За несколько лет до события в соседнее село приехал бедный еврей Энкелес, снявший в аренду шинок. Сперва дела шинкаря шли плохо: у него была большая семья, а тут стряслась беда – случился пожар, во время которого сгорело все его имущество. Пережить это горе помогла Энкелесу, между прочим, семья Ильяшенко, приютившая его у себя со всем его семейством.
Затем Энкелес, по-видимому, оправился и с течением времени даже снял у Ильяшенко в аренду их имение.
Мало-помалу между Энкелесом и В.В. Ильяшенко, тогда еще 15‑летним мальчиком, завязались какие-то «деловые» отношения, долгое время остававшиеся тайными для старших семьи Ильяшенко. Энкелес снабжал мальчика деньгами то «под честное слово», то под расписки. Юноша Ильяшенко очень любил лошадей, и вот Энкелес то сам продает лошадей В.В. Ильяшенко, в долг, конечно, то покупает у него обратно, с большой скидкой в цене, то дает ему деньги на расплату за лошадей с барышниками. Бывало так, что одни и те же лошади раза по четыре переходили из рук Энкелеса в собственность В.В. Ильяшенко и обратно. Купив лошадь за 200 руб., Энкелес сбывал ее Ильяшенко за 500 руб., а потом приобретал обратно за сто.
Долг В.В. Ильяшенко Энкелесу все рос и рос. С наступлением совершеннолетия Ильяшенко первоначальный долг на слово и под расписки был облечен в форму векселей, но от этого рост его не прекратился: он достиг, наконец, 7000 руб., когда Энкелес потребовал у Ильяшенко в обеспечение долга замены векселей улиточной записью на долю Ильяшенко в отцовском имуществе. Улиточная запись была совершена.
Узнав об этом, родные Ильяшенко попытались выкупить обязательство Ильяшенко у Энкелеса, но последний был неумолим, потребовав за выкуп своего права сперва 5, потом 7, потом 12 тысяч, и, наконец, вовсе отказался от сделки.
Осуществить это-то свое право и явился Энкелес 31 марта 1883 г. в семью Ильяшенко, которая делила между собою имущество умершего старика.
На долю Василия Васильевича Ильяшенко приходилась, между прочим, 1 десятина пахотной земли в усадьбе его покойного отца. Василий просил Энкелеса не отнимать у него этой десятины: ее он вспахал под табак и надеялся на доход с нее начать самостоятельную трудовую жизнь.
Энкелес отказал.
На следующий день, 1 апреля, Энкелес снова появился в усадьбе Ильяшенко: он пришел доплатить Лесеневичу 450 руб., следовавшие по разделу с Энкелеса его жене.
И.И. Соколов «Возле шинка» (1864). Закарпатский художественный музей
Тут Василий Ильяшенко снова стал просить оставить ему десятину земли хотя бы на одно лето.
Энкелес остался неумолим и вышел вон.
За ним вышел Василий Ильяшенко с ружьем в руке. Встретившимся его знакомым парням он показывал ружье и говорил, что идет убить ворону.
Вскоре после этого раздался выстрел и послышался голос Ильяшенко: «Люди, идите сюда, я убил жида!»
Оказалось, что, увидев Энкелеса, мерившего складным аршином перешедший в его собственность амбар Ильяшенко, Василий Ильяшенко выстрелил в него из ружья и на расстоянии 25 шагов убил Энкелеса наповал.
Сын глухонемого от рождения, человека чрезвычайно нервного, раздражительного до бешенства, обвиняемый, по отзывам свидетелей, был человек тихий и скромный. Денежных расчетов ни с кем, кроме Энкелеса, он не имел. Доля подсудимого в имуществе отца, целиком отошедшая к Энкелесу, стоила, по мнению свидетелей, от 25 до 40 тыс. руб.
19 и 20 сентября 1883 г. Ильяшенко, обвиняемого по ч. I ст. 1455 Уложения о наказаниях судили в Лубенском Окружном Суде с участием присяжных заседателей.
Председательствовал Товарищ Председателя Суда Орловский. Обвинял Товарищ Прокурора Китицин.
Вдова Энкелеса предъявила к подсудимому гражданский иск через присяжного поверенного П.А. Андреевского.
Ф.Н. Плевако защищал обвиняемого, которому присяжные вынесли оправдательный приговор.
Скажу ли я блестящую речь, как пророчит гражданский истец, ограничусь ли более или менее связным рядом мыслей, продиктованных мне моим положением в деле и фактами, им разоблаченными, – не знаю; но, во всяком случае, все ваше внимание и сила принадлежат теперь мне; соберите их, если вы утомлены, займите их у завтрашнего досуга, если они истощены, – но дайте их мне; ведь мое слово – последняя за подсудимого борьба; ведь замолчу я – и уж никто больше не заступится за него: начнется последняя, решительная минута – минута оценки его воли, приговор об его судьбе – едиными устами и единым сердцем судей, судящих по совести и внутреннему убеждению.
Но знаю я зато другое, – что боязнь моего соперника, чтобы настоящее дело не выступило на шаблонную и соблазнительную тропу расовой борьбы, чтобы здесь не было превращения печальной драмы в «погром еврейства» выведенной из терпения толпой коренного населения страны, – что эта боязнь напрасна.
Защита в лице моем не забудет своих гражданских и общечеловеческих обязанностей и кровавую сцену не будет возводить в правовую норму жизни. Пусть кто хочет, но я-то не решусь, подняв руку, направлять страсти моих братьев по Христу на несчастных братьев моих по Адаму и Адонай-Саваофу. Я ищу суда, а не карикатуры на правосудие, и надеюсь, что ваше глубокое проникновение в душу подсудимого, ясновидение вашего опыта, руководимое милующей человечностью, – лучшее прибежище для подсудимого, чем страстью и злобой продиктованное решение!
Я приглашаю вас судить не русского, убившего еврея; я приглашаю вас изучить вину человека, пролившего кровь своего ближнего под давлением таких обстоятельств, которые, медленно подготовляясь, как горный снег, мгновенно, как снежная лавина, обрушились на душу и задавили ее со всеми ее противоборствующими злу силами, не дав им не только времени на борьбу, но даже краткого момента на сознание того, что вокруг них совершилось и куда их бросила навалившаяся стихийная буря.
Еврейства же я коснусь в своем месте настолько, насколько национальный характер дает колорит добру или злу, совершенному тем или другим человеком, дело которого приходится рассматривать на суде.
Но прежде мне надо покончить с одним воззрением, высказанным обвинителем – стражем закона. Он сказал вам, что настоящее дело разрешается простым применением закона к бесспорно совершившемуся факту; что закон, запрещающий проливать кровь ближнего, уже сам предусмотрел те случаи, когда это страшное дело сопровождается обстоятельствами, наталкивающими на него; что закон, по мере казни, существенно снисходительнее отнесся к одному роду убийств сравнительно с другим и что обходить требования закона и идти вразрез с духом его никто, кому мир общественный дорог, кто призван служить ему, – не имеет права.
Слова и мысли – безусловно истинные, но не вмещающие всей истины.
Обвинитель забыл, что закон наш, подобно законам всех, даже далеко опередивших нас в развитии стран, все важнейшие преступления, где человеку грозит неисправимая казнь, отдал на суд присяжных; что, несмотря на мастерство составителей закона, на многоопытность судей короны, он предпочитает суд людей жизни и опыта.
В чем причина подобного приема власти?
Законодатель хочет судить волю, обуздывать волю, но отрекается от всякой солидарности с идеями тех времен, в которые думали, что для правды и мира в мире полезно, чтобы среди шума и суеты общественной жизни раздавались из подземелий тюрем и застенков приказов стоны жертв правосудия и наводили ужас на граждан, не напоминая им ничего другого, кроме того, что у власти есть и сила и средства давать знать о себе. Законодатель наших времен карает волю только тогда, когда совершенное ею зло могло быть преодолено или когда она, вместо попытки на борьбу с ним, с радостью, с охотой, по крайней мере без отвращения, бросилась на его соблазнительные призывы.
Там же, где зло совершилось потому, что силы духа были сломлены и подкопаны, или потому, что оно неожиданно, вдруг, подкралось, – там закону противна казнь, там ему, как отеческому слову, жаль столько же погибшего под гнетом зла, как и того, кого погубил погибший.
Но усчитать вес давящих волю обстоятельств, смерить рост и силу духовную каждого отдельного человека закон сам не может: каждый из нас имеет свою особую духовную физиономию, как каждый из нас внешним обликом не похож на другого. И вот это-то живое созерцание он передает вам, живым людям. Только вы в силах в каждом отдельном случае, взвесив все данные, умея себя представить в обстановке подсудимого, решить человечески безошибочно, что причиной падения вашего ближнего: лень ли души, не желающей нести тяжесть нравственного закона, не превосходящего ее силы, или естественный закон, по которому слабая организация падает под бременем, переходящим предел ее способности к поднятию.
Итак, не только не вправе, а наоборот, вы обязаны рассудить этого человека по его вине и сознанию, меряя их тем чутьем, без которого никто, никогда, никакими средствами не сумеет определить теплоту или холод души, чутьем, дающимся только непосредственным прикосновением испытывающего к испытуемому.
Эта обязанность вас ждет. Поспешим к ней навстречу. Чтобы исполнить ее, изучим действующих лиц печальной трагедии и переживем ту жизнь и те встречи, что были между ними. Может быть, старая истина, – кто понял, тот простил, – оправдается еще раз на живом примере настоящего дела.
Столкновение Ильяшенко и Энкелеса подготовлялось на почве имущественных отношений. Падению первого предшествовала полная интереса борьба, где опытный и меткий охотник высмотрел и выследил добычу, загнал ее в сети и запутал, довел до бешенства в борьбе ее за освобождение; и в ту минуту, когда, казалось, совсем с ней покончено, она неловким движением, погибая сама, погубила своего преследователя.
На исход влиял характер борьбы и характер тех людей, которые вступали в нее.
Здесь не Русь и еврейство, повторяю вам. На целую нацию клеветать – богохульство. Еврей не хуже нас может возвыситься до мудрости Натана; а своекорыстие и пороки Шейлока расцветают и на всякой иной почве, кроме еврейской.