‑е число ставит не так точно, но говорит о тех же событиях, о которых говорят Тимофеев и Герасимов, вспоминающие 6‑е число. Раз вы соедините это, окажется, что Князев был 6‑го числа на Екатеринославской улице, что видели его в таком положении, в каком вряд ли бывают люди, которые через час совершат преступление: разве обычная игра на миллиарде, обычное питье пива, обычное гулянье под стать человеку, который убийство сделал своим ремеслом и который спокойно рассчитывает отправить свою жертву, на тот свет? На первый раз такое спокойное положение убийцы, принимая во внимание весь характер Князева, представляется в высшей степени загадочным.
За Князевым на скамье подсудимых сидит Иванов, против которого есть специальные улики и общие против него и Князева. Вместе с тем у Иванова и Князева есть и такие улики, которые пригодны для них обоих вместе, чтобы в глазах ваших обвинение не было доказано.
Специально для Иванова я не могу представить таких данных, при которых я мог бы нарисовать его образ и доказать, что он принадлежит к категории тех людей, которые не способны на дело, ему приписываемое. Происходит это не потому, что Иванов не имеет таких данных, а по причине, в которой он менее всего повинен. Жизнь делит людей на состоятельных и несостоятельных; на людей, которые, благодаря состоянию, всем видны и заметны, и на людей, которые каждый день работают из-за куска хлеба; считаются они обыкновенно тысячами, а потому о них история молчит.
Иванов, простой приказчик, в последнее время получавший достаточное вознаграждение, рублей до 800, а прежде и менее того, не имеет такого крупного знакомства в Егорьевске, чтобы можно было нарисовать его прошлое. Достаточно, если приведены данные, что он – скромный работник, приказчик, следовательно, может только представить аттестацию того, что он никогда не проворовывался и хозяином считался за хорошего человека. Больше у него ничего нет. Поэтому ему всего труднее бороться с уликами.
Но, борясь с уликами, ему важно обратиться к вам с просьбой: этот недостаток в характеристике не счесть за улику против него и не считать бедности таким положением, которое обусловливает наше легкое отношение к человеку.
Возьмем его, каким он есть, и посмотрим, какие данные собраны в настоящем деле против него и какие за него.
В числе доказательств, говорящих за то, что он в данном деле не участвовал, несомненно первенствующее значение имеет то, как он провел подлежащее время. До закрытия лавки он провел его, как и все. Никто не говорит, что он из лавки отлучался; никто не говорит, чтобы в последние дни он вел себя так, как человек, приготовляющийся к какому-то важному делу. Ни переписки его с кем-нибудь, ни отсылки через кого-нибудь писем в Егорьевск, ни получения сомнительных писем в лавке, – ничего этого нет. Напротив, 6‑го числа, после закрытия лавки, и 7‑го числа, в день обнаружения убийства, он не меняет своей обыкновенной жизни: спокойно уходит в 8 часов купаться, где его видит Тимофеев, 7‑го числа отправляется к обыкновенным своим занятиям, предварительно выкупавшись. Таким образом, это время проведено им совершенно спокойно.
Материальных улик против него, в смысле знаков, собирается еще менее. Находят у него незначительный кровоподтек, очень сомнительно когда происшедший, потому что лица, видевшие его на другой день утром, свидетельствуют, что этот кровоподтек им в глаза не кидался. Он объясняет это так, что он мог получить этот кровоподтек во время купания, когда плавал в общей купальне, где возможны столкновения. Так что самый кровоподтек не играет никакой роли.
Но ему говорят: ваше alibi не так ясно доказано.
Есть маленькая разница, но не настолько существенная.
Несомненно, что и он в этот вечер гулял на Екатеринославской улице. Притом весьма важно, что он никакого общего, особенно уединенного от всех прочих знакомых разговора с Князевым отдельно не вел. Он также участвовал в общей беседе, гулял по скверу, заходил в ресторан. Правда, он расстался с этими лицами раньше 11 часов, но, во всяком случае, один из них, Тимофеев, свидетельствует, что в лавках горели огни, когда он окончательно довел его после встречи домой и при этом пригласил зайти в погребок выпить вина или пива, но тот отказался.
Затем, другие свидетели говорят, что он ужинал и ночевал дома. Правда, вырвать из этого времени около часу возможно, возможно также в течение часа совершить то преступное деяние, в котором его лично обвиняют. Но здесь, как по отношению к нему, так и по отношению к Князеву, прошу обратить внимание на то, с какой экономией они должны были пользоваться всякой минутой и твердо знать, что у них есть определенный час, в который они должны совершить преступление.
Покойный Лебедев до конца 9‑го часа, несомненно, был жив; несомненно, он, поужинавши, гулял по галерее с приставом, которому сообщал имена владельцев лавок, и, только отправивши на железную дорогу рабочего Омельченко с письмом и для встречи своего внука, он отделился от всех и вошел в свою лавку. В это время сторожа ни Иванова, ни Князева около лавок не видели. Очевидно, они должны были знать, что в это именно время неудобно приходить; они должны были знать, что он будет гулять с приставом и что останется один час, в который тот будет в лавке один.
Сторожа садятся пить чай: совершается какая-то благоприятная вещь для убийц. Все сторожа, которые должны ходить кругом, в этот только день собираются у ворот пить в неположенное время чай и сидят вместе. Мало того, кроме одного неявившегося и, кажется, непривлеченного ни разу к уголовному делу сторожа Погорелова, прочие даже утверждают, что при этом тщательно были затворены двери из коридора в ворота. Таким образом, сидящим внизу на площадке в этот раз представлялась полная невозможность видеть человека, который проходил бы по коридору в свою лавку.
Вот момент, в который Иванов, будучи уверен, что Омельченко дома нет, что он не только понес письмо на вокзал, но непременно там останется столько времени, сколько нужно, чтобы не только встретить поезд, но и пробыть до отъезда последнего пассажира, чтобы убедиться, нет ли Ефима Лебедева, – Иванов смело идет, уверенный, что в этот именно день все сторожа соберутся у ворот пить чай, уверенный, что именно в этот день пьющие у ворот чай закроют двери из коридора и не будут видеть того человека, который пройдет по коридору. Со смелостью, с полным убеждением, что никто не помешает ему, он один, или в сопровождении Князева, идет к лавке и отворяет дверь, уверенный, что шум, который раздастся, не будет слышен.
Останавливаюсь. Шум этот, говорят, не мог быть так громок, как теперь: указывают на разницу в дереве летом и зимой; но один из экспертов показал, что истинная причина стука не в дереве, а в дребезжании стекол. Дребезжание не могло быть тогда и теперь.
Итак, Иванов должен был быть уверен, что этот шум из лавки не будет слышен сторожами.
Говорят, его трудно было слышать в этом месте, так как улица эта проезжая и в эту ярмарочную пору здесь проходят обозы. Но согласитесь с другим фактом: сторожа, поставленные для охранения известного имущества в известном месте, обладают специальным слухом; их слух настолько применился, что они легко различают, при множестве посторонних звуков, звуки, происходящие от предметов, им вверенных. В этом отношении они напоминают собою обер-кондуктора во время хода поезда. Нам кажется, что идет постоянный шум, совершенно одинаковый; однако бывают случаи, что при этом шуме обер-кондуктор различает, что происходит что-то особенное, и выбегает счастливо потому, что происходит шум, соответствующий порче поезда; он слышит особенный звук, а не тот, который мы, обыкновенные пассажиры, слышим. Точно так же люди, стоящие близко к известному предмету, свои особые звуки умеют отличать.
Каким образом этот человек идет смело к своей лавке, уверенный, что, как он ни будет шуметь, – его не услышат?
Затем, он должен явиться туда и быть уверенным, что дальнейшая работа произойдет без всякой помехи.
Положим, производились опыты, и оказалось, что стука при открытии потолка и забивании его не слышно с того места, где сидят сторожа. На это я скажу следующее. Для того, чтобы этот опыт был произведен как следует, нужно было изолироваться в этом отношении таким образом, чтобы звуки эти производились в то же самое время и, сравнительно, при таком же движений по улице. Нет сомнения, если в 15–20 лавках будут колоть сахар, никто не обратит на это внимания, потому что днем звуки будут исходить, не возбуждая подозрения. Но ночью малейший шум слышен, и малейший шум, происходящий в здании, в котором нет жизни, наводит всегда на сомнение.
Каким же образом Иванов в этот час мог с такой уверенностью в себе продолжать дальнейшее дело, продолжать бить потолок и уйти, скрыв следы преступления?
Говорят, что, помимо следов, которые найдены на потолке, Иванов, как и Князев, изобличаются неверностью в объяснениях этого явления: то они говорят, что потолок был прежде испорчен, то иначе объясняют причину неровности досок. В этом видят против них улику.
Но здесь, кроме Иванова и Князева, сам прокурор обратил внимание на пятикратное изменение показания Дворниченко. Какой же из этого делают вывод? Прокурор не делает вывода, что Дворниченко в чем-нибудь виноват, а делает вывод, что Дворниченко только не умеет показать истины. Почему же неточные показания Князева и Иванова должно объяснять таким образом, что это есть доказательство их виновности? Причина, я думаю, здесь одна и та же. Когда их привлекли к суду и когда на этот потолок было обращено внимание, то у них не хватило мужества, которое может спасти людей, напрасно привлеченных к суду, помогать судебному следователю в расследовании этого обстоятельства. Первым делом они хотели спасти себя, чтобы как-нибудь не запутаться, и тут начали давать объяснения не совсем точные.
Но из этого ничего не следует, так же точно, как и из показания Дворниченко не следует, что он преступен в чем-нибудь. С этим согласна и прокурорская власть, которая не нашла возможным привлечь его к суду. Дворниченко давал объяснения, которые тоже противоречат одно другому, и тем не менее он находится на свободе. Почему один и тот же прием, признанный по отношению к Дворниченко, является уликой против Князева и Иванова, дающих такие же объяснения, – я понять не сумею.