, было возложение венков, было чтение стихотворений у памятника поэта.
Вот, если теперь припомнить предположение Смоленского, что эти события относились к одному дню, то, установив, что событие пушкинского праздника было 6 числа, мы должны предположить, что и прочий его рассказ относится к 6 числу; если же все эти события относятся к 6‑му числу, тогда и говорить нечего, что участие Князева в убийстве не могло не совпасть с пребыванием его на Екатеринославской улице со знакомыми до такого часа, который исключает возможность найти время на то, чтобы отправиться в лавку Лебедева для совершения преступления.