В результате и получилось то, поистине трагическое, но вместе и понятное положение, что два враждующие лагеря, каждый искренно, но вместе и ложно, кидали в своего противника самыми тяжкими обвинениями.
Разрешить этот узел призваны вы.
Если мой взгляд на дело имеет за себя нечто достойное вашего внимания, то вы в вашем совещательном зале не откажетесь дать место и ему; может быть, согласившись с ним, вы одновременно и спасете молодую жизнь, и разрешите предложенное вам дело с наибольшей вероятностью.
А от человеческого суда никто не имеет права требовать более этого.
Безусловная истина доступна одному Богу.
Дело А.Е. Максименко, обвиняемой в отравлении мужа
Дело это слушалось в заседании Таганрогского Окружного Суда с участием присяжных заседателей 15–20 февраля 1890 г. в г. Ростове-на-Дону, под председательством члена суда Е.Н. Хмельницкого.
Обвинял прокурор Е.Н. Хлодовский; поверенным гражданской истицы Ефросинии Максименко выступил присяжный поверенный Л.Я. Леве. Защищали Александру Максименко присяжные поверенные Н.И. Холева и Ф.Н. Плевако.
Суду были преданы Александра Егоровна Максименко и Аристарх Данилович Резников по обвинению в предумышленном отравлении мужа Александры Егоровны, Николая Максименко.
Обстоятельства этого дела представляются в следующем виде.
19 октября 1888 г. в Ростове-на-Дону, в доме своей тещи Варвары Дубровиной умер Николай Максименко.
Смерть его врачами не могла быть объяснена какими-либо естественными причинами. Врачи предположили отравление.
Первоначальное исследование внутренностей умершего не подтвердило предположения врачей и только тщательное вторичное химическое исследование не оставило сомнения в том, что Максименко был отравлен.
Вопрос о самоотравлении не мог иметь места, так как Николай Максименко, незадолго до смерти перенесший тиф, из дома в это время не выходил и все время был под надзором своей жены. На нее и пало подозрение.
Ростов-на-Дону
Обстоятельства дела как будто бы изобличали ее. Частью свидетелей она характеризуется как женщина очень неуравновешенная, некультурная, грубая. Принадлежа к богатой семье, она выходит замуж за бедного Максименко и очень скоро, по словам свидетелей, начинает ему изменять. Во время, предшествующее смерти ее мужа, она близко сходится со служившим в конторе покойного Резниковым, с которым и остается одна у постели больного Николая Максименко.
Лечивший Максименко врач Португалов обратил внимание на то, что Резников постоянно находился в квартире Максименко, что он вел себя там как хозяин, что между Резниковым и Александрой Максименко несомненно существовали близкие отношения.
Последним обстоятельством, доказывавшим, по мнению обвинения, причастность Резникова к отравлению, явилось то, что он несколько раз приезжал к врачу Португалову и просил его выдать свидетельство о смерти Максименко, уверяя, что бояться нечего, так как священник – свой человек.
Все эти обстоятельства послужили основанием к тому, что Резников и Максименко были преданы суду.
Вердиктом присяжных заседателей факт отравления был признан доказанным, а Максименко и Резников оправданы.
Завтра, к этому часу, вы, вероятно, дадите нам ваше мнение о свойстве настоящего дела и об отношении к нему предстоящих подсудимых.
Томительный вопрос: какое впечатление производит на судей совокупность проверенного здесь материала и кто вероятный виновник содеянного зла – получит удовлетворение.
Подсудимые – и та, которую я защищаю, и тот, за кого скажет слово третий защитник, – отрицают свою вину. Следовательно, нам нужно сосредоточиться па изучении улик против них.
Но чтобы правильней разобраться и безошибочнее решить дело, я советую вам разделить ваше внимание поровну между подсудимыми, обдумывая доказательства виновности отдельно для каждого подсудимого так, как будто судьба другого сегодня не предстоит вашему вниманию.
Этот прием спасет вас от вредной для дела и особенно вредной для подсудимых перепутанности улик. Известна человеческая слабость к быстрым обобщениям: мы охотно спешим впечатление, полученное от одного ряда явлений, перенести на соседние, сходные с ними. Мы незаметно объединяем в одно целое группу независимых предметов и думаем о них, как об одном.
То же повторяется и при решении дел уголовных. Совершилось преступление. Подозреваются несколько лиц. Мы начинаем смотреть на всех подсудимых, привлеченных по одному делу, на всю скамью, как на одного человека. Преступление вызывает в нас негодование против всех. Улики, обрисовывающие одного подсудимого, мы переносим на остальных. Он сделал то-то, а она сделала то-то, откуда заключается, что они оба сделали и то и другое вместе.
В примерах нет недостатка. Вы слышали здесь показания, которыми один из подсудимых изобличался в возведении клеветы на врача Португалова, а другая – в упреке, сделанном ею соседке Дмитриевой в неосторожном угощении больного мужа крепким чаем, что было на самом деле. И вот в речи г. обвинителя эти отдельные улики объединяются в двойную улику: оказывается, что Максименко и Резников клеветали на доктора, Максименко и Резников упрекали Дмитриеву.
Испросив у вас отдельного внимания каждому подсудимому, я обращусь к делу. При этом, памятуя, что мы призваны содействовать, а не мешать вашему правосудию, я откину из моей речи все то, что, имея полную возможность принять вид серьезного довода за подсудимую, на самом деле не представляется доводом перед моим внутренним зрением. Я буду вести не продуманную, а продуманную речь, не заботясь о том, что во многом, быть может, разойдусь с моими товарищами по защите.
Итак, во-первых, я не стану отрицать того, что насильственная смерть мне представляется фактом. Те неточности химической экспертизы, на которые указал вам мой молодой сотрудник, та шаткость вторичного медицинского мнения, констатировавшего смерть Максименко от отравы, которое опиралось на выводы химического анализа и падало вместе с неверностью последнего, – все это, может быть, и сильно, но я признаюсь, что мне лично не справиться с этими техническими выводами людей знания, что, сверх того, окончательный вывод экспертизы и по ослаблении его критикой остается довольно сильным, по крайней мере, в моих глазах, так что я думаю обойти его без возражений, успокаиваясь тем, что, в случае, если улики против того или другого подсудимого недостаточны, то и с признанием преступности у обвинителя не будет в запасе данных, связывающих преступление с намеченной им личностью.
Но прежде чем подойти к детальным уликам, собранным против Александры Максименко, я нуждаюсь в указании на одно положение, от верности или неверности которого зависит достоинство моих заключений по делу, и затем должен буду высказаться по вопросу о пределах исследования жизни подсудимой, ввиду далеко заходящих вдаль биографических изысканий г. обвинителя, рисующего нам жизнь подсудимой чуть не с самого детства.
Положение первое таково: здесь давали преобладающее место показаниям врача Португалова и полицейского чиновника Дмитриева, а равно и жены последнего. Со своей стороны, более меня принимавшие участие в судебном следствии товарищи и некоторые свидетели говорили о возбужденном, по извету подсудимого Резникова, деле о вымогательстве Португаловым трехсот рублей за выдачу свидетельства о смерти покойного Максименко. Указано было и на то, что Дмитриев и его жена, – те лица, к которым относился упрек Александры Максименко, слишком страстно относились к делу и высказывали подозрительные предположения против подсудимой, не подтвержденные ссылкой на тех лиц, на которых они ссылались.
Я, подобно обвинителю, не доверяю клевете на Португалова и признаю, что ее ложь доказана бесспорно. Далее, я допускаю, что Максименко упрекала Дмитриевых в угощении больного мужа чаем.
Но что же отсюда следует? А то, что Португалов был глубоко оскорблен этой, бьющей в самую сердцевину человеческого достоинства, инсинуацией. В меньшей степени, но тоже недовольны были обвинением в неосторожности и Дмитриевы. Обе обиженные стороны, сознавшие полнейшую несостоятельность обвинения против них, естественно, с подозрением отнеслись к авторам выдумки. А когда оказалось, что смерть Максименко была неестественной, то подозрение перешло в предубеждение против клеветников, вероятно, имевших-де цель этими инсинуациями отводить глаза от виновников преступления.
Между тем, пущенная о Португалове, во всяком случае, не моею подсудимой), клевета – о чем свидетельствуют все обстоятельства дела – передается автором лжи в семью Дубровина. Там рассказу верят и громко передают о поступке Португалова, даже идут, в лице свидетеля Леонтьева, жаловаться полиции на вымогательство врача.
Понятно негодование Португалова на дерзость лжи. В негодовании он уже не анализирует развитие клеветы, а объединяет всех, разносящих ее, в одну шайку, вероятно, имеющую цель клеветать на него, чтобы подорвать веру в его сомнения о причине смерти Максименко и добиться похорон без вскрытия.
Происходит трагикомедия: Португалов, оскорбленный, подозрительно истолковывает все поступки в семье Дубровина, а семья Дубровина, с вдовой Максименко, доверяя пущенной клевете, в подозрениях Португалова видят только новые и новые придирки.
В меньшей мере, но та же история повторяется в отношениях к Дмитриевым.
Подозрение, высказанное вдовой покойного, раздражило их. Они недоверчиво относятся к ней; она, не зная истинной причины смерти мужа, их подозрительность объясняет иными мотивами.
Эти причины дали окраску отношениям этих свидетелей к делу. Они озлоблены и поэтому пристрастны; тем более опасно, что их подозрительность искренна. Но они – люди правдивые, особенно я это скажу о Португалове.
Поэтому, в их показаниях надо различать две стороны. Там, где они, а особенно Португалов, говорят о своих действиях, о своих поступках и действительном их значении, там он правдив, ибо порядочность его гарантирует нас от сочинительства того, что для него явно не существует. Но там, где он говорит о значении чужих поступков, где он характеризует чужую душу и оценивает чужие чувствования, – а самая опасная часть его показаний и составляет его мнение о недостаточности внимания вдовы к покойному супругу в предсмертные дни, о холодности ее при гробе и т. п., – там его мнения, как таковые, всего более страдают недостатком беспристрастия.