всякому заинтересованному. Степан Бабанин говорит, что губернатор хочет во что бы то ни стало обвинить его семейство. Но не каждый ли день здесь в прении сторон защита выражается, что обвинитель настаивает на обвинении, хочет во что бы то ни стало обвинить, – и вся прокуратура русских судов еще не обижалась на эти выражения?
Выписка в обвинительном акте о наемниках Сулимы оказалась неточной. Заявление Степана Бабанина, что комиссия односторонне и слепо исполняет волю начальника губернии, писано им за несколько времени раньше того, как комиссия для преобразования судебных учреждений выразилась, что старый следственный порядок был негоден, ибо подчинялся личным усмотрениям и целям местных властей, а не служил правосудию. Так нельзя же карать за то, что Степан Бабанин опередил своими словами всенародно произнесенную истину.
Степан Бабанин противопоставил деятельности членов комиссии честное исполнение долга Верховским и Васильевым. Я не знаю Васильева, я не слыхал о полезной деятельности прочих членов комиссии, но что касается Верховского, то мы сегодня слышали, что он, хотя не пользовался доверием местной власти во времена комиссии, но зато более высшею властью удостоен звания члена новых судов, возведен в несменяемые судьи нового порядка. Поэтому я не считаю преступным отзыв Бабанина о превосходстве нравственных достоинств Верховского сравнительно с прочими членами комиссии. Последствия оправдали слова его.
Александр Бабанин выразился бесспорно неприлично и оскорбительно. Но если правда, что становой сделал на него ложный донос, если правдив его рассказ о поступках станового в доме отца, то раздражение делается понятным. Затем, на обыденном языке неправильный донос, о котором напоминает становому Бабанин, иначе не называется, как клеветой. Можно было выразить иначе, но сущность осталась бы та же.
Я окончил беседу по тем предметам обвинения, которые поддерживаются обвинителем.
Мне остается разобрать обвинение Бабанина Александра в угрозах и оскорблении комиссии.
К несчастию, мне приходится начинать с г. Сулимы. Вы помните, как сложились обстоятельства. За несколько времени до истории в доме Заньковского, Сулима обзавелся палкою с кинжалом, т. е. стилетом. При вводе уставной грамоты, как показали здесь молодой Дикань и исправник Дублинский, Сулима выколол глаз у старика Диканя, 70летнего крестьянина; выколол, говорит Дублинский, нечаянно, в то время, когда спорил со стариком. Болезнь свалила последнего.
На помощь явилось семейство Бабаниных, которое, тем не менее, изображено чуть не разбойничьим гнездом. И вот какие странные роли выпадают на долю образцового чиновника – Сулимы и разбойничьего семейства Бабаниных. Сулима выкалывает глаз Диканю, Бабанины являются на помощь; Сулима не дает ходу жалобам на себя, Бабанины едут в Петербург, и там, вблизи источника земного правосудия, добиваются наказа о начале следствия над Сулимою за обиду Диканя. «Благородный» Сулима отказывается дать денег Диканю на лечение, оставляет нищего без помощи, – разбойничье гнездо дает приют, лечит Диканя, помещает в своем собственном доме. Сулима отталкивает от себя того, кого сам сделал несчастным, – Бабанины чужому человеку, ради его страданий, оказывают человеколюбие.
Дикань страдает, чувствует близость кончины. Он хочет идти в вечную жизнь примиренным с Богом. Бабанины приглашают священника, и больной в таинстве веры очищает свою совесть.
Но в тот день, когда в логовище «злодеев» Бабаниных совершалось святое таинство, иная тайна совершалась недалеко от дома, где умирал страдалец. Вопреки всем известным законам, комиссия спешила в дом Бабаниных, чтобы взять, во что бы то ни стало взять и увезти в Полтаву, – не обвиняемого Сулиму, а того, кому нанесено это оскорбление, – Диканя.
Не хочется этому верить, а между тем это так. И вот этому объяснение: когда был получен указ о следствии над Сулимой, начальник губернии, вероятно, пожелал лично прекратить историю. Он хотел видеть Диканя и поручил доставить его в Полтаву. Тут нет ничего незаконного. Не ехать же губернатору самому!
Получается ответ, что Дикань не едет. Заинтересованные лица, пользуясь тем, что Дикань в доме Бабаниных, дают этому факту известное объяснение. Тогда губернатор поручает освидетельствовать Диканя, взять его и доставить в Полтаву, если здоровье его позволяет. Таково содержание бумаги начальника губернии. Губернатор не желает нарушать законных прав больного, не желает подвергнуть страдальца опасностям переезда из дома Бабаниных в город. Но раболепные слуги его воли слышат только его желание видеть Диканя в Полтаве, а его вполне справедливое распоряжение: взять, если можно, откуда следовало другое положение: не брать, если Дикань не может ехать, – они забывают.
Так ведется исстари: скажи слуге, чтобы вывел он из комнаты негодного гостя, он, наверно, его спустит с лестницы. Раболепство служит только тем, кто выше, не думая о правах тех, кто слабее.
Комиссия показалась в доме Бабаниных. Дикань болен. Комиссия знать не хочет этого препятствия. Ее упрашивают пощадить больного, она – глуха. Домашний доктор заявляет о серьезности болезни, – ничтожное мнение. Старушка Бабанина, сидевшая у изголовья больного, ссылается на то, что больной сегодня причастился Святых Таин, – комиссия не понимает смысла этого заявления. Старушка протестует, заявляет, что она напишет телеграмму министру. Телеграмму министру? Это оскорбление комиссии, это угрозы ей.
Никаких людей Александр Бабанин не созывал; свидетели ни одного человека, ни одной живой души не видали, собранной по зову Александра Бабанина. Чего же струсила и чем оскорбилась комиссия? Ничем. После оскорблений и угроз чай пить не пошли бы. От угроз комиссия уехала бы со двора, а она из флигеля, где, по словам акта, совершились угрозы, сделала бегство к чайному столу.
Вы слышали одного свидетеля, Оголевца, который признался, что уход комиссии из флигеля был немножко преждевременным, – он был ничем не вызван. А из дома бежала комиссия по иной причине.
Вы слышали, что с сестрой Бабаниных сделался обморок. Свидетели целой массой подтверждают, что председатель комиссии Биорковский сказал, что обморок сестры Бабаниных – притворство, и взялся ее вылечить. Лечение было очень странно. На лицо ее был брошен кусок ваты с огнем. От этой операции обгорели ресницы и брови у бедной молодой женщины, но она не очнулась от своего, казавшегося г. Биорковскому притворным, обморока.
Тут благородный член комиссии Селихов протестует против каннибальского поступка; тут все члены поняли мрачный характер своих действий; они поняли, что им не поверят, будто они исполняли волю начальства, именем которого они прикрывали свои действия… Они бежали, преследуемые не сотней крестьян, созванных Александром Бабаниным, а тенью их безобразного поступка, бежали в имение Заньковского, чтобы там за ужином и произведениями, прославившими его подвалы, составить тот акт, подписать который не соглашался Селихов и содержание которого оказалось неизвестным тем из понятых, подпись которых на нем значится.
Гг. присяжные! Я закончил обзор дела, которое пред вами сегодня так подробно рассмотрено. Защита в моем лице приступила к опровержению обвинительной речи немедленно, и многое могло ускользнуть от ее внимания. Но я уверен, что вы непосредственно и сами увидали множество обстоятельств, говорящих в пользу подсудимых, сами достаточно убедились, что обвинение построено на сведениях далеко не твердых, не точных, на показаниях более чем недостоверных.
От части, важнейшей во всем деле, отказалось обвинение; оно увидало действительную картину, не запинаясь скажу, темного поведения лиц, приехавших творить волю начальства, но, вместо того, совершивших деяние, достойное кары закона, и осмелившихся утверждать, что они в доме Бабаниных исполняли обязанности службы, исполняли поручение губернатора. Обвинение отказалось потому, что никаких угроз комиссии сделано не было, кроме одной – жаловаться министру на ее действия; угроза очень внушительная, но, конечно, не беззаконная, если мы не будем считать беззаконным все, что делалось Бабаниными.
Обвинение отказалось… Но оно привлекало их, оно их сделало подсудимыми, и чтобы пятно судимости было снято с них, мало взять обвинение; надо, чтобы их очистил ваш приговор, могучий приговор, который возвращает обществу людей честными и незапятнанными, если он не милует вины, а отрицает ее.
Я не кончил бы своей задачи, если бы не сказал вам, во имя вашего права снисходить к вине подсудимых, о том, чего стоит подсудимым настоящее дело.
Богом благословенная семья – отец, мать и целая группа сыновей и дочерей – распалась, разбрелась, гонимая страхом грозящего ей незаслуженного наказания. Больной отец не мог явиться; далеко за рубежом нашей земли коротает дни старший сын; там же и дочери. Страхом за своих детей, страхом потерять их истомилась мать, и страх этот, быть может, сократил ее уже пресекшиеся дни. Богатые поместья без глаза хозяина расстроены, разорены.
На суд явились два брата: Александр и Степан, чтоб первыми принять удар обвинения и сказать семье, чего ждать ей от суда судей по совести. И мнится мне, что если они сколько-нибудь виновны, то и тогда в душе их нет того чувства, с которым преступник слушает о своих законопротивных делах.
Дела, о которых сегодня говорилось, шли давно, почти десять лет. Тогда они были едва оперившиеся юноши, в 20–21 год, а теперь это – люди за 30 лет, семейные, люди пожившие, опытные. Ни склад их ума, ни их характер, сложившийся под влиянием обстоятельств более зрелого возраста, – ничто не похоже на их давнопрошедшее, на их юное время, может быть, и бурное, и кипучее, и заносчивое.
Они в настоящую минуту даже утратили внутренний смысл этого прошлого, – оно им также странно и непонятно, как непонятны старику ошибки и увлечения молодости; события, за которые их судят сию минуту, ответственность, которою грозят, так странны и чужды им, как странно было бы вам выслушивать сейчас выговоры и осуждения за непослушание, в котором вы провинились, когда были еще детьми. Не в той мере все это, но – в том же роде.