Все внимание наше устремлено теперь вперед, на будущее, на тот момент дела, когда вы вынесете ваш приговор.
Прокурору, предлагающему предать подсудимого суду первой инстанции, ставящей свой приговор, еще можно утешаться мыслью, что могущую вкрасться в мнение судей ошибку исправит пересмотр дела в высшей инстанции.
Ваша роль – иная: ваше слово – последнее слово по существу, слово, переходящее в жизнь, как слово свободы или смерти заживо. Ваше решающее слово – высший акт справедливости и правосудия; его не ждет критика, и поэтому оно должно быть обставлено всеми возможными условиями, обеспечивающими его истинность.
Для судебной же истины необходимы два условия: чистота материала, из которого строится приговор, и широта горизонта при наблюдении за явлениями, подлежащими обсуждению.
Если первые – нечисты, непрочны, а перед глазом сужено поле наблюдения и зрение ограничено узкой полосой фактов, а не всею наличностью их, – вывод получится неверный, хотя бы ум судьи и совесть его потратили всю свою энергию.
В данном деле налицо оба указанных недостатка.
Решающий материал дела – не свидетели события, а свидетели того, что не подтверждающие ныне своего оговора подсудимые и частью свидетели-оговорщики, тоже отказывающиеся от своих слов, когда-то говорили сыскным чинам, что преступление совершено ими, и указывали подстрекателя. Притом сами эти сыскные чины и являются свидетелями неподтвержденного на суде оговора, им учиненного подсудимыми и свидетелями.
Это не судебный материал, а очевидное доказательство его отсутствия. Сыск в государстве вещь необходимая, но сыскные чины – не свидетели, а лица, доставляющие свидетелей и другие следы преступления. Если взять сравнение из жизни, то они не охотники, добывающие дичь, а собаки, указывающие охотникам, где она находится, потому что у собаки хорошо обоняние, но плохо развито чувство. Собаки – только собаки, гриб не роза, а только гриб, он не будет пахнуть розой, не приобретет ее благовония: от него всегда будет разить мухомором.
В материалах, послуживших составителям судебных уставов для создания нашего уголовного процесса, мы читаем самые резкие упреки ошибкам прошлого, когда сыску вверялось установление наличности преступления. Уставы самому следователю – чину судебному – усвояют не свидетельство, а проверку свидетельств и следов преступления, и не позволяется ему свидетельствовать на суде, хотя он и выше полицейского чиновника.
В настоящем деле у нас есть только два пристава, утверждающие, что одни подсудимые оговорили в их присутствии других – и более ничего. Их слова – указание на доказательство (оговор подсудимыми подсудимых же). Доказательство это подлежало проверке, но не подтвердилось, и, следовательно, его нет…
Еще ярче выступает другой недостаток – узость поля исследования, добровольное ограничение исследования щелкой, вместо широкого окна, в которое льется полный свет.
Один из приставов заявил, что виновность Бакиханова очевидна, ибо он однажды поручил убить и ограбить еврея, что и было сделано, и о чем ему, приставу, говорил, плача, осужденный арестант.
Если событие это верно, то оно должно было бы служить поводом к следствию, это указало бы, не виновен ли Бакиханов в двух убийствах, и первое убийство не есть ли нравственная улика по второму делу.
Этого не сделано, а ограничились лишь заявлением о факте на суде. Заявителем является сыскной чиновник, который находил, однако, возможным много лет молчать о полученном им сведении.
Верить ли ему?
Нет, верить нельзя.
Пусть его показание дано под присягою. Но, ведь, свидетель, в свое время давший должностную присягу на верность службе и промолчавший о событии, – свидетель не очень достоверный: легкое отношение к долгу служебной присяги дает повод думать о возможности такого же отношения к судебной присяге.
Обвинитель говорит, что сознавшийся в бездействии власти и тем подвергший себя суду за проступок по должности пристав только доказал, что он готов ради торжества правосудия в данном деле пожертвовать своей служебной карьерой. Охотно согласился бы и с этим доводом, если бы было доказано, что преследование это началось. Но показание об участии Бакиханова в убийстве еврея имело место в марте, теперь – сентябрь на исходе. Кажется, было время возбудить преследование? Где же дело против пристава? Возбуждено ли оно? Нет его. Не возбуждено оно. Позволительно думать, что пристав ничем не пожертвовал ради истины…
Здесь высказано предположение, что убийство могло интересовать генерала Бакиханова, а привлеченный Мамед Рза Бакиханов был его заказопринимателем.
Это соображение более чем неожиданно. Как? Предполагается, что генерал Бакиханов мог подстрекать, и дело судят без него. Да разве в судах по уставу 20 ноября нас учили «бичевать маленьких для удовольствия больших»? Нет, перед судом все равны, хоть генералиссимус будь!..
Что-нибудь одно: либо генерал Бакиханов не причастен к делу, – тогда падает обвинение Мамеда Рза Бакиханова: ведь он сам лично, по данным дела и выводам суда и обвинения, интереса в убийстве и столкновений по делам со Старосельским не имел; либо же – да, причастен, – и тогда удивительно: почему мы не видим его здесь рядом с подсудимыми?..
Итак, подсудимый Бакиханов привлекается, как согласившийся убить Старосельского по заказу названного, но непривлеченного человека, что явно неправильно и ведет к ложному выводу.
Если же привлечение заинтересованного в убийстве Старосельского лица не могло иметь места, по недостатку улик, то незаконно привлечение и Бакиханова, без установления связи между ним, убийцами и подстрекателем его на преступление.
Вот все, над чем вам следует остановиться. Вот все, чем располагает обвинение. Неужели же этого достаточно для постановки приговора, для решающего слова, которым заживо погребается человек, – бессрочная каторга разве не могила?
Нужны посильные основания, попрочнее данные. На неподтвержденных оговорах, на заверениях сыскных чинов, что им признавались подсудимые, останавливаться нельзя.
Мало ли причин для последних быть ретивыми не в меру? Ведь им грозило, по их же словам, неудовольствие начальства за нерозыск! Ведь они – люди, со своими страхами и интересами. Не разыщут – им грозит начальнический гнев. А за спиной жена, дети… А начальство распоряжается не всегда осмотрительно. По массе дел и интересов, ему не всегда время вдуматься в свои распоряжения. Чины сыска не открыли преступления. Может быть, они хорошо спрятали концы его…
Но начальническое внимание было обращено на дело, быть может, в дурную минуту. Расстройство духа, даже печени, могло обусловить особливо скептическое отношение начальства к подчиненному, и он летит… Разве мы не знаем, что движение селезенки принимается нередко за движение мысли.
Вот и силится малый чин исполнить свою задачу и часто со страха и боязни видит разгадку ее там, где о ней нет и помину.
Да, перед нами убийственная неправда, но нет убийства. А задача суда – единая правда. Вы не сочтете возможным произносить ее по внушающим сомнение доказательствам; вы не станете обосновывать приговор на подозрениях относительно людей, каков генерал Бакиханов, и на умалчивании о дефектах в достоинстве свидетельских показаний сыска.
Мы уповаем, что в вашем решении отразятся совесть и мысль честнейших людей страны, принявших на себя долг правосудия, и в слова вашего приговора и в одушевляющее его начало правды не войдут посторонние соображения, преследующие иные, хотя бы и почтенные цели. В данный момент вы – жрецы, изрекающие слово Божие, – так не место тут узким целям житейской суеты.
Правосудие изображают в виде весов в руках женщины с завязанными глазами. На последнее указывают, как на эмблему беспристрастия и нелицезрения.
Я же верую, что судья, ставящий судебное решение, сознает еще и то, что весы в руках правосудия, эмблема – весы, не из того материала, из которого льются орудия торга, веса и меры в местах человеческого торжища. Судья знает, что весы, врученные ему, выкованы из того материала, из которого слиты весы великого Божьего суда, имеющего произнесть приговор над всем миром и судьбами его. А к таким весам не должны прикасаться ничьи с правдой ничего общего не имеющие стремления; их верности не должны нарушать, прикасаясь к ним, нечистые руки, в целях увеличения тяжести одной из чашек, все равно, вмещающей интересы обвинения или интересы защиты.
Нет, если подсудимый не изобличен, если его дела не вопиют против него, он выйдет оправданным, как бы приятно или неприятно ни было это для настаивающих на обвинении, и нечистый материал должен быть изгнан.
Мы не оскорбим веры народа в святость суда. Наше место свято! Чур меня, чур!.. Мы не дождемся упрека, каким один из великих художников слова заклеймил ошибку правосудия, осудившего невинного. «Сто тысяч жертв, ядер и картечи, – говорит он, – не так возопиют пред небом, как та душа, которая, невинно пострадав от ложного решения, предстанет пред Судьей вселенной и скажет там: – Смотри!»…
Вам говорят: вы знаете все! А я вам говорю: вы ничего не знаете, и потому вы не подпишете обвинительного приговора – рука дрогнет…
Я кончил свое ходатайство перед вами. Позвольте еще сказать два слова, вызванные особенностями данного процесса.
Убит присяжный поверенный – член той семьи, к которой принадлежу и я. Зачем же явился я и говорю в защиту подсудимого, мешая мщению за попранное право, за преждевременно пресеченную жизнь его?
Господа! Я не могу простить обвинителю… Я сам не раз в своей деятельности выступал в качестве гражданского истца, помогая правосудию. Тридцать лет я с честью ношу свой значок и никогда не согласился бы опозорить его, если бы не убеждение в невиновности подсудимого.
Покойный был борцом за право, за честь; покойный спасал обвиняемых, защищал сирого и обиженного – так неужели ему нужна тризна, неужели ему приятны слезы осужденного, как благоухание кадильное?