ахматный обозреватель. А где вдруг такого постоянного обозревателя нет — пригласят временного. Знающего человека. А там, глядишь, из временного, если повезет и если будет угодно начальству, станет постоянным. Шахматисты, если это не самые популярные гроссмейстеры, чьи лица мелькают на экранах и в журналах, в деньгах не купаются, отнюдь. Заработки скромные. А вести в газете шахматный раздел — какое-никакое, но подспорье. Постоянная копейка. Вспомнить хоть самого Чигорина: в «Новом времени» он зарабатывал публикациями недурно. Говорят, как директор гимназии. Ну, так то Чигорин… И ну, так то «Новое время»… Другие времена, другие газеты.
В «Комсомолке» нашел: «Опытный и матёрый Михаил Чижик будет экзаменовать новое поколение шахматных талантов». Матёрый Чижик. Вот так. Дожил. Был юным талантом, а стал матерым экзаменатором. Время — лучший, и самый беспощадный, тренер. Оно поставит мат каждому. Но хотелось бы попозже.
Пробегаю глазами состав турнира. Умеренно-представительный. Шестнадцать участников. Тринадцать гроссмейстеров, три международных мастера — крепкие середняки, но с амбициями. Восемь наших, советских. Восемь иностранцев. Из иноземцев пятеро — братья по лагерю социализма (югослав — брат двоюродной, но все же не капиталист), и трое представляют «капитал». Трое — моложе меня. Голландец — спокойный, методичный. Исландец — нордический, опасный. Бакинец — горячий, талантливый. Ещё трое — ровесники. А вот девятеро — старше. Седые, или лысые, или с животами. Но «матёрый», конечно, я. Потому что чемпион. Потому что имя. Потому что на мне фокус. Ладно, правильно написали в «Комсомолке». Кто чемпион, тот и матёрый! На то он и чемпион, чтобы быть мишенью для всех.
Тихонько, но настойчиво зазвонил телефон. Не тот кремлевский, что в санатории, а обычный, сочинский. Трубку подняла Надежда. Послушала секунду, просто сказала: «Хорошо», вернула трубку на место и повернулась ко мне. В её глазах — смесь привычной заботы и легкого волнения перед началом действия.
— Пора, Чижик, — сказала она просто. — Тебя ждут. Открытие турнира через пятнадцать минут. Торжественное открытие!
Последние слова она произнесла с легкой, едва уловимой иронией. Это «торжественное» висело в воздухе, как декорация. Но декорация обязательная. Как зеленое сукно столов, как фигуры Стаунтона, как микрофоны и фотографы. Игра начиналась. Не та, что на шахматной доске — та была позже. А та, что всегда: игра в значительность, в важность момента, в торжественность бытия. И моя роль в ней была предписана: Матёрый Чижик. Опытный. Экзаменатор. Я вздохнул, допил последний глоток уже остывшего зеленого чая, «Советского Краснодара», ощутив его травянистую горечь на языке. Пора выходить на сцену.
Глава 14
26 мая 1980 года, понедельник
Необыкновенный концерт
Если для обыкновенного человека понедельник — начало трудовой страды, окрашенное для одних радостной надеждой, а для других — привычной горечью, то для нас, участников шахматного турнира, это день отдыха. Правда, не для всех: есть те, кому придётся доигрывать отложенные партии. Но я не из таковских. В первых двух турах всё решилось в основное время. Оба мои противника сдались в основное время, хотя и по-разному. Один — стремительно, на двадцать первом ходу, словно споткнулся о собственную тень. Второй же, напротив, бился до последнего, аж до тридцать седьмого хода, и получил мат. Упорный человек. Таких уважаешь. Не за результат, разумеется, а за эту упрямую волю к сопротивлению, когда всё уже предрешено.
И тут же, словно салют такому упорству, Яков Дамский — голос турнира в эфире «Маяка» — выдвинул занятную идею: учредить «Клуб заматованных». Только для гроссмейстеров, подчеркнул он. Любители, разрядники — те получают мат сплошь и рядом, это их обыденность. Но мастера, а уж тем паче гроссмейстеры — существа иного порядка. Они редко позволяют довести себя до позорного финала. Оценив положение как безнадежное, сдаются. И мучиться не хотят, и время берегут — своё, соперника, зрителей, которым, впрочем, подчас именно мат и хочется увидеть. Но если уж гроссмейстер решил стоять насмерть… Что ж, остается только восхищаться его стоицизмом и стараться поскорее завершить начатое. Чтобы не пришлось тратить драгоценный день на доигрывание.
А свободный день в Сочи, в самом конце мая, когда весна уже переходит в лето, но ещё не утратила своей свежести, — вещь поистине бесценная. Особенно для тех, кто приехал сюда из Валдайской возвышенности, васюганских болот, азиатских пустынь. О Крайнем Севере и говорить не приходится — для тамошних жителей это, должно быть, подобно перенесению в райские кущи. Но при жизни, что важно.
С утра мы отправились к морю. Пляж уже жил своей размеренной курортной жизнью. Бабушки, нет, не просто бабушки — почтенные дамы солидного возраста и положения — степенно принимали процедуры: кто солнечные ванны, кто просто неспешно прохаживался у кромки воды, вслушиваясь в шёпот волн. Что может быть лучше для души и тела, чем упражнения из комплекса школы Антонио Иллюстрисимо, выполненные на берегу этого ласкового моря? Воздух, напоенный йодом и бромом, чистый, живительный, вымытый ночным бризом. Свежесть его опьяняет. Мы красуемся в старых костюмах — тех самых, что привезли ещё с Филиппин, из Багио. Выглядят они, должно быть, весьма экзотично на фоне местных купальных мод. Для мелких Лиса с Пантерой шили сами, постарались.
Зрителей нашей утренней гимнастики немного — человек восемь. Отдыхающие. А всего нас, отдыхающих в санатории «Сочи», наберется с полсотни. Не числом, а качеством — гласит лозунг, висящий над входом в клубную библиотеку. О чем это? Понимай, как знаешь. И каждый понимает по-своему, в меру своего служебного положения и жизненного опыта.
Вода — семнадцать градусов. Холодновато. Но находятся смельчаки, которые уже купаются, плавают короткими, энергичными заплывами. Мы — нет. Мы избалованы теплом Средиземного моря. Ничего, говорят старожилы — те, что приезжают сюда из года в год, знают друг друга как соседи по даче, — через пару недель прогреется до двадцати. Ждать осталось недолго. И мы ждём, присматриваемся друг к другу. К нам, новичкам, присматриваются с особым любопытством: кто вы такие, откуда взялись? Ольга Андреевна Стельбова — это понятно. Это бесспорно. Её имя, её статус — всё здесь соответствует. Она своя. А остальные?
Что ж, и мы присматриваемся. Люди в целом приятные. Очень приятные. Не ниже заместителя министра. И члены их семей… А вот здесь уже пестрота. Малолетние дети и внуки, носившиеся по пляжу с визгом, вызывающим у одних умиление, а у других — легкое раздражение. Есть постарше — студенты, старающиеся выглядеть независимыми, но всё же неотрывно следующие за родительской группой. Есть и совсем взрослые — управленцы среднего звена, с корректными улыбками и осторожными речами. Доярок? Слесарей? Почтальонов или дворников? Увы, таковых не наблюдается. Странно, да. Плохо кое-где у нас порой работают с молодежью, не прививают любви к рабочим профессиям. Зато пенсионеры есть. Седые, степенные, с орденами на пиджаках, небрежно наброшенных на плечи. Золотой фонд страны. Они здесь — как живые монументы, излучающие спокойствие и уверенность в завтрашнем дне: все там будем, ага.
Иной раз положение человека в обществе можно определить не по качеству речи, не по костюму, а по тому, каким транспортом он здесь перемещается. За двумя отдыхающими — самыми, что ни на есть, вершинами местного Олимпа — закреплены персональные «Волги». Старые, добротные, ещё с теми самыми оленями на капоте, символами ушедшей, но все ещё ощутимой эпохи. Одна — у министра с супругой, вторая — у первого секретаря обкома. Остальных же возит в город единственный «Рафик». Отвозит после завтрака, забирает к ужину. Служба исправная. Хотя, судя по первым дням, надобности ездить в город у большинства не возникает. Зачем? Здесь есть всё: солнце, море, тишина, столовая с обильными завтраками, обедами и ужинами, клуб с библиотекой и бильярдом. И люди своего круга. Зачем куда-то вырываться из этого уютного, предсказуемого мирка? Потому одного скромного «Рафика» вполне хватает. Он стоит у крыльца, пустой и терпеливый, как верный гнедой, ожидающий редкого выезда своего хозяина. А мы гуляем по набережной, вдыхаем целебный воздух, слушаем крики чаек и наблюдаем эту тихую, размеренную жизнь особого мира, где мат гроссмейстеру — событие куда более интересное, чем любые новости из большого мира за стенами санатория. Понедельник… День отдыха. И как же он длинен и прекрасен, когда не нужно думать о шахматной партии, а можно просто быть, растворяясь в этом южном мареве, под шум вечного моря.
Что любопытно в этой колонии отдыхающих: никто, решительно никто, не подходит к «Волгам», стоящим в тени платанов, и не осмеливается попросить: «А нельзя ли прихватить, подвезти до Сочи?». Первый секретарь обкома едет барином — он, да его шофер, двое в просторном салоне машины, чье мурлыкание изредка нарушает утреннюю тишину санатория. Для остальных существует «Рафик». Словно установленный природой порядок вещей, не требующий ни объяснений, ни возражений. Овцы — в стадо, тигры — поодиночке.
А что будет, спросил я как-то у одного из управленцев, человека с корректной улыбкой и осторожным взглядом, если на «Рафик» опоздают? В ресторане засидятся, в гостях, на киносеансе? Он посмотрел на меня с легким недоумением, будто я спросил, что будет, если солнце взойдет на западе. Ничего страшного, позвонят. За ним пришлют разъездную машину. Из гаража. Но, добавил он, такое случается редко, почти никогда. Люди здесь пунктуальны, как часы на Спасской башне. Сама атмосфера предписанного отдыха диктует неукоснительное соблюдение распорядка, даже в мелочах. Опоздать — значит выбиться из ритма этого слаженного, тихо жужжащего механизма.
И вот, когда после завтрака подъезжает «Чайка» — машина ещё более внушительная, чем «Волга», и мы с детьми усаживаемся в её чрево, я ловлю на себе взгляды. Они не злые, не завистливые даже — скорее недоуменные. Люди, стоящие у крыльца в ожидании «Рафика», смотрят молча. Их лица выражают немой вопрос: «Кто же это такие? Почему им — 'Чайка»?«. Но роптать, высказывать недовольство — об этом и мысли нет. Здесь действует негласный закон: если 'Чайка» — значит, так положено. Значит, есть на то причины, известные тем, кому знать положено. Простым смертным же остается лишь созерцать и принимать как данность, как смену времен года или приливы и отливы. В их глазах читается смиренное. Видно, так надо.