Когда же заинтересованные просили Макария спросить могилу о том, кто убийца, святой ответил просителям: «довлеет бо ми неповинного от напасти избавити, несть же мое повинного предавати суду»…
Правосудие – вовсе не путь, которым, как жребием, выделяется из общества жертва возмездия за совершившийся грех, очищение лежащего на обществе подозрения.
Правосудие наших дней есть всестороннее изыскание действительного виновника, как единственного лица, подлежащего заслуженной казни. Вы являетесь в этой работе лицами, содействующими от общества законной власти, поставленной на страх злодеям, на защиту неповинных. Являясь сюда, вы несете не беспринципную власть народную карать или миловать, – страшно было бы жить там, где суды по произволу убивали бы неповинных и провозглашали бы дозволительность и безнаказанность злодеяний, самих в себе.
Только в этом случае были бы правы ваши порицатели.
Но если вы принесли сюда здравое понимание вашего положения, положения людей, исполняющих повинность государству, тогда не опасайтесь ничего, кроме неправды, в вашем приговоре.
Если вы будете требовательны к доказательствам обвинения, если трусливость перед тем, что скажут о вас, не заставит вас унизиться до устранения рассудительности в вашем решении, – вы только исполните вашу миссию.
Державному законодателю, как отцу, дороги интересы своих подданных и чтобы напрасно не погиб человек жертвой ограниченности всякого человеческого дела, Он, вручая органам своей воли суд и преследование, требует от них проверки своих взглядов, прежде чем дать им перейти в грозную действительность карающего правосудия.
И вот, в глубоко гуманной заботе о неприкосновенности человеческой личности, прежде чем слово обвинения перейдет в слово осуждения, перед вами предстательствуем мы, предстательствуем не напрасно и не вопреки интересам закона, а во имя его. Если обвинение есть дело высокой государственной важности, то защита есть исполнение божественного требования, предъявляемого к человеческим уч^ реждениям.
Но и этим не ограничивается забота законодателя о чистоте и достоинстве судебного приговора.
Чтобы органы власти не впадали в невольные ошибки, тяжело отражающиеся на участи личностей, привлеченных к суду, им предписано проверять их окончательные выводы путем, исключающим ошибки в сторону осуждения невинного почти до невозможности противного.
На суд призываетесь вы, люди жизни, не заинтересованные в деле иными интересами, кроме интересов общечеловеческой правды, и вас спрашивают о том, производит ли общая сумма судебного материала на вас то же впечатление, какое произвела на органы власти. Если да, то власть успокаивается на том, что ею сделано все, и выводы ее суть те же, какие сами напрашиваются на ум всякого честного человека; если нет, – то власть считает, что сомнение существует, и не решается дать ход карающему приговору.
Останьтесь верны этому призванию вашему: не умаляйте силы улик, но и не преувеличивайте их, – вот о чем я вас прошу. Не преувеличивайте силу человеческих способностей в изыскании разгадки, если таинственные условия дела не поддаются спокойной и ясной оценке, но оставляют сомнения, неустранимые никакими выкладками. Тогда, как бы ни не понравилось ваше решение тем больным умам, которые ищут всякого случая похулить вашу работу, вы скажете нам, что вина подсудимой не доказана.
Если вы спросите меня: убежден ли я в ее невиновности, я не скажу: да, убежден. Я лгать не хочу.
Но я не убежден и в ее виновности. Тайны своей она не поверила, ибо иначе, поверь она нам ее и будь эта тайна ужасна, как бы ни замалчивали мы ее, она прорвалась бы, вопреки нашей воле, если бы мы и подавили в себе основные требования природы и долга.
Я и не говорю о вине или невиновности; я говорю о неизвестности ответа на роковой вопрос дела.
Не наша и не обвинителя это вина. Не все доступно человеческим усилиям.
Но если нет средств успокоиться на каком-либо ответе, успокоиться так, чтобы никогда серьезное и основательное сомнение не тревожило вашей судейской совести, то, и по началам закона, и по требованию высшей справедливости, вы не должны осуждать привлеченную или обоих, если все сказанное равно относится и к нему.
Когда надо выбирать между жизнью и смертью, то все сомнения должны решаться в пользу жизни.
Таково веление закона и такова моя просьба.
Дело братьев Бабаниных, обвиняемых в покушении на убийство и оскорблении мирового посредника и других должностных лиц
Дело это слушалось в заседании Полтавского Окружного Суда с участием присяжных заседателей 9 ноября 1872 г., а события, давшие место процессу, происходили в 1862 и следующих годах. Тогда еще не было главного суда в Полтавской губернии, а следовательно, не было и института следователей по Уставам 20 ноября 1864 г. Действия, соответствующие предварительному следствию, производились чинами полиции и следственными комиссиями с явной тенденцией к формальной теории улик и с полным отсутствием представления о гласности, о допросе свидетелей на суд, об образовании судейского убеждения «по совести», о решении вопроса, о вине или невиновности общественной силой, – присяжными, призванными законом на служение правосудию.
Председательствовал Товарищ Председателя Барщ, обвинял Товарищ Прокурора Маджевский, защищал Ф.Н. Плевако.
Сущность определения Харьковской Судебной Палаты от 7 января 1871 г., заменившего обвинительный акт, сводится к ряду следующих событий, совершение которых на протяжении нескольких лет приписывалось обвиняемым.
18 ноября 1862 г. братья Александр, Егор и Степан Бабанины избили в доме их соседа Н. Заньковского мирового посредника Григория Павловича Сулиму вследствие давних споров между ним и Бабаниными на почве разрешения Сулимою различных дел Бабаниных с крестьянами.
22 февраля 1863 г. вся семья Бабаниных, кроме Егора Степановича Бабанина, а именно Александр, Степан Степановичи, отец их Степан Егорович, мать Юлия Александровна и сестры Надежда и Мария Бабанины изругали и выгнали из дому целую комиссию, приехавшую по поручению Полтавского губернатора для освидетельствования больного крестьянина Кирилла Диканя.
30 сентября 1865 г. Егор и Александр Бабанины выгнали из своего дома приехавшего к ним в село Черняковку по делам службы станового пристава.
9 ноября 1865 г. поручик Александр Бабанин, встретив на дороге с тем же приставом, оскорбил его непристойными словами.
12 апреля 1868 г. Егор Степанович Бабанин нанес оскорбление бранью смотрителю Федоровской почтовой станции.
Кроме всего этого, при производстве расследований по этим преступлениям, Бабанины подавали в разные места и разным лицам отзывы и прошения, в которых оскорбляли должностных лиц.
Дознание, заменившее предварительное следствие, вели чины полиции и так называемые следственные комиссии.
Все эти преступления дознанием были подтверждены, и в качестве обвиняемых была привлечена вся семья Бабаниных в числе семи человек. Однако Полтавскому Окружному Суду 9 ноября 1872 г. пришлось рассматривать действия только двух братьев – Александра и Степана Бабаниных, так как остальные члены семьи Бабаниных частью оказались за границей, частью же не были разысканы.
Ввиду того, что между временем совершения преступления и разбором дела прошло около десяти лет, большинство свидетелей отзывалось на суде запамятованием. Но путем оглашения тех показаний, которые были сняты со свидетелей при дознании, и сопоставления их с показаниями, данными на судебном следствии, картина инкриминировавшихся подсудимым событий на суде значительно видоизменилась в пользу подсудимых.
В деревне
Присяжные заседатели вынесли обоим подсудимым по всем пунктам обвинения оправдательный вердикт.
Обвинитель несколько смело утверждает, что единственно правильным приговором, какой могут вынести изучившие этот процесс лица, должен быть приговор обвинительный. Пока здесь есть один человек, который, изучив это дело, мнения прокурора не разделяет: этот человек – защитник подсудимых, т. е. я. Надеюсь, что через несколько часов к разделяемому мной мнению присоединятся многие, кто действительно глубоко вникнет в это дело.
Последние слова обвинения изобличили слабость почвы, на которой оно стоит. Прокурор вместо данных, которыми бы следовало убедить вас, что вот эти два брата Бабанины виноваты в том-то и в этом-то, начал доказывать общественное значение этого дела, начал утверждать, что общество ждет кары нарушителям закона, постоянно, во всю жизнь сопротивлявшимся деятельности слуг его.
Думаю, что это не так; думаю, что обществу и мыслящему человеку настоящее дело может внушить совсем иные соображения. В голове возникают вопросы: неужели могут пользоваться значением судебных доказательств сведения, собранные комиссией, добытые путем, который здесь разоблачился? Неужели для суждения по совести – все равно, какие должностные лица и как были оскорблены? Неужели довольно чиновнику сказать, что его оскорбили, как чиновника, чтобы подсудимый не смел представить доказательств, что чиновничьего достоинства не оскорблялось? Неужели довольно быть чиновником, чтобы предполагаться непогрешимым, и чтобы подсудимому нельзя уже было доказать, что под формою отправления обязанностей службы некоторые лица совершали деяния, противные всем велениям, исходящим от небесного и земного законодателей? Рождается вопрос: неужели и на гласном суде, где ищется единая цель правосудия – правда, может состояться обвинение, когда материалы, из которых оно должно строиться, так нехороши, так сомнительны, так нечисты, если взглянуть хорошенько и рассмотреть их поспокойнее?
Приступим же к делу и сначала займемся теми обвинениями, на которые обращает внимание прокурор; потом, в конце, скажем и о том, которое прокурор оставил. Вас спросят и о нем, потому что оно написано в обвинительном а