Я откинулся на спинку кожаного кресла, которое недавно привезли из Италии, больших денег стоило, и объяснил:
— Убивает прямо сейчас, во время нашего разговора. — Мой взгляд упал на напольные часы, восемнадцатый век — подарок одного арабского шейха. — День или два вы будете чувствовать недомогание, температура может подняться, не волнуйтесь — это внутри вас массово гибнут злые микробы.
Полковник нахмурился. Его взгляд скользнул по стенам, увешанным дипломами на разных языках, остановился на фотографии, где я стоял рядом с Каддафи.
— Однако есть большое «но», — продолжал я, доставая из ящика стола толстую папку с немецкими надписями. — Реакция Вассермана, как и остальные реакции, применяющиеся в Советском Союзе, определяет не сами спирохеты, а ответ на них организма. Антитела, говоря медицинскими терминами.
Я открыл папку, показал ему графики и схемы, которые вряд ли мог понять неспециалист, но которые производили нужное впечатление.
— И эти антитела организм будет производить долго. — Я закрыл папку с выразительным хлопком. — Как пример, возьмём войну — она давно закончилась, но по-прежнему армии существуют, никто их не распускает. Антитела — это ваша личная армия.
Полковник хмыкнул, но в его глазах читалось понимание. Он был военным, эта аналогия ему понравилась.
— Вы не тревожьтесь, — добавил я, доставая бланк с печатью, — в госпитале с нашей подачи сделают соответствующую запись, вам дадут заключение, и при дальнейших обследованиях, возможных и даже неизбежных в жизни, вы будете говорить, что во время командировки в южные страны перенесли фрамбезию. Говорить, и предъявлять заключение. — Я показал ему печать с арабской вязью. — С печатью. Круглой.
— А вот чтобы совсем, чтобы без реакции Вассермана? — спросил он, и в его голосе прозвучала последняя надежда.
Я покачал головой, с сожалением глядя на этого крепкого мужчину, чья карьера теперь будет омрачена медицинской пометкой. Вассерман? Может, и так, но нам нужен человек без пятнышка!
— Этого современная медицина не может.
Полковник вздохнул.
— Того не можете, этого не можете… Плохо, — дал оценку состоянию дел полковник Гришповецкий.
Я усмехнулся, глядя, как солнечный луч преломляется в хрустальном графине с сахарской водой.
— Не то слово, полковник. Просто ужас какой-то.
У Михаила Михайловича дёрнулась щека. Левая. Просто полковником его могут называть генералы, а для доктора он товарищ полковник, в крайнем случае — Михаил Михайлович.
— И ещё, Михаил Михайлович, — подсластил пилюльку я, доставая из ящика рецептурный бланк, — на язвочки будете наносить лечебную пенку. Препарат купите в любой аптеке, не берите на рынке. — Я сделал паузу, аккуратно выписывая средство. Врачебный почерк — это не про меня. — На рынке, конечно, дешевле, но нет уверенности, что его хранили правильно. — И я протянул полковнику рецепт.
Тот взял бумагу, изучающе посмотрел на неё, затем на меня.
— А вы… Вы не можете дать мне эту… эту пенку с собой? — спросил он, и в его голосе зазвучали начальнические нотки.
Я приподнял брови, делая вид, что не понимаю.
— С чего бы это вдруг? — спросил удивлённо, указывая рукой в сторону окна. — Ближайшая аптека в минуте езды, за углом.
Полковник нахмурился, его пальцы сжали рецепт так, что бумага затрещала.
— Нам, военным, положено бесплатно, — жестко сказал он, и в его голосе зазвучали стальные нотки.
— И вы, безусловно, это заслужили, — подтвердил я, убирая со стола папку с документами.
— Тогда где я могу получить это… эту пенку? — смягчаясь, спросил полковник, разглаживая помятый рецепт.
Я задумался, постукивая карандашом по столу.
— Вероятно, в госпитале. Если она у них имеется. — Я посмотрел ему прямо в глаза. — Пенка тоже французская, её в Союзе нет, а госпиталь в валюте ограничен.
— А вы разве не… — начал он, но я перебил:
— Мы не. Мы не госпиталь. «Космос» вообще не государственное учреждение.
Полковник наклонился вперёд, его глаза сузились.
— А какое же?
Я улыбнулся, доставая из ящика небольшую книгу в зелёной обложке.
— Это Ливия, полковник. Здесь другие порядки. И хотя пенки я вам не дам, но дам то, что куда нужнее пенки.
— Да? — загорелся полковник, его взгляд переключился на книгу.
— Да, — и я пододвинул к нему книжицу. — Это знаменитая «Зелёная книга». Перевод мой. Изучите её, не формально, а до дыр, и вы многое поймёте в местной жизни.
Я сделал паузу, наблюдая, как он берёт книгу в руки, ощупывает переплёт.
— Полковник этот перевод одобрил, — добавил я как бы невзначай.
Полковник Гришповецкий поднял глаза:
— Какой полковник?
Я улыбнулся немного злорадно, указывая на фотографию на стене:
— Муаммар Каддафи, разумеется.
— Каддафи? — в его голосе прозвучало неподдельное удивление.
— Да, Михаил Михайлович. Полковник Муаммар Каддафи. — Я встал, давая понять, что консультация подходит к концу. — Вы почитайте, почитайте.
Полковник встал, пряча книгу в сумку-плашет. Его лицо выражало смесь облегчения и нового любопытства. Он кивнул мне, и направился к двери. Я проводил его взглядом, зная, что теперь Гришповецкий будет смотреть на Ливию другими глазами. И на меня тоже.
Полковник ушёл в задумчивости, шагая медленно, словно вязнул в песке, который здесь, в Ливии, был повсюду — и под ногами, и в воздухе, и даже в мыслях, если долго не отряхиваться. Ну да, наших, советских, в этой стране сейчас почти двадцать тысяч гражданских, да ещё пять тысяч военных — цифры, которые вроде бы и невелики для Союза, но здесь, на этой раскалённой земле, они обретали вес. Трудно за всеми уследить, особенно когда каждый считает себя центром вселенной. До медицины у полковника очередь пока не дошла, но теперь дойдёт, непременно дойдёт.
Устал я. Нет, скорее утомился, это точнее передаёт состояние, когда не только тело просит покоя, но и душа. Местный больной, ливиец, приходит к врачу с надеждой и смирением, словно заранее готов принять любой исход. Всё по воле Аллаха! Больной из Союза — совсем другое дело. Он входит с уверенностью, что все ему обязаны, он же гегемон, строитель коммунизма! К своему врачу, к советскому, он предъявляет требования, словно тот должен не лечить, а исполнять его капризы. К иностранному специалисту он и не обратится — денег жалко. Он же со школы знает, что медицина за рубежом — это бизнес, что за всё нужно платить, и платить много. Но у нас-то всё бесплатно!
Приходится вразумлять — спокойно, без резких движений, как ребёнка, который ещё не понимает, что мир устроен сложнее, чем ему объясняли в школе. Он же не виноват в своей простоте. Выученной простоте, да.
Пора перевернуть пластинку на другую сторону. Попахал полгода медицинскую пашню — пора писать стихи. Коллектив «Космоса» сложился и притёрся, это главное. Мы его, конечно, без пригляда не оставим, коллектив, но думаю, они без нас работать будут столь же ответственно, как с нами. Даже лучше.
Мы — это я, Надежда и Ольга. Девочки неделю назад как вернулись в Москву. Комсомольские дела, подготовка к Олимпиаде по всем направлениям. Впрочем, рейсы сейчас каждый день, и долететь из Москвы в Триполи не сложнее, чем из той же Москвы добраться до Чернозёмска на поезде. Только «Ту-154» быстрее. Так что время от времени, раз в месяц, или около того, будут прилетать. На помощь. Если вдруг потребуется, я тоже прилечу на ливийский берег. Но сначала улечу: надвигается жара. А в Москве — самое милое время Я думал продержаться до середины мая, но вижу, что лучше выйти на демонстрацию там, в Москве. Или даже в Чернозёмске. Соскучился, да. И больные начинают раздражать, а это никуда не годится.
Да и вообще — «Космос» — это лишь один из моих проектов. Я вовсе не собираюсь посвятить ему всю жизнь. Как там у поэта? «Дай-ка я на память у дороги вишню посажу».Посадил, полил, поставил загородочку, и пошёл дальше.
Я отправился в душевую. Разделся, ощутив на плечах тяжесть дня, и встал под прохладные струи воды. Нужно смыть не только пот и пыль, но и усталость, и чужие мысли, которые, как песок, въедались в кожу. Вода уносила всё это в сливное отверстие, и на мгновение казалось, что можно начать заново.
Переоделся. На приёме я ношу европейскую одежду — строгий, но лёгкий костюм, а поверх, разумеется, белый халат, символ профессии. Но в быту предпочитаю одеваться так, как одеваются ливийцы: длинная рубаха-галабея, на голове куфия, закреплённая чёрным икалем. Очень удобно, когда привыкнешь. Особенно летом, когда солнце превращает каждый выход на улицу в испытание. Сейчас всего лишь апрель, но днём столбик термометра уверенно держится под тридцать градусов. А что будет в июле?
Вышел во дворик.
«Космос» строили ливийцы, по ливийскому же проекту. Правда, на мои деньги. Я думал как? Я думал так: никакого стекла и бетона, которыми так увлекаются в Союзе. Зачем сначала напускать солнце в помещение, а потом тратить немалые средства на его охлаждение? Ливийцы знали секреты, передававшиеся из поколения в поколение: они строили с умом. Чтобы здание сохраняло прохладу, создавало её, дарило её тем, кто находился внутри. Толстые стены, высокие потолки, узкие окна — всё это работало лучше любого кондиционера. И бесплатно.
Фонтанчик успокаивающе журчал в центре дворика, в воде плавали золотые караси, а широкий навес давал густую тень — великое благо в этой стране. Что ещё нужно человеку в рабочий полдень? Покой, тишина, лёгкий ветерок, несущий аромат цветущих где-то вдали акаций…
Работаем мы без фанатизма, по принципу «лучше меньше, да лучше». Три часа до полудня, затем перерыв, и ещё три часа после. Если трудиться больше — резко возрастает вероятность ошибки, а цена неверного решения в медицине куда выше, чем в торговле или земледелии. Тем более здесь, за рубежом, где каждый из нас — не просто врач или инженер, а представитель страны победившего социализма.
Под навесом собрались «космонавты» — так мы в шутку называем себя, сотрудников «Космоса». Собрались все, семеро смелых.