Директор Карбышев начал покрываться испариной, хотя термометр в номере показывал комфортные двадцать два градуса.
— Товарищ гроссмейстер… Михаил Владленович! Я прямо сейчас… сию секунду… — он замахал руками, словно пытаясь отогнать обвинения.
Но я не дал ему договорить. Лязгая металлом, я продолжил:
— Кроме того, следует учесть, что я не просто играю в шахматы. Я представляю и продвигаю продукцию советских предприятий на международной арене. Своего рода живая реклама, да. Весь шахматный мир знает: перед решающей партией чемпион мира, гроссмейстер Михаил Чижик выпивает чашку «Советского Краснодара»! Выпивает — и побеждает! Именно поэтому спрос на него за границей столь велик! Он приносит нашей стране необходимую валюту! Миллионы и миллионы! То же самое касается осетровой икры — это же визитная карточка нашей гастрономии! Поэтому, Herr Direktor, — я снизил голос до конспиративного шепота, но каждое слово било точно в цель, — нельзя исключать и такую версию. Диверсия экономическая. Вам, как руководителю, должно быть понятно: борьба империалистов против СССР давно перетекла из области чисто военной в область экономическую и идеологическую. Я вам, как кандидат в члены Центрального Комитета, — тут я позволил себе легкую паузу, опуская из гордости уточнение про комсомол, но интонацией давая понять всю весомость этого статуса, — я вам это со всей ответственностью заявляю.
Слово «Центральный Комитет» подействовало на директора, как удар кувалды в грудь. Он побледнел ещё больше, крупные капли пота выступили на лбу и висках, несмотря на прохладу. Он вытащил платок, но руки его дрожали так, что он не мог им воспользоваться. Его взгляд вновь метнулся к Ольге, ища защиты, но наткнулся на полную безучастность. Тогда он посмотрел на Надежду, но Лиса лишь пожала плечами: «Ну я же думала, что десять».
— Ольга, дорогая, — обратился я к Пантере — думаю, стоит позвонить Андрею Николаевичу. Скажи, что Чижик свою… оплошность признал. Что он согласен переехать на Белую Дачу. В «Жемчужине» его, увы, обокрали. Крайне некстати. Андрея Николаевича это огорчит.
— Сейчас позвонить? — уточнила Ольга, уже протягивая руку к телефону.
— Закончим разговор с гражданином директором, тогда решим.
«Белая дача» и имя Андрея Николаевича подействовало на Карбышева сильнее любого упоминания ЦеКа или НАТО. Он помертвел по-настоящему. Белая Дача — это на голову выше санатория «Сочи». На две головы. Выше некуда. На этой даче отдыхал сам Сталин, а теперь… Жалоба самому Андрею Николаевичу означала не просто выговор. Это означало комиссию из Москвы. Людей, которые не знали его лично, не пили с ним коньяк в местном ресторане, не получали презентов. Людей, нацеленных на результат. Они начнут рыть. И в пыльных архивах «Жемчужины», в отчетах, они найдут такое… А что не найдут, подскажут завистники и недоброжелатели. Судьба директора Елисеевского гастронома, мрачный пример для всех директоров определенного сектора советской экономики, предстала перед ним во всех жутких подробностях. Его колени чуть подогнулись.
Я видел его панику И в этот момент, когда паника достигла апогея, я смягчил тон. Не из жалости. Просто из понимания, что от перемены мест сумма не изменится. Ну, будет директором не Карбышев, а Погосян или Квитко, поезд с рельс не сойдёт, а сойдёт — то катастрофа.
— Однако, — сказал я, словно делая великодушное отступление, — есть ещё одна, менее зловещая версия. — Я указал на банку с баклажанной икрой, стоявшей на столе как вещественное доказательство подмены. — Вот это. Зачем? Зачем воришке заменять чай краснодарский — чаем грузинским второго сорта? А икру осетровую — икрой… кабачковой? Не логичнее было бы просто украсть? Зачем оставлять это?
— Зачем? — выдохнул Карбышев с робкой, безумной надеждой, ухватившись за соломинку.
— Зачем? — эхом повторила Надежда, но уже с неподдельным любопытством. Даже Пантера слегка повернула голову.
— Зачем? — Я усмехнулся коротко и сухо. — Ищите, Herr Direktor, среди имеющих доступ к номеру не просто вора. Ищите среди них молодых душой и сердцем. Ищите тех, кто… скажем так, испытывает романтический порыв социальной справедливости. Кто хочет указать мне, Михаилу Чижику, что я, дескать, оторвался от советского народа и, говоря попросту, зажрался. Вот, мол, пей, чемпион, чаёк второго сорта, как все, и закусывай кабачковой икрой, как все. Чтоб не зазнавался! — Я опять показал на стеклянную банку. — Ну, и руки шаловливые, конечно, не без этого. Сентиментальный вор с классовым чутьем. Ищите такого. Найдите. И проведите… воспитательную работу. Если человек искренне раскается, осознает всю нелепость и вредность своего поступка… — Я сделал многозначительную паузу.
— То?.. — прошептал Карбышев, и надежда в его голосе окрепла, засверкала, как первый луч солнца после грозы.
— То решать, конечно, вам. Выговор по месту работы. Лишение квартальной премии. Перенос отпуска на зимнее время… Что-то в этом роде. Сугубо воспитательные меры. С возмещением материального ущерба, разумеется. — Я посмотрел ему прямо в глаза. — И запомните, Herr Direktor: доверяй, но проверяй. Как говаривал один очень большой человек. Бдительность — наше все.
Карбышев стоял несколько секунд, переваривая свалившееся на него спасение. Потом его лицо расплылось в гримасе, напоминавшей одновременно плач и смех облегчения. Он шагнул ко мне и схватил мою руку своими влажными, холодными ладонями, начал трясти её с неистовой благодарностью.
— Михаил Владленович! Товарищ гроссмейстер! Я… Мы… Обещаю! Клянусь!.. — Он задыхался, не в силах вымолвить связную фразу.
— Чижик, время! — резко напомнила Надежда, глядя на часы. — Партия давно началась! Арнасон сидит, ждет! С полчаса уже!
— Ничего, — махнул я рукой с видом человека, вышедшего за пределы суеты. — Форс-мажор. Обстоятельства непреодолимой силы. Признаны международным правом.
Я налил в стакан минеральной воды. Чай грузинский, да ещё второй сорт — нет, не то. А «Боржом» — это то.
Я выпил полстакана медленными, размеренными глотками, выходя из образа прусского аристократа.
Вместе с девочками я спустился в игровой зал. Партер полон, царила напряженная тишина, нарушаемая лишь редким стуком шахматных часов.
Мое место, ясно, пустовало. Соперник, исландец Арнасон, сидел, скучал, его лицо выражало скорее недоумение, чем гнев. Главный судья, пожилой мастер с вечно усталыми глазами, при моем появлении взглянул на часы и тяжело вздохнул.
Мои часы были пущены давно. Опоздание на час влечет за собой техническое поражение. Но я опоздал ровно на пятьдесят семь минут. Три минуты запаса.
Я подошел к столу. Сначала — к исландцу, вежливо поклонился:
— Прошу прощения за задержку, сэр. Форс-мажор. Обстоятельства. Вы понимаете.
Арнасон что-то промычал, кивнул, не глядя. Он явно был сбит с толку.
Затем я подошел к главному судье:
— Товарищ судья, форс-мажор. Приношу свои извинения.
Судья лишь махнул рукой, устало показывая на доску, садитесь уже, играйте.
Я повернулся к зрителям, сидевшим в полутьме. Сделал небольшой, но отчетливый поклон. Не знаю, что они видели: героя, преодолевшего козни врагов, или капризную звезду, опоздавшую на собственный спектакль. Аплодисментов не последовало. Лишь сдержанный шорох.
Я сел. Белые фигуры стояли, выстроившись в начальной позиции, как новобранцы на параде. Черные — ждали. Часы мои неумолимо отсчитывали последние секунды трехминутной отсрочки. Я взял королевскую пешку. Чувствовал на себе взгляды: судьи, Арнасона, Ольги и Надежды, возможно, даже запаниковавшего директора Карбышева, выглядывающего из-за двери. В горле все ещё стоял привкус «Боржоми».
Я передвинул пешку с е2 на е4. Самый стандартный, самый предсказуемый первый ход. Ход, за которым не стояло ни мысли, ни вдохновения, лишь автоматическое движение руки и легкая печаль о настоящем, не подмененном «Советском Краснодаре».
Игра началась.
Глава 16
21 июня 1980 года, суббота
Назовите вашу цену
Наблюдать шахматную партию — занятие, требующее специфического устройства души. Занятие для изощрённого, очень большого любителя. Сродни наблюдению за метеорами. Метеоры, «падающие звезды» — суть не более чем агония космической пыли, микроскопических осколков комет или астероидов, врывающихся в земную атмосферу с космической скоростью и сгорающих в краткой вспышке трения. «Ах, звезда упала, загадай желание!» — восклицает профан, не ведая, что в этот миг он аплодирует гибели межпланетного камешка размером с горошину. Но истинное, научное наблюдение метеоров — это процедура, лишённая всякой романтики, доведённая до механического аскетизма. Представьте: двое людей, закутанных в одеяла, или прямо в спальниках, лежат на сырой земле где-нибудь за городом, их взоры прикованы к участку неба, искусственно ограниченному проволочной окружностью, закреплённой на жердях — своеобразный прицел для ловли мимолётных смертей. Один монотонно бубнит: «Единица… Двойка, двойка… Тройка…» — классифицируя яркость очередного сгоревшего пришельца. Другой репетует, в смысле — повторяет. А третий, самый умный, сидит поодаль и заносит эти цифры в журнал в свете потайного тусклого фонарика с темно-красным светом, как в фотолаборатории. Процесс бесконечен, монотонен, холоден. Занятие для студентов, отрабатывающих пропущенные занятия, или энтузиастов, чья страсть к небу превозмогает скуку. Так было в начале века — то был передовой фронт исследования межпланетной среды! Пока не явились Чувствительные Фотопластинки, вооружённые Светосильными Объективами, а затем и Автоматические Фотоаппараты. Эти бездушные, не знающие усталости стражи приняли ночную вахту. Они с холодной эффективностью регистрируют каждый акт космического крематория, не требуя ни спальников, ни термоса с чаем, ни оплаты сверхурочных. Наука прогрессирует, вытесняя человека из ниш, где требуется лишь тупое, неуклонное внимание.
Но представьте иную картину! Когда небо расчерчено не единичными росчерками, а прошито целыми залпами — метеорный дождь, перерастающий в настоящий ливень. Когда падающие звёзды не капризничают, являясь два-три раза в час, а сыплются дюжинами, беспрерывным серебристым градом! Тогда ахает и поднимет очи к небу всякий прохожий, самый что ни на есть невежественный в астрономии обыватель. «Красота! Красота-то какая!» — вот единственный лексикон, доступный для описания этого фейерверка самоуничтожения космического мусора. Массовость, частота, яркость — вот что превращает научную рутину в доступное зрелище.