Дальше, до самой Москвы, мы молчали. Мелькали поля. Майские работы. Май холодный, год хлебородный. Обычная жизнь.
Мужики останутся мужиками А мы станем новой знатью. С розовыми листками в военных билетах и бронированными местами в подземном раю. Недаром же рядом с бункером показательное хозяйство. Вот мы и покажем. Винтовка рождает власть? Или страх рождает винтовку?
Дорога тянулась вперед, к дымному облачку над столицей, где жизнь кипела своим чередом, не ведая о «Вершине» и тридцати трех ступенях вниз.
Глава 10
14 мая 1980 года, среда
Рука помощи
Тишина в кабинете заместителя председателя Шахматной федерации Адольфа Андреевича Миколчука повисла густая, тягучая, как сгущённое молоко из холодильника. Миколчук сидел за массивным столом, покрытым зеленым сукном, потертым на углах, и его пальцы нервно перебирали телеграммы, маленькие, бездушные клочки бумаги, грозившие обрушить весь его, в общем-то, нехитрый, но налаженный мирок.
«Нет», — значилось на самой верхней. От Таля. Коротко, без объяснений, как ход конем через всю доску. А вот и другие: Полугаевский сказал «нет» раньше всех, Петросян — чуть позже, но столь же недвусмысленно. Карпов прислал телеграмму пространную, слова были вежливые, обтекаемые, но суть вычитывалась ясно: «Нет». А Спасский… Спасский из своего Парижа и вовсе не удостоил ответом. Молчание — оно ведь тоже «нет», да ещё какое! Оно звенело в ушах Адольфа Андреевича громче любой телеграммы.
Надвигался скандал. В мировых масштабах — пылинка, атом, ничто. Но для отдельно взятой шахматной федерации — землетрясение вселенской силы. Грозивший не просто оргвыводами, не пометкой в личном деле. Нет, речь шла о судьбе если не шахматной федерации, то самого Миколчука. Адольф Андреевич мысленно видел уже себя — отставного, с пенсией в сто тридцать два рубля, вынужденного коротать дни в парке на скамеечке. Скучно ведь. Чертовски хочется работать!
Он поднял глаза на присутствующих. Тех, кого смог собрать здесь, в Москве. В частности, на Михаила Таля. Рижский волшебник сидел напротив, его живые глаза смотрели в никуда, будто разглядывая невидимую шахматную доску.
— Михаил Нехемьевич… — начал Адольф Андреевич, и голос его предательски дрогнул. — Это… это ваше окончательное решение? — Он знал ответ, но надеялся на чудо. На просчёт в варианте. Как в партии.
Таль медленно перевел взгляд на него. В его взгляде не было злобы, только усталая ирония и какая-то печальная твёрдость.
— Помилуйте, Адольф Андреевич, — произнес он тихо, но отчётливо. — В шахматах, как вам известно, ходы обратно не берутся. Что схожено, то схожено. Сказано — нет.
И снова эта тишина. Она заполняла комнату, давила на барабанные перепонки. Шахматы… Казалось бы, тихая, кабинетная игра. Не олимпийский вид спорта, не бег с барьерами, не метание молота. Есть, конечно, шахматные олимпиады, но это все равно что… что кабачковая икра. Олимпиады, да не те. Игра в тени больших стадионов. Но вот беда — в Спорткомитете, этой кузнице рекордов, вдруг озаботились. Решили, что и шахматы в нашей великой стране должны «себя показать самым достойным образом». Чтоб весь мир видел: спортивная жизнь у нас прекрасна во всех проявлениях. И задумали они грандиозное: превратить вообще-то рядовой традиционный турнир памяти Михаила Чигорина — в шахматное событие года! Гром среди ясного сочинского неба!
Но как? Учредить огромный призовой фонд? Соблазнить западных звезд звонким золотом? Это не наш метод. С деньгами всякий сумеет купить успех, но деньги-то у нас какие? Деньги государственные, народные, трудовые. Расходовать их нужно с умом, в интересах опять же государства, а не гроссмейстеров. Им и так хорошо живётся. И родилась гениальная в своей бюрократической изощренности идея: призовые распределить с коэффициентами! Для иностранных участников — повышающий коэффициент два. Чтоб ехали, веселились, хвалили гостеприимство. А для своих, советских гроссмейстеров — понижающий коэффициент три. Патриотизм же, сознательность! Зачем им лишние рубли? Они и так счастливы играть на благо Родины. Фигурки двигать — это не отбойным молотком уголёк рубить.
Адольф Андреевич, получая эту директиву, сначала даже не понял подвоха. Пока не сел с калькулятором. Если, допустим, первое место займет иностранец — он получит целых десять тысяч рублей! Сумма очень и очень приличная. Для чехов, поляков, восточных немцев и прочих братьев по лагерю, так и замечательная. Да и для западников хорошая. А если первым станет наш, советский гроссмейстер, он получит только полторы тысячи.
Серьезно? — спросил тогда Адольф Андреевич у начальника отдела международных связей Спорткомитета. Тот удивился:
— Вам мало полутора тысяч?
— Не мне мало, а гроссмейстеру. Ведь полторы тысячи — только за первое место! А за пятое, к примеру, выйдет и вовсе триста рублей. За девятое — пятьдесят. Хватит на хороший ужин в ресторане, и только.
— А пусть не занимают девятое место! — парировал начальник, улыбаясь своей находчивости.
Гроссмейстеры не возрадовались. Те гроссмейстеры, кого планировали пригласить. Они были людьми, воспитанными в уважении к власти, но арифметику знали. И чувство собственного достоинства у них тоже имелось. Их возмущение было тихим, сдержанным, но твёрдым, как победит. Мы не займём девятое место. Мы никакое не займём, сказали они.
— Но вы же советские люди! — взывал к главному аргументу Миколчук, уже почти отчаявшись. — Патриоты! Разве в деньгах счастье?
— Мы советские, — соглашались гроссмейстеры, глядя куда-то мимо него. — Безусловно.
— Вам что, мало славы? Чести представлять страну? Одно то, что вы будете жить три недели в гостинице «Жемчужина» на полном пансионе! Лето! Солнце! Воздух! Море! Разве это не счастье? Разве это не награда? — Адольф Андреевич развел руками, изображая щедрость морских даров.
— Море — это хорошо, — заметил кто-то из угла. Голос звучал устало.
— Значит, согласны? — оживился было Миколчук, ухватившись за соломинку.
— Значит, нет, — твердо сказал Таль. — У нас матчи претендентов на носу. Нам нужно готовиться. Это наш долг. Наша главная задача. Извините.
Вот такой разговор. Другого и ожидать было трудно. И Адольф Андреевич, по большому счету, их понимал. Пятьдесят рублей? Даже триста? Но ему скомандовали свыше. Приказы Спорткомитета не обсуждаются. Их исполняют. А не можете — ступайте на пенсию.
Конечно, в необъятном Советском Союзе шахматистов — пруд пруди. Найдутся другие. Даже и гроссмейстеры, а уж мастеров у нас море разливанное. Для них участие в таком турнире — честь неслыханная! За счастье сочтут даже пятьдесят рублей получить, тем более, в «Жемчужине». Но одно дело — блистательные, узнаваемые во всем мире Карпов, Таль, Петросян, Спасский… И совсем другое — Иванов, Петров и Сидоров. Они, возможно, и таланты, но пока без поклонников. Интерес не тот. Градус события падает, как в разбавленном пиве. Не впечатлят Иванов, Петров и Сидоров мировую шахматную общественность. Не затмят они Фишера, которого, разумеется, тоже не будет. Турнир рискует превратиться в провинциальные посиделки при полном равнодушии прессы. А это — провал. Провал директивы Спорткомитета. И тогда… тогда опять маячит пенсия.
Пора. Пора протянуть Миколчуку руку помощи.
— Товарищи… — начал я заготовленную речь — Мне… мне понятны мотивы наших многоуважаемых гроссмейстеров. Матчи претендентов — это святое! Очень и очень ответственное дело. Здесь затронуты не только ваши личные амбиции, здесь, товарищи, речь идёт о спортивной чести великой советской державы! О престиже! — Я сделал паузу для значимости. — И потому… потому как бы ни привлекали сочинские пляжи, как бы ни манил ласковый шепот Чёрного моря… сознательный человек, настоящий патриот, не только может, но и должен отказаться от этой заманчивой перспективы провести три недели на море. Увы! — повторил я с драматическим вздохом. — Общественные интересы, государственные задачи — всегда и неизмеримо выше личных удобств и… — я чуть не сказал «денег», но вовремя поправился, — … и сиюминутных радостей! Высшая сознательность требует жертв!
Я закончил. В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Таль смотрел на меня, сдерживая усмешку. Отказ от участия простят, усмешку — нет.
— Я… — сказал я уже тише, но с подчеркнутой скромностью, опуская глаза, — я, конечно, это другое дело. Совсем. Мне… мне не нужно участвовать в матчах претендентов..И потому я… — я сделал паузу, вкладывая в голос нотки трогательной наивности. — Я ведь ни разу не был в Сочи. В Ялте был, На Куршской косе тоже был, вот вместе с Тиграном Вартановичем довелось отдохнуть. А в Сочи… не был. То есть был, но в самом детском возрасте, с родителями. Помню смутно: пальмы, море… да и то не уверен, на самом деле был, или во сне. Так что для меня… Нет, и для меня это будет не отдых, а прежде всего — ответственная работа. Возможность внести свой скромный вклад в успех мероприятия государственной важности. А Сочи — это награда.
Я умолк. Мое заявление повисло в воздухе. Адольф Андреевич Миколчук медленно, очень медленно поднялся из-за стола. В его глазах, ещё недавно полных отчаяния, зажглась крошечная, дрожащая искорка надежды. Он смотрел на меня, как на неожиданного спасителя. Проблема, конечно, не решалась кардинально. Но — турнир с чемпионом мира — это как медный перстень с настоящим бриллиантом. Крупным бриллиантом! Узнав о моем участии, другие сами подтянутся: сыграть в одном турнире с чемпионом дорогого стоит. Это сильный козырь, который можно выложить в Спорткомитете: мы приняли меры! Убедили Чижика! Настоящего патриота!
Ну, что-то в этом роде.
— Да… — прошептал он хрипло. — Да, конечно… Очень сознательно, товарищ… — Он запнулся, волнуется. — Очень сознательно.
— Вот и отлично, — сумел сказать Таль серьёзно.
Остальные промолчали.
— Что ж, считаю совещание закрытым, — подвел черту Адольф Андреевич Миколчук голосом, в котором слышалась усталость долгого дня, разбавленная казенной важностью, как сметана к закрытию магазина.