Прабабка не пережила зимы.
Ладно. То было давно. Почти сорок лет назад. Сейчас жизнь — совсем хорошая! Не то что тогда. Превращать дом в продовольственный склад — бессмыслица, пережиток тёмных времен. Ладно уж тушёнка, с ней просто: следующим летом передадим тушёнку нашим бурденковцам-стройотрядовцам, в Чернозёмске с тушёнкой не очень, чтобы уж очень, бойцам науки лишние белки с жирами очень пригодятся. А бабушкам купим новые. Чтобы срок годности продлить. Стратегическим резервам — советскую гарантию!
Пока я предавался этим невесёлым, но каким-то уютно-тягучим размышлениям о генетической памяти и кладовых времени, подъехали девочки Сегодня с ними был гость. Не простой. Сергей Александрович. Писатель. Из Калининграда — не подмосковного, а самого что ни на есть балтийского, бывшего Кёнигсберга. Так они работают с авторами, девочки: заманивают в Москву, селят в хорошую гостиницу, развлекают — театры, выставки, рестораны, всё за счёт фирмы. Создают атмосферу внимания и заботы, а на пике гостеприимства предлагают контракт. На взаимовыгодных условиях. Как любит говорит другой их подопечный, острый на язык фантаст: выгодно мне, а государству — втройне, ибо я отрабатываю аванс как проклятый.
Сергей Александрович — писатель возрастной. Скоро восьмой десяток разменяет. Человек с лицом, изборожденным не столько морщинами, сколько тропинками тяжелых мыслей. И к такому вот обращению — внимание, комфорт, рестораны — он был явно не привычен. Он привык к другому обращению. Хотя давно и полностью оправдан, реабилитирован, даже печатается. Но привычка, как и у бабушек, оказалась крепче бумаг.
— Знаете, — сказал он после третьей рюмки «Столичной», глядя куда-то сквозь нашу накрытую снедью скатерть, — я до сих пор, ложась спать, не уверен. Не уверен, что проснусь… сам. Своей волей. Без постороннего вмешательства. Всё порой кажется, что в двери стучат. — Он сделал паузу, вглядываясь в нас, ища понимания или опровержения. — Стучат властно. Требовательно. Знаете, как это бывает? Лучше бы не знать.
Тишина повисла густая, как туман в Беловежской Пуще. Даже вечно оживленные Надя с Олей притихли. Страх Сергея Александровича был осязаем. Он был из другого измерения, из той эпохи, где стук в дверь действительно мог быть последним звуком на свободе.
— Нет, — проговорил я после паузы, стараясь, чтобы голос звучал убедительно и чуть отстраненно, по-научному. — Вряд ли. Математика, Сергей Александрович, наука точная. Общество… страна… они движутся по исчисленной орбите. Как планета. Периодически то приближаясь к центру притяжения — и тогда в обществе потепление, оттепель, воздух свободы. То удаляясь от него — и тогда наступает ледниковый период, мороз по коже и по умам. Сейчас… — Я оглядел уютный зал ресторана, — сейчас мы где-то посреди. Уже не зима, но и не летняя вольница. Травка зеленеет, солнышко блестит. Весна человечества, рождённая в бою.
— А если это осень? — спросил он тихо, но с какой-то леденящей надеждой. Как будто осень была ему понятнее, роднее. Осень — пора подведения итогов, пора, когда опадают листья и обнажаются сучья. И сучья бывают остры.
— Осень бывает после лета, — возразил я. — А лета, Сергей Александрович, настоящего лета в общественных отношениях… пока не наступало. Только робкие проблески. Так что впереди — именно лето. Тёплое. Возможно, даже горячее.
Он задумался, медленно вращая пустую рюмку в пальцах. Казалось, математическая модель общества-планеты его немного смутила. Логика — вещь сильная, даже если она призвана утешить.
— Тогда… тогда я спокоен, — выдохнул он наконец, и в его глазах мелькнуло что-то вроде усталой улыбки. Потом взгляд упал на мой стакан с минералкой. — А почему вы не пьете?
— Я вообще не очень по этому делу, — честно признался я. — А сегодня у меня ещё и тренировка.
— Тренировка? — удивился писатель. — Спортивная?
— Чижик будет с факелом бежать! — весело и с гордостью разъяснила Надежда, словно речь шла о полете на Марс. — По стадиону! На открытии! С Олимпийским огнем!
— Быстро бежать? Далеко? — спросил Сергей Александрович, явно пытаясь представить меня в роли скорохода.
— Нет-нет, — улыбнулся я. — Не слишком быстро, и не слишком медленно. Четырнадцать километров в час. Тут ведь не на скорость забег. А на красоту. На достоинство. На символ. Ведь будет же трансляция, Сергей Александрович! На весь мир! Миллионы глаз!
— Именно, — подхватила Ольга, её глаза блестели от предвкушения грандиозного шоу. — Тут важна выправка, осанка, как несёшь факел. Чтобы пламя ровно горело, чтобы шаг был уверенный, но не суетливый. Это же лицо страны! Минуты славы!
Сергей Александрович посмотрел на меня с новым интересом, словно увидел впервые. Человек, который боится ночного стука, и человек, который будет нести огонь перед всем миром. Две ипостаси одной эпохи. Он кивнул, и в его взгляде промелькнуло что-то древнее, почти языческое — уважение к огню, к тому, кто его несёт.
— Красота… — пробормотал он задумчиво. — Достоинство… На весь мир… Да, это важно. Очень. Удачи вам, Чижик. Пусть ваш огонь… греет.
И в его словах не было иронии. Было лишь странное переплетение надежды и той самой, бабушкиной, осторожности. Как будто он говорил и мне, и тому пламени, что мне предстояло нести: грей, но не обожги. Свети, но не привлекай внимания Царя Крыс. Огонь в его мире мог быть и спасением, и угрозой. Мы сидели в ресторане, стол ломился от яств, а призраки прошлого тихо шелестели в углах, напоминая о кладовках и сундуках, о стуке в дверь и о вечном страхе — перед пустотой тарелки и перед неумолимостью истории. И где-то между этими полюсами — бабушкиной кладовкой с тушёнкой и олимпийским факелом — качался маятник нашей жизни.
Тик-так.
Авторское отступление
В обсуждении поднят вопрос — делали ли ленинградцы продуктовые запасы «на всякий случай»
Конечно, делали. Конечно, не все.
Массы были уверены, что Красная Армия разобьет врага в три дня. Тому немало способствовала пропаганда: фильмы («Если завтра война») худлит («Первый удар»), песни, что ежедневно лились из репродукторов ('и летели наземь самураи), а более всего ежедневные бравурные сообщения в прессе.
Но люди проницательные знали, что не всё так радостно. И запасались, кто чем мог. Да, начиная с польского похода. Потому что с 1 сентября 1941 года продукты свободно не продавались. Кто опоздал, тот не успел. Конечно, в условиях коммунального быта это было непросто. Но некоторые жили и в отдельных квартирах.
И второе. Выжить на продуктовую норму было невозможно. Физически. Законы природы неумолимы. И те, кто выжил, имели помимо блокадного хлеба, и другие источники пропитания. А кто не имел — умерли.
Из этого следует что?
Из этого следует, что наша уверенность в завтрашнем дне иллюзорна. Что и Голод, и Царь Крыс — рядом. Мы просто не верим в них. Не хотим верить, мол, не те нынче времена.
Нет. Времена всегда те.
Глава 18
19 июля 1980 года
Новый Закон Архимеда
Я бегу. Бегу, бегу, бегу…
Нет, не долго. И не далеко. Двести метров. По меркам настоящих бегунов — пустяк, каприз судьбы, счастливый билет, вытащенный из кармана затрапезного халата матери-Истории, причем вытащенный в последний момент. Ну, почти в последний.
Потому что моего этапа изначально не было. Сценарий, утвержденный на самом верху, предполагал величественную простоту: олимпийский чемпион, титан легкой атлетики, бог тройного прыжка, врывается на стадион, пробегает перед трибунами. И передает священный огонь другому олимпийскому чемпиону, колоссу баскетбола, человеку, способному забросить мяч в корзину с высоты, на которой у простых смертных кружится голова. И уже этот исполин, символ коллективной мощи и прыгучести, и зажжёт огонь нашей Олимпиады.
Всё правильно. Всё логично. Всё по ранжиру. Легкая атлетика — королева спорта. Командная игра — символ единства. Сила и коллективизм. Идеальная метафора.
Но тут… Тут в высоких кабинетах, где воздух пропитан запахом лавровых венков и махорочного дыма размышлений, кто-то озарился мыслью. Гениальной? Абсурдной? Хитроумной? Между Атлетом с грузинским акцентом и Гигантом с акцентом деревенским можно втиснуть… шахматиста. Как представителя советской интеллигенции. Промежуточное звено. Культур-прокладку между чистой физикой и командным духом.
Я даже догадываюсь, чей острый ум породил эту комбинацию. Догадаться нетрудно. Аргумент почти неотразимый: Чижик — самый узнаваемый из советских спортсменов последних лет. Особенно в Соединенных Штатах Америки! Советских легкоатлетов знают только истинные ценители спорта. Футболистов наших… ну, про футбол лучше промолчать, не буду о грустном. А Чижика? Чижика назовёт любой американец, тыча пальцем в телеэкран: А! Это тот русский! Соперник великого Фишера! Знаем, слышали! А в Европе добавят: Чижик? Да это же тот, что с «Аббой» выступал. Как же, помним, мелодия классная была! Тирьям-пам-пам!
И это ещё не всё. На самом-самом верху, где принимаются решения, меняющие ход планетарных процессов (или, по крайней мере, телевизионных трансляций), созрел замысел. Стратегический, на годы вперёд. Чижик — не просто шахматист. Он — комсомолец, спортсмен мозгового сорта, и музыкант, чью оперу ставят на Бродвее. А ещё врач! Врачей за рубежом уважают, почти везде. Гуманизм, понимаешь. Плюс языки — английский, немецкий, арабский, немного французский и испанский, и даже в польском и в чешском маленько маракует. Манерам обучен. Политесу заграничному не чужд. Костюмы носит, как лорд из кино. Пусть он будет визитной карточкой нашей страны. Привлекательной. Интеллектуальной. Красиво оформленной. Послом Доброй Воли с советским паспортом. У нас уже и поручения для него есть. Отработает нашу заботу, не сомневаемся.
В общем, нашли местечко в эстафете олимпийского Огня. Тесноватое, но в самом центре событий. У великого прыгуна отрезали двести метров звёздного пути. Мне — пришили. Легкоатлет на соревновании эти жалкие двести метров пронесётся за двадцать секунд, как метеор, оставляя за собой лишь завихрения воздуха и восторженный рев. Мне же отпущена целая минута! Целая вечность на беговой дорожке под взглядами миллиардов! И я разучивал эту минутную роль, этот спринтерский этюд для гроссмейстера, две с половиной недели. Две с половиной недели упорной работы под присмо