Заааачем я тогда проливааааал свою кровь?
Каждое слово — вопль, вырванный из самой глубины. И следом, уже с той особой интонацией обреченного, который видит всю тщету, но продолжает идти:
Зааачем ел тот список на вооооосемь листов?
Зал замер. Не дышали. Казалось, даже пылинки в лучах софитов застыли в полете.
И я завершил моралью свежей и оригинальной:
Зааачем мне рубли за подклааааадкой?
Пауза. Глубокая, как колодец каборановского Замка. И тихо, с горькой, окончательной усталостью, почти шепотом, но так, что слышали все, до последнего ряда:
Всё. Финал!
Аплодисменты. Сначала робкие, словно стыдливые, потом нарастающие, превращающиеся в гул, в овацию. Я на сцене, мокрый от пота, в нелепом провинциальном пиджаке, без поклонов ухожу, припадая на якобы больную ногу.
— Антракт! — прозвучало просто, буднично, как в самом заштатном сельском клубе, из уст ведущих, Светланы Моргуновой и Юрия Ковеленова. Их голоса, такие надёжные после только что пережитого крушения надежд, вселяли уверенность, что не все так и плохо на этом свете. Если не гнаться за импортом.
Я выступал не в сельском клубе. Дело вершилось здесь, под сводами Государственного центрального концертного зала «Россия», в самом сердце столицы. На Творческом вечере. Так было написано крупными, важными буквами на всех афишах, на изящных программах, на билетах, за которые отчаянно дрались, порой и буквально.
Творческий вечер Владимира Семеновича Высоцкого, приуроченный к присуждению звания Заслуженного Артиста РСФСР. Само звучание — торжественное, непоколебимое, как гранитный постамент. Творческий вечер. Будто речь о чинном собрании, о лекции с демонстрацией достижений.
Да, пока мы все — и артист, и публика — приходили в себя после бури, пока в буфете звенели рюмки и обсуждали только что услышанное, Лиса и Пантера времени даром не теряли. О, эти неутомимые! Много, очень много успели они за эти месяцы. Организация — сила, да. Комсомол — сила, несомненно. Но главное — уменье придать этой силе нужный вектор, направить бурный поток в необходимом направлении. И тогда — можно, как говорится, горы своротить. Хотя, если вдуматься, добиться присвоения Владимиру звания было, пожалуй, посложнее, чем заставить Эльбрус или Арарат пойти к Магомету. Впрочем, великий пророк, никогда гор к себе не звал. Зачем ему горы, ему люди нужны. И потому Ольга и Надежда лишних движений тоже не делали. Не ломились напролом. Они приложили ту самую «мягкую силу», как теперь модно говорить, но с ювелирной точностью, в самую нужную точку незримого механизма власти. Словно опытные часовщики поправили крошечную шестеренку. И — вуаля! — механизм заработал, четко и слаженно. Звание получено. Вечер состоялся. Факт свершился. Все прилично, благопристойно, по всем правилам.
Утром девочки, Лиса и Пантера, едва успев выпить чаю, умчались по своим неотложным делам. Москва — это не Ливия, понимаете ли. То, что в благословенной стране можно сделать на неспешное «раз-два-три-четыре», здесь требовалось успеть на один лишь стремительный «раз». Промедление ставит в конец очереди, опоздавший обречен плестись в хвосте прогресса, событий, интриг.
Лиса и Пантера плестись в хвосте не желали. Никогда.
А я? Я еще был полон неги «Тысячи и одной ночи», традиций благословенного, неторопливого Востока. Хотя, строго говоря, Юга. Но суть одна. Неспешно совершил положенные утренние процедуры. Неспешно поразмышлял о сущности вселенной. Неспешно выкушал маленькую чашку зелёного чаю. Неспешно посмотрел новости, где в репортаже о вчерашних торжествах меня три раза показали крупным планом, стоящим на трибуне Мавзолея. Строгий, серьезный, подтянутый. И немного чужой самому себе на этом экране. Посмотрел и сегодняшнюю «Правду» с огромной фотографией трибуны Мавзолея, где тоже сумел распознать себя: газеты, даже в столице, печатали отвратительные фотографии.
Именно в этот момент мирной, почти идиллической неспешности резко, настойчиво зазвонил телефон. Взял трубку.
— Михаил? Это Севостьянов, — Голос председателя Шахматной федерации СССР, летчика-космонавта, Героя, звучал энергично, без предисловий, по-московски деловито. Он не спросил, как дела, не поинтересовался самочувствием, а прямо пяткой в лоб, гений карате:
— Слушай, не изменились ли твои планы на сегодня? Договоренность в силе?
А я сначала справился о здоровье Виталия Ивановича, как там его близкие, и лишь потом ответил да. В смысле — в силах. Виталий Иванович попросил меня составить компанию нашему венгерскому другу Берталану Фаркошу. Отчего бы и не составить? Тем более, что и генерал Тритьяков считал, что это будет полезно. Для всех.
— Тогда Берти выезжает, — сообщил Виталий Иванович. — Будет у тебя минут через тридцать, не позже.
И я начал набирать обороты. Медленно, быстрее, быстро, так быстро, как только возможно, еще быстрее. Москва брала своё.
Оделся с прицелом на вечернее выступление. Выбрал добротный, но безнадежно провинциальный костюм — темно-синий, слегка мешковатый, изделие Чернозёмского швейного комбината. К нему — рубашку без изысков, галстук скромный, ботинки практичные. Все в гармонию к костюму, то есть — максимально по-чернозёмски, просто, но надёжно. Ударник коммунистического труда приехал в столицу.
И как раз в тот момент, когда я застегивал последнюю пуговицу пиджака, Берти и подъехал. На «Чайке», что предоставили ему в этот день. С водителем и сопровождающим. гидом в штатском, человеком лет тридцати.
Поехали!
Задача поездки ясна и благородна: показать венгерскому другу, герою космоса, Москву во всем ее величии. Чтобы он понял, проникся, ощутил раз и навсегда: вот она, Столица с большой буквы, а не какой-нибудь Копенгар, или Будапешт, не в обиду Берти будет сказано! Нам есть чем гордиться, чем поразить воображение человека, видевшего Землю из космоса.
Однако Берти проникался… как-то вяло. Нет, в положенных, стратегических точках маршрута — у Царь-пушки, на Ленинских горах перед панорамой раскинувшегося города, у новеньких олимпийских объектов — он восхищался. Кивал. Говорил: «О, да! Великолепно! Очень впечатляет!» Но чувствовалось — из вежливости. Глаза его, усталые, с глубокими тенями, часто теряли фокус, устремлялись куда-то вдаль, поверх крыш, в небо, которое он так хорошо знал. Может, месяц в невесомости давал о себе знать? Эта странная земная тяжесть, этот шум, эта суета? Или он просто видел за парадным фасадом что-то иное, не предназначенное для глаз гостя? Непонятно.
К полудню нас привезли перекусить. В ресторан «Седьмое Небо». Уж не знаю, кто составлял этот план развлечений для космонавта. Мало Берти было настоящего неба, что ли? Или хотели подчеркнуть: вот, мол, и на земле у нас есть свое «небо», высотное и комфортное? Выдали персональные, красиво оформленные приглашения. Мол, приглашаем посетить и так далее. Сопровождающие — водитель «Чайки» и наш гид — приглашений не имели, Им предстояло ждать в машине, глядя на затянутое обычной московской дымкой небо. По очереди жевать чебуреки, что продавали неподалеку. На улице жевать, не в «Чайке», дабы запахом не оскорблять. Я и сам расскажу Берти, как невероятно похорошела Москва за годы Советской власти в целом, и к Олимпиаде в частности. И мы пошли — только мы двое — к лифтам, уносящим в заоблачную высь ресторана, оставив внизу и машину, и людей, и земные заботы. Насколько это вообще было возможно в этот день, в этом городе, в этой жизни.
Она и в самом деле похорошела, Москва, никаких сомнений. Это я узнал сразу по приезду, когда ехал мимо подновленных фасадов, мимо клумб, где пробивались первые, вымученные городской почвой тюльпаны. Все москвичи, как муравьи перед приходом важного гостя, по мере сил участвуют в субботниках. Улицы, по которым торжественно пронесут Олимпийский Огонь, подкрасили и подмазали с особым усердием; тротуары подлатали и метут дважды в день, даже люки подземных служб, кажется, отдраили. Весною город особенно хорош: серость отступает, а новая краска еще не успела покрыться вездесущей пылью и гарью. Воздух свеж, прозрачен, и казалось, сама столица вдохнула полной грудью, готовясь к предстоящему празднику спорта и показухи.
Особенно здесь, наверху.
Но вот кухня «Седьмого Неба», увы, как была посредственной, так и осталась. Напоминала она «Аэрофлот», ну, небо же. Подали разогретые зеленые щи, с кислинкой, будто простояли не час, а день, или даже два. Цыпленок «табака» — вернее, его иссохшая половинка, лежащая на тарелке в окружении безвкусного риса. Зато тарелка фирменная, с башней и надписью «Седьмое Небо».как маленький островок в море безвкусного риса. И в довершение — стаканчик виски. Один. Скромно. Девять девяносто. Однако, сказал бы Киса.
Удивительное дело, о трезвости и здоровом образе жизни толкуют на всех углах, плакаты висят, лозунги, а куда ни глянь — виски. Даже в комплексный обед включили, как обязательный аперитив. По случаю Олимпиады, что ли? Чтобы гости с Запада почувствовали себя как дома? Виски на «Седьмом Небе» был отечественный, советский, из тех, что пахнут не столько ячменем, сколько посредственным спиртом и благими намерениями. Но окружающие пили его с видом знатоков и нахваливали.
— Не хуже шотландского, — с апломбом заявила дама лет тридцати пяти из чинной компании за соседним столиком, причмокивая губами после первого глотка. Ее спутники кивали солидно, будто оценивая тонкий букет выдержанного коньяка, а не загадочной смеси алхимиков одна тысяча девятьсот восьмидесятого года.
Берти молча наблюдал за сценой, в уголках его глаз дрогнули едва заметные морщинки — то ли улыбка, то ли удивление.
— А как на орбите с этим делом? — спросил я, указывая взглядом на нетронутый стаканчик перед Берти. Вопрос сорвался неожиданно, отчасти чтобы разрядить молчание, отчасти из искреннего любопытства.
Берти вздохнул, тихо, едва слышно. Его взгляд на мгновение устремился вверх, будто сквозь потолок ресторана он видел бесконечность, откуда недавно вернулся.