Мой первый выстрел прозвучал одновременно с его третьим. Я расстрелял весь магазин, восемь патронов. Сначала по ногам Не из желания сохранить ему жизнь, отнюдь. Пуля, раздробив бедренную кость, лишает противника опоры. Он падает. Упав, теряет мобильность, теряет цель, может выронить оружие, потерять сознание от шока и боли. Это эффективнее, чем попадание в корпус. Впрочем, в корпус я тоже стрелял.
Попал. Он рухнул на асфальт, как подкошенный. Время, сжатое до мгновения, снова растянулось. Грохот выстрелов оглушил, в ушах стоял звон. Дымок пороха повис в сыром ночном воздухе, смешавшись с запахом бензина и страха.
Лиса и Пантера сработали мгновенно, как единый механизм. Не крик, не паника — холодная ярость женщин, чьих подопечного только что пытались убить. Они кинулись к упавшему, не обращая внимания на его стон. Молниеносные движения: залом, захват, обездвиживание. Он лежал, скрученный, дергаясь в истерике боли, его темная ветровка быстро темнела еще больше у бедра. Нейтрализован.
Но главное было не в нем. Ольга и Надежда невредимы. А Владимир Семенович Высоцкий… Он стоял секунду, опираясь о серый бок «Волги». Его лицо было странно спокойным, почти удивленным. Потом он медленно, очень медленно начал сползать вниз. Не падать, а именно сползать, его спина скользила по холодной двери, по крылу, пока он не осел на корточки, а потом — совсем тихо, беззвучно — опрокинулся на бок, уткнувшись плечом в переднее колесо автомобиля. Из-под светлой рубашки, чуть выше пояса, медленно расползалось пятно. Кровь.
В руке, сжимавшей до последнего мгновения ту самую алюминиевую кружку, не осталось сил. Кружка выпала, покатилась по асфальту, звеня пронзительно и безнадежно в московской тишине.
Глава 8
6 мая 1980 года, вторник
Пустая пачка сигарет
Воздух в Москве, как часто бывает ранней весной, был прозрачен и упруг, словно натянутая струна, но в нем уже витало обещание грядущего тепла, смешанное с гарью и пылью вечного города, с отчётливым, узнаваемым запахом выхлопа потока автомобилей.
— Таким образом, Михаил Владленович, — произнес генерал-майор Батырбаев, мой непосредственный начальник в «девятке», откинувшись в кресле, обитом потертым, но добротным зеленым плюшем. Его кабинет, высокий и просторный, с окнами на тихую, почти провинциальную улицу в центре, дышал солидностью и некой казенной уютностью. На стенах — портреты, неизбежные и строгие. Слева, конечно, товарищ Феликс, справа — Стельбов и Суслов. Переглядываются сурово, без улыбок. Тяжелые шторы, ковер, давно утративший яркость красок, но сохранивший достоинство. Хороший кабинет. Чувствуется, хозяин в нем человек не временный, поселился всерьёз и надолго.
— Действия ваши признаны правомерными, и будут отмечены благодарностью в приказе и денежной премией. — Голос его звучал ровно, по-отечески, с той теплотой, которую он, казалось, приберегал специально для меня. Батырбаев ко мне — как отец родной. Ладно, не отец, это было бы слишком патетично и не слишком правдиво. Но добрый дядя — да. Ну, почти. Почти дядя, с которым можно и о службе, и о жизни, и даже о чем-то сокровенном, не переходя, конечно, границ.
— Служу Советскому Союзу, — отчеканил я, вставая по стойке «смирно», как полагается. Форма — всё, содержание — ничто, как говаривал Павел Петрович, убиенный император. Один из. Ритуал — это скрепа, без него всё рассыпается. Генерал встал, обходя массивный дубовый стол — реликт, должно быть, еще сталинской эпохи, — и крепко пожал мне руку. Его ладонь была сухой, твердой, рука рабочего человека, прошедшего путь от желторотого птенчика до генеральских погон. В этой рукопожатии была и похвала, и одобрение, и что-то еще — может быть, тень усталости от всего этого, от необходимости раздавать награды за дела, о которых лучше не вспоминать на досуге.
— Кстати, не забудьте обновить погоны, — напомнил он, возвращаясь за стол и бросая взгляд на мои плечи, на которых погон отродясь не было. За исключением сборов после пятого курса, да. — Вы теперь капитан.
— Никак нет, не забуду, товарищ генерал-майор, — ответил я, и вновь его рука протянулась для пожатия. Капитан… Звание это свалилось на меня прошлой зимой, вне очереди, как снег на голову. Но был я в ту пору далеко — в Ливии, под жарким, нещадным солнцем, Там и получил телеграмму, сухую, как военный приказ. Батырбаев тогда же стал генерал-майором. Интересно, связаны ли эти два события — мое повышение и его генеральство? Я уверен, что нет. Батырбаев, думаю, то же самое считает. Мы оба профессионалы, оба понимаем, как крутятся шестеренки в этой машине. Но вдруг? Вдруг моя «успешная операция» на Куршской косе стала последним доводом в его представлении к званию? Мысль эта, как назойливая муха, залетела в голову и жужжала там, вызывая странное чувство — смесь благодарности и легкого отвращения. Нет, лучше не думать. Не думаю — не существую. Призрак я. Фантом «девятки».
В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных электрических часов. Батырбаев перебирал бумаги на столе. Я стоял, ощущая неловкость от внезапно закончившегося разговора. Финал, финал нужен!
— Э… — начал я нерешительно, словно мальчишка, просящий совета у взрослого.
— Что, товарищ Чижик? — поднял голову генерал. В его глазах мелькнуло легкое любопытство.
— Я… Может, нужно как-то… отметить? — выдавил я из себя, чувствуя, как глупо это звучит. А и надо глупо. — Собрать коллег, в ресторане? Поздравить друг друга, так сказать, по-человечески.
Батырбаев медленно отложил бумагу. Он сделал вид, что глубоко задумался, потирая переносицу. Его лицо, обычно открытое и добродушное, стало непроницаемо-начальственным.
— В ресторане? — переспросил он, растягивая слова. — В каком же?
— В «Узбекистане», например, — предложил я. «Узбекистан» среди московских ресторанов — как «Мерседес» среди вереницы «Москвичей», «Жигулей» и «Волг». Так считают ценители и снобы. Мне тоже там нравилось. Пахнет дорогими специями, пловом, который готовили как спектакль, и легкой дымкой коньяка. Освещение там было приглушенное, золотистое, скатерти — белоснежные, официанты — почтительные и быстрые. Я, наверное, сноб. Или просто меня там тоже ценили. Как… друга Шарафа Рашидовича. Ну, не друга, конечно, кто он — первый секретарь, хозяин Узбекистана, а кто я? Но — доброго товарища. Вместе оперы писали, я музыку, он текст на узбекском языке. Соратники, а не конкуренты. Что может быть лучше?
— В «Узбекистане»… — задумчиво повторил Батырбаев. Потом покачал головой, и в его глазах появилось то самое выражение — смесь сожаления и непреклонной служебной необходимости. — Жаль, конечно, Михаил Владленович, очень жаль. Но мы не можем позволить себе собираться вместе иначе, как по делам службы. Вот представьте, — он наклонился вперед, понизив голос, хотя в кабинете, кроме нас, никого не было, — увидят нас недруги, всякие там… наблюдатели, в таком месте. И смекнут — вот она, вся верхушка девятого управления, как на ладошке. Соберутся, сфотографируют на память. Нет, нельзя такого допустить. Невозможно. Риск неоправданный.
— И мне жаль, — тихо сказал я, чувствуя, как легкая, почти мальчишеская надежда угасла, оставив после себя пустоту и горечь. Чтобы хорошо сыграть, нужно поверить самому.
В печали, неловко кивнув, я покинул кабинет генерала. Дверь закрылась за мной с мягким, но непреклонным звуком. Спустился по широкой мраморной лестнице — холодной, протоптанной тысячами ног. Девятнадцатый век, имперский размах. Ковра давно нет — сняли, видимо, как пережиток, но остались медные шайбы, шарики, которыми он крепился. Прутья же, державшие ковер, увы, исчезли бесследно, как многое другое из прежней жизни.
На посту у тяжелых дубовых дверей показал удостоверение — с этим здесь строго, до щепетильности. Молодой лейтенант, дежуривший там, взглянул на красную книжечку, потом на меня — и в его глазах мелькнуло то самое знакомое сочетание: любопытство, настороженность и едва скрываемый страх. Да, он знал. Все знали.
Вышел на улицу. Майское солнце, еще нежаркое, но уже настойчивое, ударило в глаза. До моей «Волги» два квартала. Я нарочно оставил «Матушку» подальше, в переулке, для конспирации. Решил пройтись пешком, поразмыслить на свежем, насколько это возможно в центре Москвы, воздухе. Погода была умеренно-майская — самая что ни на есть подходящая. Легкий плащ песочного цвета, итальянский, купленный в командировке, не стеснял движений. Так же, как и шляпа с неширокими полями, и солнечные очки с поляризующими стеклами — тоже не отечественного производства. Я прекрасно понимал: этот наряд привлекает внимание. На обычного москвича я не походил. А для кадрового сотрудника девятки это был непростительный грех — выделяться, быть заметным. Как павлину в вороньей стае.
Но я не кадровый. Вот в чем загвоздка. Я — не поймешь кто. Загадка для системы. Особое распоряжение самого Андропова — зачислить и предоставить специальные полномочия. Что-то вроде того самого «вольного агента» из буржуазных шпионских боевичков в мягкой обложке, которые, говорят, Юрий Владимирович почитывал в редкие часы отдыха, пряча их под папкой с докладами. С правом ношения оружия. Скрытого ношения, разумеется. Пистолет и сейчас надежно лежал под мышкой, в кобуре, пристегнутой к плечевому ремню. Вычищенный, смазанный, с полным магазином. Будь готов! Всегда готов!
Андрей Николаевич ясности в мой статус вносить не торопился. И у всех причастных, от генералов до водителей, сложилось устойчивое мнение: обыкновенный «блатной», в смысле — родственник-мажор, пригретый могущественным покровителем. Тягот и лишений обычной оперативной службы не знает, бумажной волокиты избегает, зато получает полное довольствие, может козырять волшебным удостоверением, щеголять при оружии, и из лейтенантов за какие-то полтора года долетел до капитана. Вот он какой, Чижик-пыжик из Дома На Набережной. Снисходительные усмешки, разговоры за спиной — все это я видел и слышал. И ничего не мог поделать. Да и не хотел.