На самом же деле, вся эта забота — лишь отеческое попечение Андрея Николаевича. Не обо мне, разумеется, он печется. Но, как это часто бывает, забота о ближних неизбежно распространяется и на их окружение, как тень от большого дерева. Поначалу Андрей Николаевич, человек обстоятельный и привыкший к порядку, хотел разместить нас в совсем уж особенном месте — высоко в горах, в уединенной госдаче, где, кроме нас да обслуги, не было бы ни души. Там воздух! — убеждал он. — И тишина! Совсем дикие места! Чужих быть не может!
Но мы воспротивились. Чай, не узники замка Иф, отрезанные от мира серпантином горной дороги с тремя пропускными пунктами! Нам нужна компания, всем, а уж мелким — особенно. Им нужны детские крики на пляже, игры, пусть даже мимолетное общение со сверстниками из этого странного «золотого фонда». Да и добираться оттуда до города — целая итальянская экскурсия, час с лишним по извилистой дороге, где на каждом повороте кажется, что вот-вот сорвешься в пропасть. Нет, нам и поближе, и попроще.
Вот так мы и столковались на санатории «Сочи». Столковались — и вот теперь столуемся. Завтраки, обеды и ужины, а для детей ещё и обязательные полдники, проходят в просторной, светлой столовой, где пахнет борщом, цветами, что стоят в вазочках на столах, и крепкими духами. Но существует и альтернатива: можно заказать еду в домик. Ну, как домик… Скорее, дом с мезонином, просторный, метра на двести. Принесут, сервируют на веранде с видом на море, а потом так же бесшумно унесут пустую посуду. Всё очень культурно, очень приветливо, с той чуть натянутой любезностью, которая отличает обслуживание особого контингента. Но, как ни странно, принято ходить в общую столовую. Там можно на других посмотреть, себя показать, обменяться новостями вполголоса. Да и курортологи уверяют, что совместный, публичный прием пищи благотворно влияет на пищеварение: у лиц с пониженным аппетитом он повышается (глядя на соседние тарелки), а с повышенным — понижается (под взглядами тех же соседей). Лекарство социальное, бесплатное и эффективное.
После завтрака мы с мелкими и отправились в город на той самой «Чайке» — познакомиться с достопримечательностями. Не всеми сразу, не-не-не! Это же утомительно. Решили ограничиться малым. Подъехали к Зимнему театру — монументальному, с колоннами. Осмотрели его снаружи, внутрь не попали, всё заперто, выходной день. Да и что смотреть внутри? Пустое здание, скорлупа без ореха. Своей труппы нет. Сейчас гастролирует новая звезда эстрады, Анна Ванна с ансамблем «Очаг», но опять же — понедельник. Выходной. Ну, и ладно. Не велика потеря. Отправились в парк «Ривьера». Там хорошо. Много-много цветов — розы, петунии, что-то алое и пышное, названия чего я не знаю. Воздух густой от ароматов. И шахматный павильон, где блицоры рубятся по рублику за партию. Азартно, с криками, стуком часов. По законам литературного жанра я должен был подсесть к ним, неузнанный, и выиграть рублей десять, вызвав изумление и восторг местных любителей. Но, во-первых, не хотелось. Совсем. Мысль о необходимости играть в свой выходной вызывала легкую тошноту. А во-вторых, — и это главное — шахматисты-то меня точно узнают. И вместо дешёвого триумфа получится неловкий спектакль узнавания, ненужных расшаркиваний. Нет уж. Мы просто погуляли по аллеям, посидели в тишине читальни парковой библиотеки, полистали журналы «Огонек» и «Смена» («Поиска» не было, заиграли), а затем наша верная «Чайка» отвезла нас обратно. Пора обедать.
После обеда в санатории наступает священный час отдыха. Или даже два часа. Царство тишины, нарушаемое лишь шепотом моря да пением птичек. Всё затихает, всё замирает. Сиесту придумали мудрые народы, сон — бальзам для курортной души. Днем выспаться, вечером колобродить.
Но я не обедал. Вернее, почти не обедал. У меня свой, выработанный годами режим. В четыре часа во мне просыпается игрок. Шахматы не терпят сытого брюха. Тяжесть в желудке отвлекает кровь от мозга, туманит мысль, делает её неповоротливой. Да, сегодня выходной, партии нет. Но биологические часы настроены на бой. Ломать годами выработанную привычку ради миски ароматного супа-харчо или сочного венского шницеля с картофельным пюре я не стал, обошёлся тарелочкой капустно-морковного салата, хрустящего, полезного и почти безвкусного, как сама добродетель. Запил минералкой. И почувствовал себя легким, почти прозрачным, готовым к умственному труду, которого, впрочем, не предвиделось.
Чтобы заполнить послеобеденную пустоту, решил почитать. В небольшой, но пристойной библиотеке санатория (не количеством, а качеством!), пахнущей старыми переплетами и, почему-то, канифолью, нашёл книгу с интригующим названием: «Михаил Иванович Чигорин, его друзья, соперники и враги». Автор — Василий Николаевич Панов, международный мастер. Знакомы мы не были, да и не могли быть — он умер ещё в семьдесят третьем, но его «Курс дебютов» я знал почти наизусть. Толстенный том, подаренный мне маменькой в далеком пятом классе, был моей шахматной азбукой, зачитанной до дыр. Родной Речью — «Моя система».
Чтение увлекло. Девятнадцатый век… Царствование Александра Третьего, Миротворца… Молодой полицейский чиновник, Михаил Чигорин, вдруг ощущает в себе неодолимую шахматную силу. Забросив рутинную службу (о, дерзость!), он вступает в борьбу за шахматный трон, бросая вызов сначала российским, а потом и мировым знаменитостям… Страницы пожелтели, шрифт был мелковат, но сюжет — захватывающий. Я устроился поудобнее в плетеном кресле на балконе нашего домика. Солнце грело умеренно, море лениво переливалось синевой за деревьями, воздух густ и сладок. Строки начали плыть перед глазами. Девятнадцатый век смешался с двадцатым, образ Чигорина — с моими собственным. И я сдался. Сознание пошатнулось, как пешка под ударом ферзя, и я погрузился в сон, забыв о режиме дня. Ведь, в конце концов, режим существует для человека, а не человек для режима.
Привиделось мне, будто я и есть Михаил Иванович Чигорин. Не шахматист, а молодой, честолюбивый полицейский чиновник в мундире, жмущем под мышками. Мне поручено расследовать мрачное дело в гостинице «Бель-Вью» на Невском проспекте. Где некий господин, офицер гвардейского полка, застрелил свою любовницу, а потом пустил пулю и в себя. Женщина — жена самого Суворина, владельца «Нового времени», влиятельнейшей газеты Империи! Скандал! Все спешат списать случившееся на банальную любовную драму: ревность, страсть, роковая развязка.
Любовная трагедия, господин Чигорин! — говорит мне начальник, похлопывая по плечу. — Закрывайте дело.
Но мой цепкий шахматный ум отказывается верить в простоту. Я роюсь в бумагах, допрашиваю прислугу, изучаю детали. И вот оно! Я выясняю, что подоплека случившегося — не любовная, а политическая! Глубже, страшнее! Обнаруживаю нити заговора, ведущие в самые высокие кабинеты! Готовится ни много ни мало — цареубийство! Я чувствую холодный пот на спине, сердце бьется как галка в дымоходе. Нужно предупредить… Нужно действовать…
И здесь я проснулся. Солнце уже проделало полпути от зенита до заката. Я вздрогнул, озираясь. Где Невский? Где «Бель-Вью»? Где кровавый заговор? Передо мной была лишь мирный двор санатория «Сочи», пение птиц в кронах платанов и неизменное расписание дня. Цареубийство подождёт. Сейчас — прогулка перед ужином. Таков порядок. Так положено.
На песчаной отмели, где заканчивался аккуратный ряд шезлонгов и начиналось царство мелких камешков и детских криков, разворачивалась любопытная сцена. Ми и Фа, с видом заправских наставников демонстрировали окружающим упражнения школы Антонио Иллюстрисимо. Учениками была поросль разного калибра — и четырехлетки, и пятилетки, и даже восьмилетние великаны, уже терявшие детскую пухлость щек. Но странное дело — верховодили самые младшие. Ми, с серьезным личиком, выводила ручками замысловатые фигуры в воздухе, а Фа бегала между ученикам, крича и поправляя неумех. Старшие же, хоть и превосходили их ростом и силой, послушно копировали движения, словно зачарованные не столько экзотической гимнастикой, сколько непререкаемым авторитетом командиров. Бабушки, настоящие или исполнявшие их роль почтенные дамы, восседали на складных стульчиках чуть поодаль, присматривая за этой идиллией с видом благостной усталости, попивая минералку из граненых стаканов. Их взгляды, скользящие между детьми и морем, говорили о полном доверии к установленному здесь, на этом пятачке песка, порядку. Главное, чтобы в воду без спросу не лезли.
А мы, пользуясь свободой от родительских обязанностей, решили сходить в лес. Недалеко, конечно. Границы дозволенного в таких местах всегда очерчены невидимыми линиями, за которые заступать не принято. Лес начинался сразу за клубом — густой, зеленый, дышащий влажным теплом и запахом прелой листвы, перемешанным с терпким ароматом хвои. Тропинка, вытоптанная многочисленными курортными ногами, вилась между могучими стволами. Лиса, знаток природы, показывала:
— Смотрите, это дуб. Старый, видите, морщины на коре? А вон тот — граб. Листики у него резные, нежные, не то что у дуба. А это… — она остановилась у дерева с пальчатыми листьями, — каштан. Но не конский, а благородный. Его плоды можно есть.
Пантера, всегда практичная, тут же спросила:
— Сейчас?
— Нет, — Лиса улыбнулась. — Позже. Осенью. В октябре.
Я мысленно представил жареные каштаны на парижских бульварах, и вздохнул:
— Ладно, не так уж мы и голодны. Обойдемся без октябрьских деликатесов в мае. Хватит и капустки с морковкой.
Мы шли неспешно, наслаждаясь прохладой под полумраком крон, слушая пересвист птиц и далекий гул моря. И вдруг Пантера, шедшая впереди, резко остановилась, замерла.
— Змея! — предупредила она тихо, но отчетливо, указывая чуть в сторону от тропы.
И в самом деле, змея. Она лежала, точнее, скорее вилась, на толстой, покрытой мхом ветке невысокого бука, почти на уровне наших глаз. Довольно крупная, серовато-оливковая, с тёмным узором вдоль спины. Она казалась частью дерева, его продолжением, и лишь медленное движение плоской головы выдавало в ней существо живое и настороженное.