– Ты ведь понял, отче, – обратился смотрящий к волосато-бородатому незнакомцу, – что это сеструха героини нашей новопреставленной… Даже близняшка, во как. Так что будет с кого икону написать.
– Правильных понятий девица, – одобрительно пробасил бородач, искоса глянув на Марьяшу. – Себя блюдет, простоволосой и в штанах не шляется.
Девица правильных понятий не понимала ничего. Ну то есть абсолютно. Что за «отче»? Поп, что ли? Почему тогда без креста, без рясы? Попов она отродясь не видела, повывелись попы как-то, но в книгах о них читала. Но это все ладно, поп не поп, хрен с ним, – но почему смотрящий Лизу назвал «новопредставленной»?! Или «новоприставленной»? На слух поди различи, но это ведь вроде свежепомершая, нет? Уже в мертвые ее записали? Не рановато ли?
Как бы поп тем временем со смаком залил в себя содержимое большой граненой стопки (из кружек здесь не пили, все по высшему разряду), в два укуса умял Матренин расстегай, потянулся за другим… Марьяша отодвинулась бы подальше, представляя, что с тех расстегаев скоро начнется, – но и без того сидела на самом кончике лавки.
– Что, девка, голова разом вспухла от услышанного? – обратился к ней Судья. – Большое дело мы затеваем и важное. У многих в мозгах смятение случится, зато потом по-другому станем жить, по-правильному.
Он тоже ухватил со стола стопку – уверенным движением, как зрячий. Черная повязка, пересекавшая лицо Судьи, сбилась чуть выше обычного, и, наверное, он мог бы видеть из-под нее, что и где стоит на столе, если бы имел глаза. Но глаз-то не было, и Марьяша в очередной раз подивилась координации движений слепца.
– А ты кушай, девка, кушай, – продолжил Судья, выпив и закусив. – Я ведь слышу, как животом бурчишь. Я все слышу… И все вижу тоже, хоть вот этим (он коснулся повязки) на мир смотрю, а ничего от меня не скроешь…
Она несмело положила себе кусок какого-то мяса, пару вареных картофелин. Жевала, не чувствуя вкуса, хотя мясо удалось на славу, протушилось так, что буквально таяло во рту.
– Пей, Марьяха, пей и закусывай, пирогами не брезгуй, – посоветовал смотрящий. – С этих-то пирогов на пердеж не пробьет, в муку для них Матренка толченый горох не добавляет. Верно ведь, задница худосочная?
Сухоножка профырчала что-то неразборчивое, но явно недовольное. Еще бы, раскрылась ее главная кулинарная тайна…
Пить Марьяша не стала, лишь макнула губы в стопку, а от пирога откусила, нормальный пирог, вкусный, с грибами и с чем-то еще.
Судья, черт ушастый, как-то умудрился расслышать, что она не глотнула, прежде чем вернуть стопку обратно на стол, и тут же поставил на вид:
– Так, девка, за нашим столом только те не пьют, кто нас в грош не ценит… До дна пей, если нас уважаешь.
Настоящую водку Марьяша никогда не пробовала, но со свекольной сивухой была знакома, не без того, – пару раз отец чуть не силком заставлял составить ему компанию (но сразу после второго раза свел близкое знакомство с Лизкиной сковородкой и больше не пытался). Тех опытов хватило с лихвой, излюбленный отцовский напиток показался Марьяше редкой мерзостью – и когда пьешь, и потом.
Однако обижать Судью не хотелось… Смотрящий балаболит за столом больше всех, но решать все будет Судья, и никто иной.
Марьяша несмело пригубила, сделала на пробу небольшой глоток… и подумала: не компот, конечно, из сушеных яблок, но в сравнении с отцовской сивухой ничего, пить кое-как можно, обратно тут же не просится.
– До дна, Марьяха, до дна… – подбадривал смотрящий.
«До дна» она не осилила. Опростала три четверти объемистой стопки или около того, заела маринованным грибочком, потянулась за пирогом с другой начинкой.
– Молодца, – одобрил Семен, не придираясь к емкости, опустевшей не до конца.
Но тотчас же восполнил убыль, набулькал еще, а Судья заставил выпить и это. Вторая стопка проскочила не в пример легче. Этак и втянуться недолго, мелькнуло у Марьяши где-то на краю сознания, но она не стала заморачиваться. Не привыкнет: настоящей водкой угостили ее в первый раз и, наверное, в последний. А с сивухой ей не по пути, проверено.
С непривычки подействовало выпитое быстро. Пульс в висках стал ощутимее, в голове появилась легкая и звенящая гулкость…
Слова смотрящего скользили мимо сознания, не цепляли… Он говорил много, но нес какую-то пургу. О том, что живут они по-скотски, в грехе и безверии, и даже хуже, чем просто в безверии, вот-вот Колодцу начнут молиться, все к тому идет, – и оттого-то рождаются уроды в таких количествах, что скоро на нормальных станут смотреть, как на выродков. Но они это исправят, и очень скоро.
Марьяша перестала вслушиваться, заинтригованная тем, что происходило с ее бородатым соседом. Тот прекратил выпивать и закусывать, откинулся, привалился спиной к стене, сыто отдуваясь. Согласно кивал словам Семена, а на груди у него, под свободной одеждой, происходило какое-то шевеление. Казалось, что у как бы попа обитала там небольшая зверушка, крыса или хомуга. Или росло что-то, что у нормального человека расти не должно. Например, лишняя пара рук, – крохотных, как у младенца.
Может, после водки мерещится? Едва ли, о «белке» Марьяша знала предостаточно, хоть и понаслышке. Не вштырит так сильно всего-то с пары стопок. Разве что грибы в Матрениных пирогах не те, что для еды, а те, что для дурения головы.
Она чувствовала, что пьянеет все больше. И решила, что к водке больше не притронется, хоть Семен и накапал третью. Уважила пару раз, хватит.
Меж тем в речах смотрящего мелькнуло имя Лизы, и Марьяша усилием воли собрала мозги в кучку, начала вслушиваться. Говорил Семен вот что:
– Сеструху твою святой сделаем, великомученицей Елизаветой Затопской. Гордись! А когда паломники с других краев сюда пойдут, обитель отгрохаем, – может, ты в ней когда-нибудь до настоятельницы дослужишься…
– Нет, – сказал как бы поп.
– Чё нет-то сразу? Девка Марьяха толковая, книжек читала…
– Не Елизавета Затопская… Затопьинская, так оно лучше звучит.
Губы Судьи кривила усмешка, будто сказал поп нечто крайне смешное и глупое. А хранитель общака Выра так ни слова и не произнес, да и сам других не слушал. Зато жрал и пил за троих. Продолжал накладывать себе на тарелку и подливать в рюмку, когда остальные уже насытились и отвалились от стола. Ел быстро и шумно, как из голодных краев вернулся.
Слова попа и смотрящего, усмешка Судьи, чавканье хранителя подействовали на Марьяшу странным образом: она машинально протянула руку, машинально взялась за стопку… Поднесла к губам и осушила, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.
И тут с ней произошло нечто непонятное… Все вокруг стало чужим. Люди. Предметы. Горница. Марьяша сидела и не могла взять в толк: где я? что я здесь делаю? кто эти люди?
Разговор превратился в бессмысленный набор звуков – она не понимала ни слова. Незнакомые люди сидели в незнакомом месте, ели, пили – она зачем-то находилась среди них. Она сжалась на лавке, не зная, что можно и нужно сделать… Хотелось закричать.
Закончилось все столь же быстро и неожиданно, как и началось. Она облегченно вздохнула, ответила смотрящему Семену, недоуменно вглядывающемуся в Марьяшино лицо, – а секунду назад он казался совершенно неизвестным, чужим мужиком… Примерещится же такое.
– Не знаю… наверное… – обтекаемо ответила Марьяша, не услышавшая вопроса, и ответила невпопад.
– Что ты, блять, не знаешь? – возмутился Семен, уже изрядно опьяневший. – Когда сестра твоя покойная родилась?! Так вы ж, блять, в один день родившись!
Марьяша вскочила. Выкрикнула, наплевав на все приличия:
– Она не покойная! Она жива!
Опьянение мгновенно улетучилось – а может, так лишь казалось. Марьяша говорила горячо, страстно, обращаясь только к Судье. О том, что рано записывать Лизу в покойницы, что она нужна была кровососам живой, значит, на Базе сразу не убьют, значит, можно вытащить. Кто захватил кровососа, тоже не забыла упомянуть, – и если Лизу на того кровососа обменять, еще захватит, она такая, она сможет.
Ей казалось, что слова звучат весомо и убеждают Судью, не могут не убедить. Хотя, может, и это лишь казалось из-за водки.
Когда ее запас аргументов иссяк, Судья поднялся на ноги. Сказал одобрительно:
– Молодец, девка, не сдаешь родную кровь… – И тут же добавил непонятное: – Поучился бы ты у нее, Степа…
Снова повернулся к Марьяше, скомандовал:
– Подойди-ка, посмотреть на тебя хочу…
Она сначала не поняла: каким он местом смотреть собрался? – но потом сообразила и приблизилась.
Судья протянул ладонь, словно хотел коснуться ее лица, – но пока не коснулся, провел в нескольких сантиметрах. Улыбнулся:
– Ты расслабься, девок я не ем, да и сыт уже…
Потом все-таки коснулся, и Марьяша зажмурилась и почувствовала серию легких-легких касаний, будто бабочка пролетела, задевая крылышками. Через мгновение рука Судьи опустилась ниже и ухватила Марьяшу за грудь, и уже не таким эфемерным прикосновением, а цепко, по-хозяйски.
Она рывком распахнула веки, отскочила назад, зацепившись за лавку и чуть не упав.
– Годная девка, бойкая, – сказал Судья спокойно. – И вот что я тебе, девка, скажу. Мы сейчас передохнем после трапезы часика два-три, а к вечеру в баньку пойдем. И ты, девка, туда приходи. Там и решу все по сестре твоей, а что за решение будет, только от тебя зависит.
Марьяша набрала полную грудь воздуха, чтобы высказать все, что думает, – но осеклась в последний миг, сообразила, что Лизкина жизнь сейчас у нее на кончике языка подвешена… Шумно выпустила воздух, так ничего и не сказав.
Судья истолковал ее молчание по-своему. Сдвинул на лоб повязку, спросил:
– Думаешь, сморчку слепошарому зову тебя спинку потереть?
Под повязкой оказалось ровно то, что она ожидала увидеть: старые зарубцевавшиеся раны в глазницах. Потом эти рубцы дернулись, сдвинулись, – и оказалось, что изранены только веки, а на Марьяшу уставились два нормальных серых глаза.
– Ступай, девка, ступай… – напутствовал ее прозревший Судья. – И поменьше болтай, побольше о сестре своей думай.