— Куда полетишь? — спросила Ольга без тени удивления, будто обсуждали прогноз погоды. Голос был ровный, холодный, как лезвие ножа.
— В Чернозёмск, вестимо, — ответил я, чувствуя, как абсурдность собственных слов придает мне странную смелость. — К тётке. В глушь. Или… или прямо в Берлин, что ли! — выпалил я, размахивая рукой в сторону невидимой Европы. — А оттуда, глядишь, в Дортмунд! Меня туда зовут! Приглашают! Призовые — золотые горы! И знаете что самое главное? — Я сделал паузу для драматического эффекта, подражая старым провинциальным трагикам, которых видел когда-то в юности. — Ни разу в отелях не обворовывали! Представляете? В Германии — ни разу! В Польше — ни-ни! Даже в Соединенных Штатах Америки, этом оплоте загнивающего капитализма, — голос мой зазвенел форсированным надрывом, — не воровали! И только однажды меня обокрали! Один раз! Украли чемодан! Но кто украл⁈ Кто⁈ — Я воздел руки к потолку. — Свои же! Свои, советские люди! Наш брат! Горько мне! Горько! Горько! — Я даже приложил руку к сердцу, изображая непередаваемую скорбь.
— Ты бы ещё рубаху стал на себе рвать, — произнесла Ольга хладнокровно, с убийственной точностью попав в самую суть моего дешёвого представления.
Эффект был мгновенным. Пафос сдулся, как проколотый шарик. Я опустил руки, смущенно поправил воротник той самой рубашки.
— Рубаха денег стоит, — пробормотал я уже обычным, усталым голосом, гладя рукав. — Италия. Натуральный шёлк. Двести рубликов, кажется. Рубаху жалко. — Я вздохнул. Театр кончился. Осталась только усталость и то самое, непреодолимое нежелание. — Но играть… играть мне не хочется. Совершенно. Считайте, что я взбрыкнул. Каприз артиста. Или шахматиста. Всё едино.
— Чижик не может взбрыкнуть — это Надежда. Трава зеленая. Небо голубое. Чижики не брыкаются. Логика неопровержимая.
— Тогда вспорхнул, — сдался я, ощущая себя маленькой, жалкой пташкой, севшей не на свою ветку.
Лиса и Пантера переглянулись. Мгновение. Ни слова. Ни звука. Но в этом молчаливом взгляде, в едва уловимом движении бровей, в легком наклоне головы Ольги прочитывался целый диалог, понятный только им двоим. Они существовали в своем поле, в своей системе координат, где мои эмоции были лишь помехой, которую надлежало устранить с привычной, отработанной эффективностью.
Ольга кивнула, едва заметно. Надежда, словно получив приказ по телеграфу, тут же перешла к действию и подсела к телефону. Связь тут через гостиничный коммутатор. Во избежание лишних звонков и связанных с ними «недоразумений». Например, если отдыхающий вернется в свою Тюмень, а потом окажется, что оплачивать трехсотрублевый счет за межгород некому.
Но Надежда начала не с межгорода. Она сняла трубку, подождала сигнала коммутатора и произнесла с ледяной вежливостью, граничащей с угрозой:
— Алло? Коммутатор? Соедините, пожалуйста, с директором. Гражданином Карбышевым. Срочно. Ревизионная комиссия ЦеКа спрашивает. — Пауза. — Да-да. Именно так. Благодарю. — Она положила трубку аккуратно, без стука.
Всё верно. Ревизионная комиссия ЦеКа. Надежда в неё входит, в комиссию. Только комиссия эта — ЦеКа комсомола,. Контроль за гостиницами, за чаем и икрой в холодильниках постояльцев, ну никак не её забота. Но, с другой стороны… Разве не всё взаимосвязано? Это как посмотреть. Если под нужным углом… И Надежда посмотрела именно так.
— Десять, — тихо, но отчетливо сказала Надежда.
— Пять, — так же тихо ответила Пантера.
Я не понял, о чем они. О рублях? О чем-то своем, девичьем? Но результат был ошеломляющим.
Гражданин Карбышев, директор «Жемчужины», явился в номер ровно через три с половиной минуты. Он вошел, слегка запыхавшись, с лицом, на котором улыбка радостного служения боролась с тенью неподдельного страха. На нем был слегка мятый костюм, галстук съехал набок. Призыв «ЦеКа» придал ему скорость, с какой пожарная команда выезжает на вызов пятой категории.
— Ольга Андреевна! Чем могу служить? — произнес он тоном, в котором старая угодливость смешалась с новой, липкой ноткой паники. Весь его вид кричал: 'Какое счастье быть полезным! Только скажите, чем!
Но Пантера молчала. Она даже не повернула головы, продолжая изучать из окна набережную. Это была моя партия. Мой выход.
Я подошел к столу и с достоинством, на которое только был способен, указал пальцем на злополучные предметы
— Как прикажете это понимать, гражданин директор? — спросил я, вкладывая в голос всю накопившуюся горечь.
Карбышев недоуменно посмотрел на стол, потом на меня, потом снова на стол. Его взгляд скользнул по цыбику грузинского чая, по банке с баклажанной икрой.
— Что именно? Простите великодушно, не совсем понимаю… — Он развел руками в извиняющем жесте.
— Вот это! — Я ткнул пальцем в цыбик. — Чай грузинский, второй сорт, рязанской чаеразвесочной фабрики! И вот это! — Палец переместился к банке. — Икра кабачковая, Астраханского завода! Как они очутились в моем холодильнике? И куда делся мой чай, «Советский Краснодар»? И куда подевалась банка осетровой икры, которую я оставил здесь же, в номере, полагая, что в советской гостинице «Жемчужина» хотя бы холодильник — священное место⁈ — Голос мой крепчал, я входил в образ прусского барона, оскорбленного в лучших чувствах. Ещё немного — и я лопну от спеси и презрения.
Карбышев побледнел. Он инстинктивно бросил взгляд на Ольгу, ища спасения, объяснения, подсказки. То, что он увидел — профиль, обращенный к морю, — его явно не обрадовало. Страх в его глазах сменился паникой. Он сглотнул.
— Что⁈ Чай? Икра? Пропали⁈ — Он изобразил шок, но это было плохо сыграно. — Не могу в это поверить! У нас же… у нас порядок!
— По-вашему, — я выпрямился во весь рост, расправил плечи, стараясь выглядеть максимально внушительно, — по вашему я лгу? Я, Михаил Чижик, Герой Советского Союза, намеренно оклеветал ваше безупречное заведение из-за пачки чая и банки икры⁈ — голос зазвенел металлом. Медью.
— Нет! Разумеется, нет! Ни в коем случае! — залепетал Карбышев, переводя испуганный взгляд с меня на неподвижную Ольгу и обратно. — Но… но вы могли… могли ошибиться? Перепутать? Может, горничная убирала… почистила холодильник? — Он выдвигал версии с отчаянной надеждой.
— Я? Ошибиться? — Я фыркнул с таким презрением, что директор физически отшатнулся. — Я считаю ходы на двадцать вперед, гражданин директор! Ошибка для меня — понятие из области фантастики! А тут… тут целая подмена! Кража!
Слово «кража» прозвучало как выстрел. Карбышев вздрогнул. Он понял, что отговорка не пройдут. Ольга Андреевна молчит, а это — самый страшный знак. Он вытер ладонью внезапно выступивший на лбу пот.
— Мы… мы немедленно! Немедленно во всём разберемся! — заверил он, кивая с неестественной быстротой. — Я лично! Сейчас же! Проведу расследование! Допрошу персонал! Загляну во все углы! — Он говорил так, словно собирался штурмовать вражескую крепость, а не искать украденную баночку икры. — А ущерб… ущерб мы, безусловно, возместим! Никаких сомнений! Только… только прошу, успокойтесь, Михаил Владленович! — он почти взмолился, бросая умоляющий взгляд в сторону Ольги. Его судьба, карьера, висели на волоске, и он знал, что спасение — только в прощении. Чижик, будь он хоть дважды Героем — птичка для директора «Жемчужины» не страшная, но дочь товарища Стельбова…
Я вздохнул. Где-то, возможно, в соседнем номере, кто-то заваривал мой «Советский Краснодар», намазывал на белый хлеб мою чёрную икру. В глазах директора Карбышева я увидел такой животный страх, такую абсолютную, почти комическую беспомощность перед незримой, но всесильной волей Ольги, что гнев начал понемногу сменяться усталой брезгливостью. Играть не хотелось. Но и смотреть на этого жалкого человека, трепещущего перед Пантерой, стало ещё противнее. Здесь не было победителей. Ни я с моим украденным чаем, ни он, дрожащий директор, ни даже молчаливая Ольга. Была только всепоглощающая тоска. Тоска по миру, где не воруют чай. По простой человеческой предсказуемости. По тому, чтобы вещи оставались на своих местах, а люди — на своих, без этих вечных, противных подмен.
Тишина после моих слов повисла не просто густая, а губительная. Карбышев стоял, словно пригвожденный к паласу, его лицо приобрело цвет несвежего творога. Девочки тоже молчали. Только холодильник «Mora» тихо гудел на своей чешский манер, напоминая о предательски пустых недрах. Абсурдность ситуации требовала абсурдного же ответа.
— Боюсь, вы не вполне точно оцениваете ситуацию, Herr Direktor, — продолжил я, и голос мой звучал теперь не просто противно, а как скальпель по стеклу. Я нарочно ввернул немецкое обращение, для загадочности. — Речь здесь идёт отнюдь не о банальной краже, с которой ваша администрация, несомненно, справилась бы… в меру своих скромных возможностей. Речь идет о событии иного порядка. О политической акции. — Я сделал паузу, дав словам осесть в сознании директора.
Карбышев попытался открыть рот, но я продолжил, методично наращивая давление:
— Осетровая икра — наша, каспийская, дар нашей Родины. Чай «Советский Краснодар» — не прихоть избалованного мажора, как вы, возможно, подумали, глядя на мою итальянскую рубашку. Отнюдь нет. Эти продукты я употребляю строго по предписанию профессора Петровой, ведущего специалиста страны в области спортивного питания. Это — моя боевая диета, Herr Direktor! Здесь, в Сочи, на глазах у всего мира, я участвую в международном турнире, защищая спортивную честь нашей великой страны! — Я выпятил грудь, вкладывая в позу всю значимость момента. — И лишить меня в этот ответственный час назначенного питания… Это равносильно тому, чтобы перед велогонкой проколоть колесо советскому гонщику! Саботаж! Целенаправленное действие! А именно сегодня, в эти самые минуты, — я с драматизмом указал на часы, пятнадцать минут пятого, — должна играться моя ключевая партия с исландским мастером, Йоном Арнасоном! Исландия, как вам, надеюсь, известно из программы «Время», является членом агрессивного военного блока НАТО! И любое мое ослабление, любой личный неуспех наши геополитические противники немедленно используют во вред престижу Советского Союза! Вы понимаете масштаб, вы понимаете ответственность, лежащую на вашем учреждении? Это — первое.