А дядя? Дядя будет обижать?
Дяде… дяде лень. Искренне лень. Дядя не ест худосочных поросят. Пусть подрастут. Пусть нагуляют мяса, опыта, злости здоровой. Пусть окрепнут. Тогда и поговорим. Тогда и сыграем всерьез. А пока… пока дядя устал. Дядя хочет получить свой Пряник и уехать домой. Дядя сыт по горло этим карнавалом.
Раз, два, три, четыре, пять… Я пошёл играть. Без чая, даже без «боржома» Обойдусь. Настроение — странное. Как в последний день перед каникулами. Ощущение близкого конца. И легкой, непонятной тоски. Что-то заканчивается. Что-то безвозвратно уходит. Может, молодость? Или иллюзии?
Столик наш — на самом видном месте. И нас, меня и юного бакинского волшебника, уже несколько раз щелкнули фотографы. Ловят моменты: как мы церемонно пожимаем руки, как обмениваемся вымпелами — я ему «Динамо», он мне «Спартак». Лицо у него серьезное, сосредоточенное. Глаза горят. Он верит. Он еще верит в сказку, в волшебство, в чистоту борьбы. Мне его почти жаль. Почти.
Дебютная заготовка — шахматные очки. Фирменные, чемпионские. В серебряном футляре, особая серия. Вынул из кармана пиджака.
— Сувенир. Пусть приносят удачу.
Он смущенно улыбнулся, пробормотал спасибо. А отдариваться ему нечем, что для южного человека непорядок. Ничего, переморгает.
Игра началась. Юный волшебник (я не волшебник, я только учусь, скромно заявил он в интервью «Комсомолке», но тут же добавил, что учится он быстро) резко, почти выпадом, поставил пешку на е4. Классика. Вызов. Я, не торопясь, с видом человека, перебирающего старые письма, двинул свою пешку на с6. Защита Каро-Канн. Просто. Надежно. Не блещет оригинальностью, зато не подведёт. Играю неспешно, но и без затяжных пауз — теория этих дебютных джунглей мне знакома, как маршрут из спальни до ванной комнаты. Чёрные аккуратной игрой получают возможность уравнять позицию. Если вам нужна ничья черными — играйте Каро-Канн. Так учат в Школе «Ч». Так учат выживать. Так учат получать свои Пряники без лишнего риска.
Позиция к двадцатому ходу напоминала аккуратненькую клумбу перед зданием сельского райкома. Всё на своих местах. Ни тебе прорыва, ни явного преимущества. Равновесие. Идеальный момент для предложения ничьей. Как старший младшему. Согласно неписаному этикету этого странного мира, где спорт граничит с искусством, а искусство — с политикой и кулуарными договоренностями.
— Ничья? — предлагаю я, глядя не на доску, а куда-то поверх его головы.
Он вздрогнул. Не ожидал так скоро. Минуту сидит, не шелохнувшись. И делает ход. Решительный, неожиданный. Не хочет ничьей! Со мной! С Чижиком! Ничью! Отказывается!
В зале — шум. Негромкий, но ощутимый. Как ропот прибоя перед штормом. Зал битком набит. В основном — молодежь. Школьники, студенты, они хотят перемен. Хотят крови. Хотят, чтобы старых идолов свергали. И болеют они, конечно же, за бакинского волшебника. Ему семнадцать. Мне — двадцать пять. Для них он — свой. Парень. Ровесник. А я? Я почти старпёр. Не совсем, но близко. Зажравшийся, бессовестный, рассекаю на «Чайке», лопаю чёрную икру ложками, коротко пострижен, ношу костюмы… С точки зрения школьника, сидящего на галерке и жующего бутерброд с докторской, — точно старик. И нехороший старик, который не хочет уступить дорогу молодости.
Теперь думаю я. В голове — холодная ярость и… усталость. Два варианта, как два пути на развилке. Один — благородно-меркантильный: продолжать игру строго на ничью. Измотать. Выжать воду из камня. И ничью эту получить. Как планировалось. Как… договорились? Второй вариант — дикий, первобытный, нерациональный: наказать строптивца за дерзость. За неверие в авторитеты. За то, что посмел отказаться! Вступить на тропу мщения. Перейти в контратаку. Бросить все резервы вперед! Тем более, что своим последним ходом, этим выпадом юного максималиста, он дал мне формальную возможность перехватить инициативу.
Но.
Но инициатива эта — как тот самый журавль в небе. Обманчива. Мираж. Я побегу по минному полю позиции, зачарованно глядя на этого журавля, и рухну в пропасть. Может, и успею затормозить на самом краю, отыгравшись с потерей качества, но риск для турнирного лидера, для человека, уже мысленно попивающего боржом на высоте девять тысяч метров, слишком велик. Непозволительно велик. Это не рационально. Это не по-гроссмейстерски. Это по-человечески. А я уже отучился быть просто человеком за шахматной доской.
Ну, нет. Сказал — ничья, значит, и будет ничья. Я за это бутылку получил. Или получу. Шахматы — дело тонкое. Иногда побеждает тот, кто лучше понимает правила игры не только на доске.
Полчаса я продумывал варианты. Не эмоции, а холодный расчет. И нашел. Нашел форсированный путь к повторению ходов. Машинальный, бездушный путь к ничьей. Если мой юный оппонент, ослепленный амбициями, решит от повторения отказаться — он проиграет. Элементарно.
Он не отказался. Сделал вынужденный ход. Повторение состоялось. Ничья. Но лицо его… Лицо было как у человека, у которого только что вырвали только что найденный золотой слиток и сунули в руку железный жетон. Явное разочарование. Горечь. Непонимание. Почему этот старик не дал ему сразиться? Не дал шанса? Неужели боится?
Вот и гадай теперь: эта задумка с коньяком за ничью — была ли она домашней заготовкой? Частью негласной программы?
А что гадать, в самом деле. В этой жизни, в этой системе, в этом мире шахмат с его Пряниками и гримуборными, почти всегда ответ один. Прямой, как ход ладьи.
Конечно, да.
На торжественном закрытии руку мне пожал сам товарищ Медунов.
Пожал, сказал, что шахматы делают мир лучше, и вручил награду — портрет Михаила Чигорина работы Глазунова. В ответном слове я поблагодарил всех тех, кто сделал возможным этот великий спортивный праздник, и лично Сергея Фёдоровича Медунова за внимание к развитию шахмат в славном Краснодарском крае.
На последующем банкете я был тих и задумчив.
Что, так дальше и жить? Играть в одном-двух турнирах в Союзе, в одном-двух турнирах за рубежом, пропагандировать трезвость и шахматы, и радоваться, что сижу за одним столом с сильными мира сего?
— Устал, Чижик? — участливо спросила Лиса.
— Ешь, пей, веселись! — добавила Пантера.
И обе обрадовали:
— Тебе поручили нести Олимпийский Огонь! На стадионе! Примешь эстафетный факел у Санеева, и передашь Белову! Это, конечно, предварительно. Но твоя кандидатура утверждена, так что готовься, с завтрашнего дня начнутся тренировки!
Глава 17
25 июня 1980 года, среда
Сундук и Царь Крыс
Пахло. Пахло вызывающе, ликующе, победно. Пахло свежей краской, лаком, ещё не высохшим до конца, обивкой кресел, едва уловимым электрическим запахом только что распакованного оборудования, и чем-то неуловимо иным — запахом новизны, граничащей с революцией. Ничего удивительного, впрочем. «Москва» родилась заново. Не город, разумеется — город как стоял, так и стоит, дыша тысячелетней пылью и полувековой бензиновой гарью. Нет, возродилась Гостиница. С большой буквы, как подобает монументу, возведенному на фундаменте мифа и государственной необходимости. И, само собой, рестораны при ней. Их теперь три. Целая триада храмов вкуса и изобилия! Ибо народу — а особенно народу иностранному, который вот-вот хлынет валом на Олимпийские Игры — нужна не просто пища, а пища вкусная, здоровая, презентабельная. Пища, достойная Страны Победившего Социализма, устремленной в Светлое Будущее.
Новая «Москва» не была слепком прежней, разрушенной проснувшимся прошлым. Похожа? Да, внешне — та же торжественность фасада, та же претензия на имперскую солидность. Но внутри… Внутри новая «Москва» против старой — это как стремительная, холодная, зато технологичная «Волга-ГАЗ-24» супротив трогательно старомодного, пусть и уютного «ЗИМа». Так, по крайней мере, считают девочки, Лиса и Пантера. Эта метафора, отлично понятная любому советскому гражданину, висела в воздухе ресторанного зала, пахнущего ещё и свежеприготовленным кофе по особому, «олимпийскому» рецепту. С советским бренди, ага.
Возрождать, а по сути, строить наново эту твердыню гостеприимства взялся, как водится, Комсомол. Ударная стройка номер один! Социалистическое соревнование достигло здесь накала плавильной печи. Рекордные темпы! Переходящие знамена вручали еженедельно, лозунги на растяжках гласили о «подарке Родине» и «торжестве идей Октября». Дело было не просто важное, а политическое, стратегическое. Весь мир должен был узреть: всё у нас в полном ажуре. Мы можем! Наша «Москва» не просто стоит — она краше прежнего, современнее, комфортнее и готова принять гостей Олимпиады-80 по самому высшему, «интуристовскому» разряду. Ну, для нас самому высшему.
Девочки оказались в центре строительства Нового Мира. Не на лесах с мастерком, нет. Их фронт был тоньше, но куда как ответственнее: закупка оборудования. Обыкновенно, по раз и навсегда заведенному порядку, всё и вся в нашей стране закупает Министерство. Снизу стекаются заявки — горы бумаги, испещренные цифрами и названиями агрегатов, необходимых для функционирования гостинично-ресторанного Левиафана. Министерство, скрипя перьями и мозгами, по мере возможности (а возможности эти, как известно, строго лимитированы бюджетом, планом и невидимыми директивами Сверхсистемы) эти заявки удовлетворяет. Или, что случается гораздо чаще, с непроницаемым выражением лица государственной необходимости, не удовлетворяет. Ибо потребности у всех безграничны, а селёдка, то бишь ресурсы, конечны.
Но «Москва» была не просто объектом. Она была Знаком, Символом. По случаю Олимпиады стройке дали зеленый свет особой яркости. Министерство, привычно потирая руки, обратилось к проверенным, десятилетиями кормившимся его милостью зарубежным контрагентам — солидным, дорогим, предсказуемым в своей капиталистической надежности. И вот тут-то Надежда с Ольгой, эти две юные Парки новой эпохи, сунули в отлаженные, тяжело скрипящие шестерни Министерской Машины не просто палки — целые железные ломы прогресса. Они, с видом невинных голубок, предложили провести львиную долю закупок через хорошую фирму. Фирму господина товарища Андерсона.